Линия жизни. Книга первая

Прежде всего, это некондиционные, бракованные таблетки, из которых априори не могли получиться качественные изделия. Такую таблетку можно было преобразовать обратно в порошок и таблетировать снова.

Кроме того, ознакомившись со специальной литературой, я понял, что отходы, образующиеся при прессовании деталей, тоже можно перемалывать и добавлять в таблетировочный порошок в соотношении один к десяти. Нами даже были изготовлены две мельницы для дробления отходов, вот только никто не торопился их внедрять: хлопот много, а заинтересованности никакой. Проще все отходы сгрести да выкинуть. Об этом я и сказал Бриксману.

Первые же месяцы работы показали, что положение выровнялось, хотя эффект был не столь велик, как мы ожидали. Перерасхода материала теперь не стало, часть отходов производства перерабатывалась снова в порошок, вес таблеток при таблетировании проверялся более тщательно, нормы естественных потерь учитывались скрупулёзно, а вот экономия была незначительной – меньше, чем мы рассчитывали.

Так в чём же дело?

Пришла новая партия порошка. Обычно она сразу размещалась на наш склад, а оставшаяся часть – на центральный склад колонии. Я понимал, что собака зарыта где-то здесь и перевесил на своих весах всю принимаемую партию. И обнаружил существенный недовес: оказалось, что в мешках не двадцать пять килограмм, как должно быть. Стали перевешивать каждый мешок, и выяснилось, что в каких-то – порошка меньше, а в каких-то – больше нормы.

Тут же побежал на центральный склад и попросил кладовщика Сашу Теньковского перевесить всю поступившую партию. Поначалу понимания не встретил:

– Да ты о чём?…Сотни мешков – несколько тонн груза…

– Нет – значит, нет, – я улыбнулся, хоть внутри всё кипело, – но предупреждаю, что с сегодняшнего дня принимать груз с центрального склада буду только по весу. А когда у тебя выявится недостача, отвечать будешь сам.

Это решило дело – Саша сдался. Перевесили все мешки. Администрация вызвала представителя поставщика, и вопрос навсегда был снят с повестки.

Кривая экономии порошка резко пошла вверх, это было представлено, как результат внедрения рационализаторского предложения по вторичному использованию отходов производства, и зарплата моей бригады начала расти. Эта тяжёлая и вредная работа и раньше оплачивалась неплохо, теперь же мы начали получать ОЧЕНЬ хорошие деньги, и желающих попасть в бригаду стало – хоть отбавляй.

Боря оказался человеком благодарным, и я был на высоте положения.

Два года спустя, когда я уже работал в Октябрьском троллейбусном депо, наш бригадир Миша Прокопьев после свидания с сыном, который отбывал наказание в ИТУ№2, со смехом рассказывал:

– Владька, ты уж два года как работаешь у меня в бригаде, а твой портрет всё ещё висит там на доске почёта.

Последнее свидание. 1967 год

Шли годы. Я получал письма, пусть редкие, от своих друзей и частые – от бабушки. Игорь Бобров боролся за моё освобождение, но пока безуспешно. Заканчивался шестьдесят шестой год, впереди маячил год пятидесятилетия Великой Октябрьской Революции. Все были полны надежд на большую амнистию, жили этими ожиданиями. Жил ими и я, но когда в октябре шестьдесят седьмого было опубликовано постановление правительства, понял: мне и моим друзьям ничего не светит… Оставалась одна надежда – на завод, на Игоря Боброва.

В конце декабря, перед Новым Годом мне дали свидание. Ожидал увидеть, конечно, только бабушку, но когда меня привели в комнату для личных свиданий – обомлел: кроме бабули приехали отец и брат Валерка, который, глянув на меня, сразу заплакал.

Он только что выбил себе глаз. Произошло это так. Ещё учась в школе, я делал поджиги, такие самодельные пистолеты. В деревянную форму закладывал трубку-ствол и заливал свинцом, который добывал из старых аккумуляторов. Производство поджигов было поставлено мною на поток – вооружил многих. Порох доставали в заготконторе, обменивая на макулатуру, металлолом и многое другое. Ну, вот и палили, играя в войнушку. Один такой поджиг, давным-давно спрятанный мною в чулане, и отыскали Толька с Валеркой. Правда, воспользоваться не смогли: не поделив, сломали во время драки. Но идея зацепила, и Толик самостоятельно изготовил самопал.

