Рождённые огнём. Первый роман о российских пожарных…

– Матушка, отец вареников просил, – передал просьбу родителя Николай. – Ждать наказал к вечерней – раньше никак не управится.

Апрельский день, уже набрав весеннюю силу, не собирался закатываться за горизонт. Николай вышел на улицу, по которой, закрывая лавки, тянулись по домам торговцы. В Оренбурге апрель особенный: если днём к городским крышам и мостовым подступает почти летний зной, то вечерами ещё вовсю дышится весенней свежестью. Горожане шли не спеша в обе стороны от Гостиного двора. В этих неторопливых их шагах будто проходила сама оренбургская жизнь – неспешная, тягучая. Она то дремала, разморившись, под жарким июльским полднем, то куталась в тёплый пуховый платок у горящей печи в декабрьский лютый вечер. Казалось, что и церковные колокола звонят окрест здесь медленнее и протяжнее, чем ещё где-либо. Вот и сейчас в Преображенском храме зазвонили к вечерней службе, и Николай осенил себя крестом. Отца всё не было…

А в Новой Слободке было жарко. Огонь охватил уже несколько домов. Он веселился на крышах, потом вдруг исчезал, казалось, безвозвратно, но вновь возвращался, удивляя своей силой и мощью. Чёрный дым поднимался в небо так высоко, закрывая его над всей округой, что казалось того и гляди в небе этом появятся ночные звёзды.

– Эх, упустили, ветер разгулялся, слышь, Алексей Иваныч, – подскочил к Мартынову Ширш. – Не сладим мы с ним скоро.

– Сладим, Ширш, обязательно сладим! – прикрикнул на него Мартынов. – Дорофеич! Дорофеич, мать твою, где вода, я спрашиваю?

Дорофеич, долговязый и щупловатый на вид, совсем ещё молодой боец дёргал рукоять помпы, но толку не было.

– Кажись, насос отказал, говорил я раньше про то его высокоблагородию, что менять… – начал было Дорофеич.

– Помолчи пока! Думай, как быть – без воды никак! – Мартынов оглядел весь пожар. – Эй, братцы, на крышу давай – обрушить слева надобно, достать его оттуда, чтоб не лез дальше!

И сам первым полез по деревянной лестнице-палке прямо в пасть пожару. Чёрный брезентовый плащ его слился с дымом, и помощник брандмейстера исчез в этом дыму. Вокруг стало ещё жарче, будто где-то внутри пожар вскипел, выплёскивая наружу свои чёрно-красные клубы. Пот, стекая солёными ручьями, заливал пожарным глаза, пробирался за воротники, как – будто в истопленную баню они зашли, не раздевшись. Ещё несколько топорников полезли на крышу, пытаясь разрушить деревянные балки и доски, по которым огонь пробирался к соседнему дому. В их руках засверкали ломы и багры, словно они выковыривали самих чертей из ада…

Нашли Мартынова через четверть часа. Под рухнувшей сгоревшей балкой он лежал, уткнувшись лицом в пепелище. Когда товарищи добрались до него, он был ещё жив. Балка перебила Мартынову спину, от удара разорвало внутренности, и изо рта его сочилась чёрная, как дёготь кровь. Все понимали, что минуты помощника сочтены. Заботливо поднятый пожарными командир, не в силах даже шевельнуться, молча смотрел в последний раз, как товарищи добивают пожар. Те, почти закончив дело, сходились к месту, где лежал Мартынов.

– Как же это, Алексей Иваныч, – шептал возле него Дорофеич. – Я ж помпу починил, как же так.

Взглядом подозвал Алексей к себе Ширша.

– Колю, Колю увидеть надо мне, – еле слышно шептал командир. – Прикажи послать за ним – времени более нет…

Вестовой промчался галопом по Гостинодворской к дому Мартыновых. Николай заметил его издали и, почуяв неладное, пошёл сначала большими шагами, а потом побежал навстречу.

– Садись ко мне, Коля, скорее садись, – поднял на дыбы коня вестовой. Николай легко вскочил на лошадь, и они помчались туда, где ждала их беда.

Оказавшись на месте, Николай спрыгнул почти на ходу и, расталкивая бойцов, обступивших плотным кольцом своего командира, наклонился к отцу. Крепко взял его за холодеющую руку. Алексей глядел на сына, и в этом взгляде была и смертная тоска по жизни, и любовь к сыну и жене, и спокойствие мужественного человека. Здесь, посреди догорающего пожара, догорала жизнь пожарного Алексея Мартынова, которую отдал он отечеству всю без остатка.

