Свободная любовь

– Вы заразились от Зюссенгута, – иронически возразил Гудштикер. – К черту пищеварение! Не думаете ли вы посредством ревеня решить социальный вопрос?

Потом заговорила Гиза тихим, певучим голосом, и капли дождя висели в ее волосах.

– Как молодая девушка, я не должна была говорить об аисте. О нем можно было только думать. Но тогда я много страдала и не могла спать. Ужасно было думать обо всем этом и молчать. Это-то меня и погубило.

Потом оказалось, что Анна Ксиландер лежит с нею рядом, целует ее и шепчет: «Как ты прекрасна, ты должна быть моей…»

– В четырнадцать лет у меня была связь с нашим конюхом, – сказала фрау Зёдерборг. – Он был очень груб и бил меня, но именно это мне в нем и нравилось.

Доктор протер очки и, взглянув на термометр, сказал:

– Тридцать девять и семь. Все идет нормально.

Главной отличительной чертой характера Ирены Пунчу был скептицизм; будучи совершенно беззащитной, она располагала только одним оружием: насмешкой. Она была очень умна, но иногда ее забавляло прикидываться глупой; она презирала тех, кто жаловался на свою судьбу, и отличалась необыкновенной проницательностью.

Она на другой же день привезла от Анны Ксиландер вещи Ренаты и ее собаку, так что, придя в сознание, Рената с удовольствием увидела себя окруженной знакомыми предметами.

– Много я наговорила глупостей? – спросила она Ирену. – Ах, какая чудная погода! Совсем лето!

При первых звуках голоса Ренаты что-то зашевелилось в углу; это был Ангелус. Пес очень страдал, не понимая, почему его госпожа не оказывает ему больше никакого внимания. И теперь он, печально опустив уши, подошел к кровати и положил на край постели свою голову, так что Рената могла ее погладить. Тогда, вне себя от радости, он с громким лаем начал носиться по комнате от кровати к двери и обратно, как бы приглашая Ренату на прогулку.

Ирена рассказала ей, каким мрачным меланхоликом был до сих пор Ангелус; никакие соблазны кулинарного искусства не могли вызвать его благосклонности. Рената обвила рукой шею собаки, которая замурлыкала от нежности, точно кот. Она спросила о Гудштикере, и Ирена рассказала, что тот две ночи не отходил от ее постели.

– Я вообще не особенно симпатизирую ему, – сказала Ирена, – но это меня тронуло. Стало быть, вы ему действительно дороги. Человек нелегко жертвует своим сном.

– Почему вы не особенно симпатизируете ему? – спросила Рената.

– Во-первых, он писатель, то есть человек, на которого нельзя положиться. Во-вторых, он позирует, притворяясь искренним. В-третьих, он воображает, что отлично знает женщин.

– Он написал такие прекрасные книги.

– Для вас это имеет значение? Между тем это еще ни о чем не говорит. Занятие литературой только портит характер. А теперь лежите смирно и не разговаривайте больше.

Чтобы заставить Ренату лежать спокойно, Ирена начала рассказывать о заведении, куда она должна была через несколько дней поступить на работу, о сложности своих будущих обязанностей, требовавших напряжения всех мыслей и чувств и огромного терпения. Рассказывала она и о своей родине, о годах детства, о предчувствиях любви, бессознательно пробуждавшихся в молодом существе; о том, как ее воспитывали в полнейшем неведении жизни и запросов своего собственного тела; как в одну летнюю ночь на нее нашло что-то, побудившее ее броситься на шею мужчине, о котором она мечтала не больше, чем о новом платье.

– А между тем во мне живет вера, что на свете существует некто, созданный исключительно для меня, как и я для него. Я знаю, что он существует, но не нахожу его и не знаю, где искать. И может быть, я до конца жизни не найду его или найду слишком поздно. Так думают многие девушки, получившие сентиментальное воспитание; некоторые ищут слишком усердно и в чаду исканий забывают о том, что, собственно, искали, другие не решаются даже начать поиски… А теперь спите, милая фрейлейн, раньше вы так хорошо спали.