Оружие требовалось срочно испытать в деле, и братья отправились в лес. Как уж они его зарядили и чем – не знаю, но при выстреле самопал разорвало, и осколок попал Валерке прямо в глаз…

Схватив плачущего брата на руки, я обнял его, крепко прижав к себе, а затем несколько раз подбросил на руках.

Валерка переживал, что теперь не сможет заниматься боксом. В то время, зная о моих победах, многие пацаны на Платине заразились этим видом спорта.

Успокаивая Валерку, я начал переориентировать его на лёгкую атлетику, рассказал про два памятных забега в Серове и, кажется, убедил. По крайней мере, свои юные годы брат связал именно с лёгкой атлетикой и достиг неплохих результатов: олимпийцем не стал, но за сборную Свердловска выступал постоянно.

Личное свидание хорошо тем, что целые сутки ты находишься среди родных. Некоторым женатым дают даже двое суток, но я женат не был. У нас с бабушкой сложился свой ритуал встреч: стряпали пельмени и пили чай с конфетами «Белочка», которых она привозила целый килограмм. Правда, после таких застолий я дня три не мог нормально есть: болел живот, и мучила ужасная отрыжка тухлыми яйцами. Тем не менее, отказать себе в соблазне не мог.

Всё шло по накатанной и в этот раз. После ужина бабуля и Валерка оставили нас с отцом поговорить. Он рассказал о своей жизни на Платине, о работе, а в заключение вздохнул:

– Владик, мне кажется, мы больше не увидимся…

– С чего ты это взял?

– Просто чувствую. Здоровье стало совсем плохое – не дожить мне до твоего освобождения.

– Пап, ты бы пил поменьше и прожил подольше! Тогда мы обязательно встретимся на свободе…

На Платине существовал тройственный союз, этакая «Антанта», членами которого были чета Погадаевых, чета Базаровых и чета Дружининых. В доме у каждого из членов коалиции имелась трёхведёрная бочка для браги. Причём, при её приготовлении соблюдалась определённая цикличность: в одном доме брага уже поспела – её все вшестером дружно распивают, в другом – доходит до кондиции, в третьем – только-только заводят, так как допили накануне. И так каждый день: без перерывов на выходные и праздничные дни. Здоровья при такой жизни действительно надолго не хватает, а вот болезни одна за другой появляются.

Рано утром отец с Валеркой ушли: нужно было возвращаться на Платину, а бабушка, как всегда, осталась до вечера: она ещё несколько дней собиралась погостить в Свердловске – у тёти Фисы.

* * *

В марте шестьдесят восьмого меня неожиданно вызвал начальник отряда Василий Быков, старый служака, проработавший в органах большую часть своей жизни и отмеченный знаком почётного чекиста. Вася – так звали мы этого здоровяка предпенсионного возраста – предложил мне присесть, посмотрел печально в глаза и сообщил о смерти отца.

Папа оказался прав: свидеться нам больше не довелось. На очередном распитии у Дружининых отец сказал, что ему не можется, прилёг на диван и больше не встал: произошло кровоизлияние в мозг. Когда тёплая компания наконец вспомнила о товарище и попыталась его разбудить, он уже практически остыл. Было отцу пятьдесят семь лет.

Вышел я от Васи со слезами на глазах, на душе было муторно: хоть и прожил я с отцом недолго, и внимания мне он уделял немного, но это же мой папа, который, как я уже теперь понимаю, относился ко мне гораздо теплее, чем мне представлялось в то время. Ночами он часто вставал, подходил к моей фотографии на стене, разговаривал с ней и плакал. Это я узнал много позже от своих братьев, которые становились невольными свидетелями тех ночных сцен, просыпаясь и тихонько наблюдая за отцом.

Несколько дней ходил сам не свой, а вскоре мне дали общее свидание с бабушкой, на котором уже я успокаивал её.

Пережили мы с ней и это горе.