– Хорошо, что не дома, – прошептал вдруг отец. – Пожарный в бою погибать должен, и тогда душа его на небо вознесётся непременно. Коля, обещай мне, что дело продолжишь. И вот ещё, у Ширша спроси…

Рука отца обмякла, и он затих, широко раскрыв глаза, в которых отразились и застыли огненные сполохи, будто и впрямь душа его поднималась в небо с огнём и дымом…

На третий день Алексея схоронили. Отпевали его в Преображенском храме при огромном стечении народа. Брандмейстер Бодров и бойцы, прошедшие с Мартыновым огонь и воду, держали свечи, будто зажжённые священником не от алтаря, а от того самого последнего пожара. Такая же свеча горела в руке у Николая, стоявшего возле почерневшей от горя матери и сестры Марии.

– …Упокой душу раба Твоего Алексея, – привычным своим басом неторопливо отпевал усопшего отец Иоанн. – Прости прегрешения ему вольныя и невольныя…

Много раз – Николай это знал точно – приходил Мартынов – старший к отцу Иоанну за благословением, много раз через него благодарил бога за то, что вновь остался в огне живым. Душа Алексея и сейчас была рядом с духовником и ждала, когда отпустят ей все грехи. И, в конце концов, она сможет полететь высоко-высоко над всем Оренбургом, чуть коснувшись пожарной каланчи лёгким облачком, неслышно ударив на прощание в караульный колокол.

В эту ночь Николаю Мартынову приснился сон. Будто отец вошёл в дом, как всегда пахнув пожаром. Он был бледный, с окровавленным ртом. Отец шёл по комнате, с трудом передвигая ноги.

– Не ходи туда, – каким-то страшным голосом сказал мёртвый отец. – Там смерть стоит, я её видел. Вишь, как сломало меня.

И покойник вдруг страшно согнулся напополам в другую сторону. Николай похолодел и захотел, было, проснуться, но тело налилось свинцом и не слушалось. Отец, всё также согнувшись в спине, подходил всё ближе. Голова его висела сзади между ног.

– Где же каска моя, куда мамка подевала? – начал вертеть головой погибший Мартынов, ища пропажу пустыми глазницами. – Темно, не вижу ничего.

Николай резко сел в постели и начал читать «Отче наш». Раз, два, три раза… Страх отпустил его. В доме всё было тихо. Горевшая в горнице свеча отбрасывала тени на стену. Он встал, подошёл к своему столу и зажёг в подсвечнике ещё одну свечу. На чистом листе бумаги, не тронутым с того дня, когда погиб отец, откуда-то появился странный росчерк пера. Николай поднёс свечу ближе к бумаге. Знак был ему непонятен. Он взял лежавшее рядом перо и увидел, что кто-то словно недавно обмакнул его в чернильницу. Мартынову вдруг почудился странный шум из отцовской комнаты. Держа перед собой свечу и крестясь, он встал и шагнул туда. Всё здесь осталось, как было при хозяине. На стене висела шпага, на полках стояли и лежали любимые книги, а на комоде тускло поблёскивала та самая каска, которую искал заходивший этой ночью отец. Взгляд сына остановился на ней, и он взял её в руки. Старая, с отметинами пожаров каска, казалось, светилась изнутри. Вся в царапинах и небольших вмятинах, она почему-то была тёплой. Николай пригляделся внимательней и вдруг увидел сбоку на ней такой же самый знак, что появился загадочным образом на его бумаге! Он быстрым шагом вернулся к столу: лист был чистым. Николай перекрестился ещё раз…

***

Спустя сорок дней после пожара в Новой Слободке, в своём кабинете брандмейстер Бодров о чём-то оживлённо говорил с помощником местного полицмейстера Исаевым. Обсуждали недавний случай, произошедший при пожаре в Форштадте, где мародёры, воспользовавшись темнотой, успели унести из горящей избы казачьего сотника Попова икону в золочёном окладе и его наградной пистолет в футляре. Полицейские же, прибыв утром для следствия, когда сотник хватился пропажи, недолго думая, обвинили во всём самих пожарных.

– А я говорю тебе, Георгий Порфирьевич, не могли мои такого себе позволить, – твёрдо стоял на своём Бодров. – Зачем понапрасну винить? Или видел кто, как тащили, скажи?

– Некому было кроме ваших, – упрямился Исаев. – Чужих у дома не было. Икону унести ещё ладно, а пистоль найти сперва нужно. Да уж и не в первый раз такое. Или скажешь, что неправду говорю?

– Это дело давнее, – опустил глаза штабс-капитан. – Оно здесь ни при чём, да и люди те в остроге давно. Ты всех-то под один гребень не чеши, Ваше благородие!

