Рождённые огнём. Первый роман о российских пожарных…

– Не было его на нём, Коля, – пожал плечами Ширш. – Когда хоронили-то, не было. Не знаю я про него ничего более.

– Значит, не боялся он в огонь идти, потому что знак этот на нём был, вот оно как. Потерял, значит. Неужто из-за потери этой и сгинул? – задумался Николай. – Ну, видно судьба мне без амулета того быть.

– Так нет же, Коля, – прервал его мысли Ширш. – Амулет этот я хорошо помню, вот только в толк не возьму – откуда он на каске появился? Не было там его раньше…

Мартынов шёл домой словно в тумане, не замечая знакомых, раскланивавшихся ему по дороге. Он опять вспоминал до самых мелких подробностей ту ночь, когда мёртвый отец искал каску, знак, неведомо каким образом, оказавшийся на бумаге и на каске. Что хотел сказать ему отец? Так, в раздумьях, он добрёл до порога дома.

Дарья возилась с ужином. Аромат в доме стоял такой, что спасу не было от набегавшей во рту слюны. И самый сытый человек захотел тотчас бы попробовать хозяйкину снедь. Наваристый борщ булькал в чугунке на печи, исходящим дымом окутывая стол. А рядом стояли накрытые чистой тряпицей свежие вареники с картошкой. В румяный и пышный хлеб, только что вынутый Дарьей из печи, хотелось окунуться всем лицом, словно в саму благодать, и вдохнуть его свежесть. Всё это съестное великолепие дополнял острый запах чеснока, щекотавший ноздри Николаю.

– Здоровы будьте, матушка и Маша, – снял форменную фуражку Мартынов, повесив её на крюк у входа, и, войдя в горницу, перекрестился на икону в красный угол. – Хорошо, что ужин поспел.

– Поспел, Колюшка, ждали тебя, уже час как ждали, боялась, не случилось ли чего, – заворковала Дарья, поспешив накрывать на стол. – Машенька, пособи мне – Коленька дома уж, ужинать сядем!

Вся любовь, которую хранила Дарья Мартынова к мужу, без остатка перешла теперь к сыночку. Глядя на него, она каждый раз вспоминала своего Алексея и потом, втихомолку, чтобы не видели Николай и Маша, плакала, закрывая рот мокрым от слёз платком. Поминая покойного супруга в храме, Дарья всегда благодарила бога за то, что оставил ей сына и дочь, и просила одного: не дожить до их кончины, а уйти, как и положено, вначале самой к любимому своему Алёшеньке, который дожидался её теперь в другом, вечном, царствии.

– Со службой ты определился, сыночек, – с тревожной лаской, словно думая о неизбежном своём материнском будущем, вдруг обратилась она к Николаю, пока тот уплетал за обе щёки мамкин борщ. – Жениться-то думаешь теперь?

– Чего это Вы, матушка, разговоры такие затеяли, – чуть не поперхнувшись куском, выдавил Николай и принялся откашливаться.

– Ну, ешь, ешь, родной мой, – испугалась Дарья, что попортит аппетит сыну. – Не слушай меня, не про то я.

– Пусть Маша сперва замуж выскочит, а я погляжу, как да что, – развеселился Николай, подмигнув сестре.

– Когда выйду – моё дело, – озорно показала брату язык Мария…

Когда все улеглись, Мартынов, подойдя к своему столу, зажёг свечу. Положив перед собой чистый лист, он начал быстро писать, окуная перо в чернильницу. Рассказ его получался незамысловатым, но совсем не таким, когда пару месяцев назад Николай пришёл в писательское общество. Он писал и писал, не замечая часов, и через какое-то время сон склонил его голову на исписанный лист…

Отец приснился Мартынову во второй раз. Ни какой крови на этот раз на нём не было. Напротив, он стоял у пожарной части в красивом белом мундире и начищенных сапогах, с плеча его спускались эполеты. Он был весел и красив, и на лице его Николай даже не увидел страшного черкесского шрама. Все – и Бодров, и Ширш, и Дорофеич бросились к нему, чтобы обнять. Николай тоже пошёл было к отцу, но тот отчего-то остановил его, протянув навстречу руку с поднятой кверху ладонью. Николай почувствовал знобящий холод. Отец сам приблизился к нему и начал расстёгивать пуговицы мундира, и Николай с ужасом увидел, что под мундиром вместо груди у отца зияла чёрная дыра. Он сунул в эту дыру свою руку и достал оттуда амулет!