– Вы получаете удовлетворение от своей профессии?

– Да, дети часто радуют меня. Особенно я люблю девочек-подростков. Некоторые из них просто влюбляются в меня. Если бы вы знали, какую пылкость чувств проявляют эти юные создания, которые, сами того не сознавая, уже вполне женщины, гордые и способные отчаиваться и страдать. Об этом я могла бы вам много рассказать.

По мере того как Рената поправлялась, Ирена Пунчу становилась сдержаннее. Она рассказала однажды Ренате, почему решила работать учительницей в заведении для сирот. Ее застал как-то на прогулке дождь, и она укрылась от него в приюте. Какой-то старичок повел ее осматривать помещение, показал и детей.

– Знаете, этого уже никогда нельзя забыть. Бедняжки сидят неподвижно, с желтыми личиками и большими, ничего не выражающими глазами. Это в основном душевнобольные дети. Поступить туда очень легко. Ни одна учительница не выдерживает дольше трех недель. Мне хочется попробовать. Кроме того, приют помещается за городом, и у меня будет то, чего я желаю, – уединение и труд.

Одно только омрачало отношения Ренаты и Ирены – отвращение последней к Ангелусу. Ну видано ли было когда-нибудь, чтобы собака слушала, как любопытный человек, все, что говорилось, или завывала самым неприличным образом при виде каждого, кто был ей несимпатичен? Собака, которая оставляла нетронутыми самые вкусные вещи, если ей не нравился тот, кто давал их, которая приходила в неистовство при виде бедной кошечки Зулейки и умела строить притворно-горестную физиономию, когда хотела что-нибудь выпросить у своей госпожи!

– Это не собака, а какой-то выродок, – говорила Ирена, вынужденная после долгой борьбы отдать свою кошечку Зулейку хозяйке дома.

Ренате становилось страшно, когда она замечала проскальзывавшую враждебность Ирены. Но ее успокаивало то, что Ирена должна была скоро уехать. После ее отъезда Рената собиралась вновь заняться раскрашиванием вееров, на что Гудштикер скептически качал головой и говорил своим усталым голосом:

– Боюсь, милая Рената, что вы не из тех женщин, которые способны зарабатывать на хлеб каким-нибудь ремеслом. Для этого вы слишком плохо знаете жизнь.

Рената задумчиво смотрела на него. Она была благодарна Гудштикеру за то, что он заботился о ней. Она не забыла двух ночей, проведенных им у ее постели. Ночи так длинны… никто не знал этого лучше, чем Рената.

Ирена уехала в тот самый день, когда Рената встала с постели. На прощание девушки поцеловались, и Ирена пристально заглянула в глаза Ренаты, как бы желая в чем-то удостовериться.

Гудштикер был тут же и остался с Ренатой.

– Правда, она похожа на белочку? – спросила Рената.

– Смесь Парижа с немецкой провинцией. Вообще, я знаю многих женщин, но меньше всего они похожи на героинь романов.

– Вы такой хороший знаток слабого пола?

– Да, я был знаком с сотнями женщин… кроме той, которая могла бы составить мое счастье.

– А Вероника и другие героини? Вы так жизненно их изобразили. Разве они не могли бы…

– Вы забываете, что они лишь застывшие мечты, абсолютное ничто.

– Но какое наслаждение из ничего создавать целый мир! Творить, быть может, для бессмертия. Это слово для меня точно звук колокола.

– Не говорите этого. Что значит бессмертие? Самое долгое бессмертие продолжается пять тысяч лет. А остальные тысячи биллионов? И притом, «после нас хоть потоп»! Не хотите ли лучше немножко прогуляться? Погода чудесная. Если устанете, возьмем коляску.