Алхимики-добровольцы, или повторять не рекомендуется

Жизнь в колонии катилась довольно монотонно, лишь изредка отмечаясь происшествиями, которые давали пищу разговорам. Такие праздники, как Первое Мая, Седьмое Ноября и Новый Год знаменовались в колонии тем, что в обед на второе зэкам выдавали настоящую котлету. Правда, на следующий день отрядным шнырям – постоянным дежурным по отряду, помощникам завхоза, отвечающим за порядок и чистоту – приходилось трудно: все туалеты были загажены. Такая реакция организмов на праздничный обед наблюдалась у большинства заключённых. Короче, всё как в поговорке: ели-пили – всё нормально; обосрались все буквально! Затем всё приходило в норму.

Одним из способов развеять скуку и однообразие были попытки словить кайф. А как? Алкоголь под запретом: ни купить, ни посылкой получить. Значит, нужно чем-то заменить. И наши отрядные бутлегеры нашли-таки способ. Однажды вечером я пришёл в цех проверить, как идёт работа в бригаде. И обнаружил следующее: сидит Макс с группой товарищей, а перед ними – большая склянка с йодом, который мужики собрали со всех санитарных постов колонии. Сидят уже навеселе.

– Откуда дровишки? – поинтересовался я.

– А вот смотри, Владька! – Макс плеснул в стакан немного йода и бросил туда же какой-то белый порошок, как выяснилось позже, фиксаж для закрепления фотографий. Жидкость тут же стала прозрачной. Макс гордо выдул содержимое стакана и запил водой.

– Видишь, Владька, чистый спирт получается!

Видимо, по химии у бедняги был неуд. Я попытался объяснить ребятам, что йод никуда не девается. Происходит химическая реакция, но соли йода остаются тут же, в растворе, вместе с фиксажем. Но напрасно – никто меня слушать не стал.

Всё встало на свои места утром, когда эти поклонники Бахуса с красными глазами и нестерпимой головной болью еле сползли со шконок на утреннюю поверку. Работать они, разумеется, не смогли, и я был вынужден заменить их другими членами бригады, которым пришлось в этот день отпахать две смены: за себя и за товарищей. Хорошо, что через сутки наши бутлегеры-любители оклемались, и этот эксперимент обошёлся без серьёзных последствий в отличие от другого, в котором отличился Балда.

Как-то нашим алхимикам-любителям попался ацетон, который они употребили, предварительно разбавив водой. Действие этой адской смеси на организм подобно удару дубины: человек внезапно теряет сознание и впоследствии ничего не помнит. Ровно это самое произошло и с нашими героями. Перед обедом бригады были построены для похода в столовую, как вдруг в шеренгах, словно оловянные солдатики, начали падать заключённые. Откуда ни возьмись, набежали вертухаи и начали всех упавших стаскивать в ШИЗО – штрафной изолятор.

Только утром, когда дегустаторы очухались и поняли, где находятся, многим из них пришлось поставить крест на УДО – условно-досрочном освобождении. А мы, обсуждая этот случай с преподавателем химии, узнали, что могли они оказаться не в ШИЗО, а в гробу или, как вариант, потерять зрение.

В фашистских концлагерях имелись лаборатории, в которых врачи-нацисты проводили опыты, испытывая на заключённых действие токсичных веществ. Наши зэки проделывали всё это над собой абсолютно добровольно. Но мы же русские – нас пронесло!

А химичка, прохаживаясь по классу, не переставала повторять:

– Да как же так! В ацетоне – бензольное кольцо! Это ? яд!

До сих пор ломаю голову: откуда наши алхимики-добровольцы добывали информацию? Интернета тогда не было, в книжках – не прочтёшь. Видимо, перенимали опыт друг у друга или просто действовали методом тыка.

Как-то проходя мимо туалета, я услышал из-за двери гомерический хохот. Естественно, заглянул. В проходе стояли несколько человек и ржали, переламываясь пополам и хватаясь за животики. Подхожу и вижу картину маслом: на толчке сидит Макс – штаны спущены, в глазах – пустота. Внезапно он вскакивает с унитаза и начинает ловить в воздухе каких-то одному ему видимых насекомых. Публика неистовствует. Абсолютно не реагируя на реакцию зрителей, Максик садится на унитаз, а через минуту всё повторяется по-новой.