Рождение династии. Книга 1. Смута

– Он что, отравить меня захотел! – закричал, было, Борис. Но, неожиданно почувствовав облегчение, вдруг улыбнулся: – Лучше стало! Ай да лекарь, дай Бог тебе здоровья.

Фидлер тем временем решительно расстегнул белое парчовое, отделанное золотом верхнее одеяние государя, а также ворот рубахи, осторожно пощупал взбухшие на шее вены, потом приник ухом к рубахе, вслушиваясь в удары сердца, наконец, крепко взял царя за запястье руки и покачал головой, что-то сказал, полуобернувшись к дьяку.

– Что он говорит? – капризно спросил Борис.

– Спрашивает, не испытываешь ли ты удушья, особенно ночью во сне?

– Испытываю, из-за этого плохо сплю, – хрипло с испугом сказал Борис. – Откуда он узнал? Не колдун ли он?

– Говорит, что узнал по твоим жилам. Бывает, что сердце колотится.

Фидлер произнес еще несколько фраз, потом отошел и поклонился.

– Болезнь у тебя серьезная, государь, – перевел Власьев. – Лечить надо долго, настоями из трав.

– Ты ему скажи, что в царском саду растут все аптекарские травы, пусть посмотрит.

– Говорит, что будет подбирать.

Фидлер с братом, пятясь, удалились, оставив государю флакон, из которого он периодически вдыхал запах. Борис, расслабленно смежив веки, дал знак рукой, отпуская дьяка. Власьев поднялся, однако, вместо того чтобы уходить, напротив, подошел к царю вплотную и тихо, с потаенной дрожью произнес:

– Не вели казнить, батюшка государь.

– Чего еще?

– В Польше по корчмам слух пошел, будто там объявился царевич Угличский…

Бориса будто ударили. Он вскочил, отодвинув ногой Карлу, игравшего у его ног с котенком.

– Что? Какой царевич? Спустя девять лет, как его схоронили?

– Бают, что его будто подменили.

– Врут! – с силой воскликнул Борис. – Его мамка Волохова, что с малолетства с ним была, предана нашему роду, глаз с него не спускала, пока… – Он поперхнулся, было, но продолжал: – пока не зарезался сам, играя в тычку.

Пятнадцать дней тело его лежало в соборе, чтоб каждый проститься мог. Видели его и дьяк Вылузгин, и митрополит Гевласий, и князь Василий Шуйский. И тайные мои лазутчики там были, что Дмитрия знали… Нет, это проклятый Жигимонт выдумал, чтобы рознь в народе нашем посеять!

– И бояре тоже, – раздался из угла голос ранее молчавшего Семена Никитича.

– Бояре? – повернулся к нему всем телом Борис и, замахнувшись посохом, зловеще произнес:

– Что знаешь? Говори!

– Немцы служилые доносят из Царева-Борисова, будто свояк твой, Богдашка Бельский, как крепость построил, на пиру похвалялся, что теперь-де Борис царь на Москве, а он Богдашка, царь в Борисове.

– Пустое брешет! – раздраженно отмахнулся Борис. – Что, ты его не знаешь? Пусть и торчит там, на веки вечные!

– А еще немцы доносят, – тем же шипящим от ненависти голосом продолжал Семен Никитич, – жалобился Богдашка на неблагодарность государеву: мол, он, Бельский, посадил Годунова на престол. А тот нет, чтобы править вместе, вдвоем, убрал своего заступника из Москвы.

– Этот заступник сам норовил на престол сесть, – криво усмехнулся Борис.

– Царевич-то тут причем?

– А при том, – с затаенной злобной радостью закончил наушник, – что когда совсем опьянел Богдашка, стал калякать, что есть, мол, справедливость Божья. Жив сын Иванов, убили другого, а он, Бельский, к спасению царевича тоже руку приложил.

Огромные глаза Бориса начали вдруг выкатываться из орбит, он побагровел и снова схватился обеими руками за ворот так, что посыпался жемчуг. Власьев и Годунов переглянулись, не зная, звать ли на помощь. Однако царь, не поднимая глаз, сделал отрицательный жест рукой.