Бодров положил руку на эфес любимой шпаги. Шпага эта не раз сослужила ему добрую службу. Ею брандмейстер однажды лично отправил на тот свет двух таких вот мародёров, пойманных им на пожаре с поличным. Он застал их в горящей избе, ворвавшись туда, чтобы проверить, нет ли там ещё людей. Один из воров достал тогда из голенища сапога нож и бросился на Бодрова. Но тот, увернувшись, выхватил шпагу и поразил соперника в самое сердце – тот не успел даже охнуть. Второй рванулся было в окно, но штабс-капитан в один прыжок настиг и его. Убивать вора в спину офицер не стал и бросил оружие. В завязавшейся драке они клубком катались посреди горящей комнаты под грозящей с минуты на минуту обрушиться крышей. Мародёр в какое-то мгновение сумел схватить брандмейстера за горло, но тот стряхнул его с себя и, подняв с пола клинок, вонзил его в грудь бандита. В эту же секунду в комнату вбежал Ширш с пожарным топором наперевес.

– Управился сам, – стирая платком кровь с клинка, сказал Бодров. – Давай бегом отсюда!

Они выскочили из горящей избы, крыша которой обрушилась следом за ними, похоронив под собой мародёров вместе с награбленным добром…

– Так что ты это брось, Георгий Порфирьич, – подошёл к помощнику полицмейстера брандмейстер Степан Бодров. – Ежели будет такое, я сам их вот этой шпагой к стенке приколю как мух – не пожалею. Слово тебе даю. А тут не было, слышишь, не было такого!

– Ладно, ладно, – отшатнулся от наседавшего на него Бодрова Исаев. – Разбираться будем далее, сотник злой уж очень. Да и дом у него почти сгорел весь, вот он на ваших, видно, зуб и заимел.

– А пожар, знаешь, разбору не ведает – сотника этот дом или не сотника, – вспылил Бодров. – Он для чего баню топил, скажи? Ведь нельзя в жару-то. Ты его за это накажешь? Нет, не станешь ты сотника наказывать.

В дверь громко постучались.

– Входите, кого там нелёгкая! – ещё не выдохнув весь свой гнев, крикнул брандмейстер.

Дверь распахнулась, и на пороге появился Николай Мартынов. Он был застёгнут на все пуговицы, лицо его выдавало волнение.

– Коля! Коленька, дорогой ты мой человек, – забыв о помощнике полицмейстера, будто того не существовало в кабинете, обрадовался гостю штабс-капитан. – А я уж думал послать за тобой, да годил всё. Дай, думаю, уляжется горюшко у него в душе. Царствие небесное Алексею Ивановичу…

Потерю боевого товарища Бодров переживал сильно. В день гибели Мартынова он, закрывшись в кабинете один, достал из шкафа горькую и пил много. Под самую ночь Ширш, взяв с собой щуплого Дорофеича и ещё невысокого, хромавшего на одну ногу Захара Дегтярёва, осторожно постучали в дверь к брандмейстеру.

– Пошли вон! – заорал Бодров, швырнув только что выпитую стопку в дверь. – Вон! Застрелю!

Спустя ещё примерно час, штабс-капитан Бодров вышел из кабинета при полном параде со шпагой на боку и направился прямиком на каланчу. Следом, таясь от начальственного гнева, по винтовой лестнице полезли Ширш и Дегтярёв. Оказавшись на смотровой площадке, брандмейстер прогнал прочь караульного и занял его место. Вытянувшись во весь рост, Бодров вдруг схватил верёвку колокола и начал бешено звонить. В уже заснувшем городе залаяли собаки, заржали лошади, послышались крики перепуганных людей. Ширш со Дегтярёвым бросились к обезумевшему командиру.

– Ваше высокоблагородие, бросьте, бросьте, сейчас весь город всполошится! – пытался удержать руку Бодрова Ширш.

– Прочь, прочь от меня! – орал брандмейстер. – Почему в храмах не звонят по другу моему Алексею? Я тебя спрашиваю: почему не звонят? Где Мартынов?!

И, оттолкнув пожарного, он с остервенением продолжал звонить и звонить в пожарный колокол, будто услышит его Алексей Мартынов и примчится по тревоге тотчас же в часть. Выбежавшие из домов люди грозили брандмейстеру страшными карами за испытанный ими ужас. Впрочем, наутро, когда выяснилось в чём дело, ни один из них не пришёл в полицию с жалобой…

– Садись, Коля, садись, – усадил его на стул Бодров. – Мы тут вот дела наши скорбные обсуждаем. Ох, да о чём это я. Про отца всё вспоминаю, видно.

– Так я пойду, Степан Степанович, – откланялся Исаев. – К сердцу не бери, найдём воров, непременно найдём.

Пока Мартынов собирался с духом что-то сказать Бодрову, тот уже успел отдать несколько распоряжений одному из помощников Ивану Петрову, появившемуся на пороге.