Мартынов резко проснулся и вновь прочёл молитву…

***

Наутро в части случилось событие: на содержании обоза появился новый кот. Прежний рыжий Матвей служил при части долгих десять лет. Исправно ловил мышей, доставлявших немало хлопот, а самое главное, всегда провожал обоз по тревоге. Стоило зазвонить караульному, и Матвей, где бы он ни был – ел или прогуливался по крышам с местными хвостатыми барышнями – бросал всё и являлся по тревоге в конюшню. Напоследок кто-то из бойцов обязательно гладил его перед тем, как помчаться на пожар. К такой примете все привыкли, и даже брандмейстер интересовался время от времени, как там пожарный Матвей. Состарившись, кот помер, как и положено всем котам, пропав однажды ночью навсегда.

Коты в части, как и лошади, непременно должны были быть одной масти. Так что рыжего искали по городу долго, прежде чем принести брандмейстеру на утверждение. Новому пожарному, вместе с обязательством ловить мышей, полагалось довольствие. Спустившийся Бодров, взяв за шкирку пока ещё безымянного наследника Матвея, разглядывал его, будто породистого щенка.

– Ишь, морда вредная какая, – брюзжал начальник. – Ну, чего уставился? Мышей-то как ловить ведаешь?

Котёнок, не зная, что перед ним тот, от кого зависит благополучие его кошачьей судьбы, извернувшись, умудрился дотянуться когтистой лапой до брандмейстерского уса.

– Ах, ты, шельма, – отпрянул тот. – Как кликать-то будем, а?

Имена тут же посыпались, как из церковных святок: Рыжик, Васька, Огонёк…

– Уймитесь уже! Нет, не солидно всё как-то, – не оценил старания бойцов Бодров. – Кузьмой назовём. Нет же у нас Кузьмы, чтоб не путать?

Пожарные дружно загоготали над шуткой, и в тот же день судьба Кузьмы была решена. Тем временем, разобравшись с кошачьими делами, Бодров уединился в кабинете с унтер-офицером Петровым.

– Ну, что про икону и пистоль выведать смог, Иван Яковлевич?

– Доподлинно ясно, Степан Степанович, что в доме сотника, как пожар загасили, двое оставались – Кондрин и Дегтярёв, – докладывал Петров. – Для чего – неясно. Не более четверти часа были, огня уж не было, и что там делали – кто его знает.

– Что ты мне всё неясно, да кто его знает! – перебил его Бодров. – Ты мне разузнай, может, кто деньгами разжился или предлагал чего продать. Ежели доказательств нет, то чего напраслину в подозрениях держать. Кондрин, говоришь, Макар Дорофеич, значит. И Дегтярёв, ну-ну… Нет, сдаётся мне тут кто-то половчее был – уж больно быстро всё, поганец, сделал, с умом. Не верю я, что это нашего пожарного племени разбойник. Ведь не было давно такого, я тебе говорю, не было.

Вопрос этот не давал брандмейстеру покоя уже не первый день. Он отказывался верить, что кто-то из его бойцов, за каждого из которых он готов был в душе поручиться, совершил кражу на пожаре. Нет, не тот человек пожарный. Недостатков у него, конечно, великое множество: груб, грамоте, не обучен, выпить горазд, чего уж греха таить. Но мародёрничать – этого Бодров допустить для себя не мог. Петров давно ушёл, а Бодров всё думал и думал о происшествии…

***

Осень в Оренбурге наступала вместе с её неизменными дождями, ветром и грязью на улицах. Грязь эта была такой жирной и чавкающей – стоило лишь чуть отъехать от Николаевской – что оставить в ней можно было не только калоши, но и целые сапоги с ногами вместе. К октябрю развезло так, что конные повозки, въезжавшие в центр на мостовую с улиц и проулков, ещё некоторое время скользили по камням, словно по льду. Они оставляли за собой длинные глинистые следы, напоминая фланирующей публике о том, что здесь им не Петербург и не Москва. Сам пожарный обоз с пожара доезжал до части таким же грязным, будто линейки тащили по распутице волоком, то и дело сваливая боками на землю. Мартынов с Петровым, не давая отдыха уставшим бойцам, велели тотчас же очищать колёса и лошадей. Дело это было неблагодарное, поскольку дожди, а вместе с ними и грязь, не прекращались уже третий день.