В Московском государстве никогда не прощали вольное обращение с царским именем и титулом. Если окольничий Богдан Бельский действительно высказался так, то это могло стать законным основанием для начала политического расследования о «слове и деле государевом».

Возможная неосторожность забывшегося в донских землях окольничего, действительно имевшего основания чувствовать себя на вершине местной власти в этом отдаленном пограничье, опять оказалась выгодной царю Борису Годунову.

Мысли липкие и страшные зашевелились в его голове. Он заговорил, вроде бы не обращаясь ни к кому:

– Ах, Богдашка, Богдан. Бог дал мне тебя как вечный крест. Связаны мы с тобой страшной тайной много лет.

Видит Бог, что Борис всегда дружески относился к свояку, несмотря на его строптивый, баламутный нрав и непомерное честолюбие.

Он спас его через несколько дней, когда при коронации Федора науськанная боярами московская чернь потребовала его крови. Удалось убедить толпу, что Бельский будет сослан. Действительно, последующие годы тот провел воеводой в Нижнем Новгороде.

Вернувшись в Москву после смерти Федора, снова стал показывать свой характер.

Ему, царю Борису, не хотел оказывать знаки уважения. Трубил, спорил, чуть не до драки на потеху знатным боярам Мстиславским да Шуйским. Пришлось вновь отослать его на строительство новой крепости. Уезжал с почетом – со своим двором и войском. Так нет, не успокоился, змея.

Борис, наконец, поднял тяжелую голову, и, не оборачиваясь на угол, где притаился Семен Никитич, сказал твердым голосом:

– Доставь в Москву. И не как знатного боярина, а в оковах. Посмотрим, что он скажет на дыбе…

Годунову оказалось мало полагавшейся для обвиненных в государственных преступлениях конфискации имущества и ссылки.

Царь приказал служившему в его иноземной охране шотландскому капитану Габриелю привязать «самозваного» царя к позорному столбу и волос за волосом выщипать всю бороду. Затем он был лишен думного чина и отправлен в ссылку в Нижний Новгород.

Только Богдан Бельский не забыл позор и унижение.

Люди промеж собой рассказывали, что его видели в палатах Годунова, когда разъярённые заговорщики душили царицу Марию и молодого царя Федора Борисовича перед вступлением в Москву самозваного царевича Дмитрия Ивановича.

Позорное наказание боярина Бельского всколыхнуло все дворянское сословие. Зашумел на московских улицах народ. Снова всплыла давно забытая история с гибелью законного наследника царевича Дмитрия, в которой обвиняли Годунова.

Поползли слухи, что царь Федор Иоаннович не умер своей смертью, а был отравлен женой Годунова Марией. Что ж удивляться. Она же плоть от плоти Малюты Скуратова – главного злодея Ивана Грозного. Почему бы ей не пойти на убийство, чтобы расчистить для своего мужа путь к трону.

«Царь не настоящий!», «Бориска – убийца!», «Хотели избрать Христа, а избрали Антихриста!» – кричали на базарных площадях юродивые…

Но Годунов решил идти до конца. Он знал, что за всем этим волнением стоит самый опасный и непримиримый враг – бояре Романовы.

* * *

По указу государеву польское посольство было встречено со всевозможной пышностью и почетом, чтобы показать полякам богатство и могущество русского царя. Начиная от ворот стародума до Красной Площади, сплошной цепью вдоль улиц выстроены стрельцы в праздничных кафтанах зеленого, синего, красного сукна, с пищалями и бердышами. На Красной площади всадники иноземных отрядов царя, разодетые в парчовые и бархатные камзолы, образовали коридор, ведущий к Варварке. Миновав площадь, посольский поезд с главой посольства Львом Сапегой, вместо того чтобы выехать прямо на Варварку, где находился посольский двор, свернул влево, затем направо, минуя пышное строение, у которого стояла вооруженная охрана, приветствовавшая процессию громкими кликами.

– Узнай, что они кричат! – приказал Сапега конному шляхтичу, сопровождавшему карету. Тот пришпорил коня, ускакал вперед, но вскоре вернулся.