Рената согласилась. Улицы были залиты ярким солнцем и выглядели празднично. Они сейчас же взяли коляску и отправились в Нимфенбургский парк. Красивые дорожки заманчиво извивались, приглашая вдаль; по тихим прудам плавали лебеди, фасад замка сверкал белым мрамором. Рената оперлась на руку Гудштикера, и они долго шли молча. Наконец Гудштикер спросил:

– Как, собственно, вы себе представляете вашу будущую жизнь?

Ренате вдруг показалось, что перед ней разорвали пополам занавес, за которым не было ничего, кроме второго непроницаемого занавеса. Как она представляет себе свою жизнь?.. Анна Ксиландер вместе с сундуками прислала сто пятьдесят марок, оставшиеся от капитала Ренаты. Больше у нее ничего нет. Вопрос Гудштикера показался ей неделикатным; лицо девушки нервно передернулось, она покачала головой, высвободила руку и закусила губу. Гудштикер не мог понять, что за оплошность он совершил, и продолжал говорить в прежней задушевной манере. Давно уже ни одно человеческое существо не было ему так симпатично, как Рената. Он еще не дал себе ясного отчета в своем чувстве; он только заметил, что раньше, просыпаясь утром, испытывал страстное желание вновь погрузиться в нирвану сна, не сознавать окружающего, не иметь необходимости вновь воспринимать давно потерявшие вкус впечатления. Теперь все изменилось.

Рената молчала, сохраняя прежнее выражение лица, но внутри чувствовала убаюкивающую теплоту. Они стояли в конце парка, у забора, за которым расстилались луга. Невдалеке журчал по камням ручей; на старом дереве стучал дятел; заходящее солнце бросало розовый отблеск на все предметы. Рената прислонилась лбом к столбу забора, и вдруг горячие слезы одна за другой закапали из ее глаз на траву, и она никак не могла сдержать их. Колени ее задрожали, и ей было очень досадно, что в присутствии чужого человека она представала такой жалкой и беспомощной.

Гудштикер взял ее руку и нежно погладил ее. Слабая улыбка появилась на губах Ренаты; не отнимая руки, она молча глядела на пылающий закат.

Глава 13

Тучи над головой Ренатой начали сгущаться.

Вечером, после возвращения из Нимфенбургского парка, Гудштикер должен был уехать на неделю в Нюрнберг по делу о каком-то наследстве. Рената одна вернулась домой в грязную, плохо освещенную мастерскую Швиндштрассе. Угрюмо выглядели высокие мрачные дома, и почти в каждом окне светилась убогая лампа; у ворот стояли, лениво переговариваясь, плохо одетые люди; с криком бегали взад и вперед оборванные дети. По тротуарам ходили женщины, покидавшие дома только с заходом солнца и возвращавшиеся на рассвете. Когда Рената поднималась по бесконечным ступеням темной лестницы, ее охватила невыразимая тоска по безвозвратно канувшим в вечность минутам, только что пережитым там, в освещенном последними лучами солнца парке.

Добравшись наконец до своей комнаты, она первым делом распахнула окно, потому что воздух был невыносимо спертым, потом сняла корсет, бессильно упала на кушетку и долго лежала без единой мысли в голове. Башмаки давили ей ноги, но она была не в силах приподняться и снять их. Раньше их снимал Вандерер, считавший это своей священной обязанностью.

Она забыла запереть входную дверь и встала, чтобы сделать это. Потом зажгла лампу, переоделась и принялась штопать платье. Ангелус подошел к ней, ласкаясь. Рената почувствовала голод, вспомнила, что ничего не ела вечером, принесла хлеба и яблок и принялась за еду. Потом легла в постель и долго лежала с открытыми глазами.

На следующий день она долго не вставала, чувствуя усталость во всем теле. Наконец одиночество стало невыносимым, и ее потянуло на улицу.

– Пойдем гулять, Ангелус, моя славная собака.