К исходу одного из таких унылых дней к полицейскому управлению подходила барышня. Мартынов, скучавший у окна в отсутствие пожаров, заметил её ещё с угла Почтовой. Руки девушки были спрятаны в тёплую муфту, из которой она поочередно вынуждена была их вынимать, поднимая подол длинного «в пол» пальто и платья, чтобы не запачкаться. Приподнятый подол на время открывал мужскому взору помощника брандмейстера дивную ножку, обутую в красный дамский сапожок, утопавший точёным каблучком в грязи при каждом шаге.

– Наверняка из приезжих, – пытался угадать Мартынов. – Что у неё за необходимость, чтоб в такую слякоть к полицмейстеру идти?

Войдя в съезжий двор, барышня тем временем остановилась и обратилась к появившемуся из конюшни Дегтярёву.

– Любезный, не скажете ли, как к брандмейстеру Бодрову пройти?

– А на что он Вам, барышня? – неучтиво, бесстыдно разглядывая незнакомку с ног до головы, ответил Захар. – К нему после доклада можно. Как прикажете доложить о Вас?

– Ну, коли так, то доложите, любезный, что дочь к нему пришла, – отвернувшись от наглого Захара, сказала девушка.

– Ох, это мы мигом, мадемуазель, сию же минуту доложу, – невпопад подбирая слова из своего скудного запаса, засуетился Дегтярёв. – Да Вы уж не стойте под дождиком – заходите, заходите!

Дочь Бодрова, капризно поджала маленькие губки. Прищурившись и чуть удостоив взглядом провинившегося пожарного, давая всем своим видом понять, что прощения он пока не заслуживает, барышня вошла в дом. Прихрамывавший следом, оконфузившийся Захар всё ещё собирал слова.

– Так Вы, это, батюшке кланяйтесь, а мы, ежели помощь какая потребуется, всегда готовы, – совсем не к месту бубнил он вслед барышне.

По пути, как бы совершенно случайно, навстречу ей попался Мартынов. Чуть кивнув в ответ на более чем учтивый наклон головы Николая, брандмейстерская дочь с достоинством проследовала к кабинету своего отца. Николай успел разглядеть её: открытое правильное лицо, светлые волосы, выбивавшиеся из-под чёрной шляпки, и глаза – огромные, голубые, словно не одно, а сразу два неба наполнили их по воле Создателя своим цветом. На спине девушки лежала толстая, туго сплетённая коса. Девушка была прекрасна! В этом мрачном осеннем вечере вдруг появилось нечто неземное, спустившееся сюда невесть откуда.

– Вот и пришли, мадемуа…, – начал было Захар, но Мартынов, повернувшись к нему, приставил палец руки к своим губам, дабы тот не усугублял своё положение.

– Оленька, солнце моё! – раздался крик обрадованного Бодрова. – Когда же приехала? Почему не известили, чтоб встретил? Радость ты моя!

Ольга, барышня девятнадцати лет от роду, вернулась домой в Оренбург из Петербурга после учёбы. Шесть лет, проведённых там, оставили неизгладимый след в её чувственной и нежной душе. Музеи, театры, балы – ах, как всего этого будет не хватать ей здесь, в Оренбурге! Но данное батюшке обещание возвратиться, не выскочив наскоро замуж без родительского благословения, Ольга выдержала. Светская столичная жизнь, которой она лишь слегка – насколько позволяли строжайшие рамки института благородных девиц – успела коснуться, не сумели превратить её в кокетку, избалованную мужской лестью. Она и теперь оставалась скромницей, возвышенной натурой своей заставлявшей обращать на себя внимание лишь людей весьма незаурядных.

– Николай Алексеич, пойдите немедленно ко мне, – всё столь же радостным голосом позвал помощника Бодров. – Я Вас сейчас представлю.

С Николая разом слетела вся его природная смелость. Но виду молодой человек не подал и уверенным шагом вошёл к брандмейстеру.

– Вот, Николай Алексеич, знакомься – Ольга Степановна, несравненная доченька моя вернулась, – не сводя глаз со своей красавицы, представил гостью Бодров. – Сколь ни ожидал звёздочку мою, а приехала нежданно.

Знакомься, Оленька: Николай Алексеич Мартынов, сын друга моего погибшего.

Ольга сделала легкий книксен, опередив поклон совсем растерявшегося от такой красоты Мартынова. Нет, барышни вовсе не обделяли вниманием молодого унтер-офицера, но на этот раз… Всё смешалось в голове Николая, и он, чувствуя, что не в силах отвести от дочери начальника глаз, попытался было учтиво откланяться в затянувшейся паузе.

– Радость у меня нынче, Николай, – заметив не случайную растерянность помощника, обратился к нему штабс-капитан. – Так что, прошу тебя в гости к нам к ужину сегодня же…