Инанта Грёза. Путник

Из стёкол зеркальных врагиней,
Из стаи каналий-сомнамбул,
Не вмятой в сомненья благие.
Той, клятой вороньим накарком.
Но в мир из усмешечки целясь
Под сломом бровей Клеопатры:
– А ну-кась, который тут Цезарь?
«А ну-кась!..». Хлыст-зависть – по мозгу.
Той мне, вдрызг со мною не схожей,
Судьбы моей киньте обноску,
Пускай проживёт, коли сможет.
Примерь-ка счастливую кару,
Ступя из зеркальных пространствий!
Не эту ль ты долю искала?
Неужто не хочешь? Напр-а-асно!..

Ноги в сырых туфлях зазябли – хорошо! Плащ отяжелел от мороси и не задерживал колкий гриппозный холод – так и надо! Мимо больших, бледных, в сыпи налипших листьев скамей, по всхлипывающей под ногами снего-грязи – разумному, жидкому, хищному, существу. Небо напитывалось дождистыми сумерками, равнодушно свисало в вершин гиблых тополей, обещая всемирную потопную нелюбовь – и ладно! Никого прежде. Никого потом. Никого внутри. Никого снаружи Пу-усть!..

Да полно! Вовек не отдернуть
Меж нас занавеску стекла.
И быть мне такой, как была,
В нелепицах белого с чёрным.
И мерить чужие долги…
Прости! Мы, ведь, сестры с тобою.
Пред зеркалом – льдиной любови —
Хоть взглядом своим не солги!
Скажи мне, уверь меня в том, что
Я – отблеск светла твоего.
Но луч наш всё тоньше и тоньше.
Вздох, миг – и не будет его.
Без выспренних слёз укоризны
Смириться, принять мне суметь,
Что жизнь моя – менее жизни.
И чуточку больше, чем смерть.

Снаружи, как выяснилось, кое-кто всё-таки имелся. Она споткнулась взглядом о два зрачка меж брусьями скамеечной спинки, растерянно умолкла, не придумав, как поступить: испугаться до конца, до малодушного, но благоразумного поворота назад («Конечно, а что у него на уме? С хорошими намерениями не прячутся за скамейкой.»), окатить презрением подсмотрщика, прикинуться ничего не заметившей и спокойно пройти мимо. («Странно, как очутился он здесь, этот тип, аллея ведь была пуста»).

– О, оказывается, у меня и зрители есть, – изо всех сил твёрдым и даже чуть-чуть смелым голосом сказала она. – Очень приятно. Но что-то не слышу аплодисментов.

Зрачки настороженно молчали. За брусчатой скамьёй просмотрелась, небольшая невзрослая фигура.

– Может, всё же предъявитесь, загадочный ценитель поэзии? – храбрея от неответа и невеликости притаившегося, напирала она. – Может, вам автограф дать? На моём собрании сочинений в тридцати томах. Спешите!

Фигура выпрямилась, из-за скамьи возник мальчишка-подросток. Одет очень прилично, даже с шиком: плотная джинсовая куртка-«варёнка», белый с синей отторочкой шарф поверх ворота – умело, небрежно, в два оборота с провисом. Светлые волосы в изящном бедламе.

«Та-ак. Вот оно какое… Незванненький зритель. Шкет…».

– Прошу прощения, монсеньор, – побольше издёвочки: единственное сколько-нибудь надёжное прикрытие задетому самолюбию. – Не находите ли вы, что на авторский поэтический вечер в узком кругу требуется некоторое приглашение? Не припоминаю, чтобы ваше благородное имя стояло в списке приглашённых. И кроме того, монсеньор…

Нат запнулась. Пацан молчал, глядя на неё глазами настежь. Пацан молчал, и в глазах его сияло восхищение. Стихами? Ею?..

Они возвращались домой поздно вечером. Он уже много нарассказал ей. Как по парку перемеривал шагами, зубами перескрипывал, перешмыгивал носом, передумывал со злой, но уже привычной тяжестью, очередной домашний скандал в девять баллов меж отцом и матерью.

– Было б из-за чего! Было б для чего! Не понимаю, хоть тресни. То, вроде, всё, как у людей, чинно-благородно. Знаки внимания друг другу оказывают. Даже иногда целуются-милуются от меня втихаря. А то – оба, будто с цепи… Нервы? Может, оттяжка такая у них? Ведь никогда ничего серьёзного… На абсолютнейшей ерунде сшибаются. И – «гав-гав-гав» с перегавом на весь день, а то и другой прихватывают. Уму непостижимо! Столько лет! На фига? Или жили бы нормально – или уже разбегались бы в разные стороны. Мне большое счастье – любоваться этими истериками.

Как мстительно размышлял, куда бы ему взять – исчезнуть. Не навсегда, конечно, дней на несколько, чтоб не знали, где он.

– А подёргались бы, посуетились, авось нервишки свои и подтянут. В принципе, можно на вокзале, на скамеечке, ночью перекантоваться. А на еду бабки есть.

Как увидел в конце аллеи странную, громко с собой разговаривающую девушку, как, не зная с какой стати, внезапным бесиком в ребро, прокрался за деревьями, за скамьями поближе. Как слушал и всё насквозь понимал. Так понимал!..

Она уже уговорила его вернуться домой, и он согласился в обмен на их встречу завтра.

Невдалеке от её дома на них набросился мозглый мельчайший дождь. Нат окончательно продрогла, а Венчик (Венчик-Веник, Венька-дребеденька) смешно и благородно норовил стащить с себя куртку, чтобы укрыть даму.

Почти приказом она отправила его домой, чинно пожала мокрую ладошку. Уходя, он обернулся.

– Почему тебя зовут Нат? Не Наташа, не Натали

…

– Не знаю, – удивилась она.

– Классно это! – крикнул он, пропадая в дождевой пелене. – Мне нравится. Мне в тебе всё нравится— прикинь!

4

Они обошли стороной, по сырой ложбинке ручейка, негустую заросль клёнов и лип. Деревья стояли, держась друг за друга ветвями, словно в опасливом насторожье. Они не зря столпились в одну компанию, ища друг в друге поддержки и защиты.

Опасаться им, кажется, было чего.

Какая-то непонятная, недобрая к ним сила хозяйничала здесь: стволы многих деревьев были покривлены, подогнуты книзу, раздвоены и даже растроены от корней, покрыты оплывшими наростами и бурыми пятнами, словно следами заросших ран. От какой-то напасти листва их сделалась более мелкой и тусклой, чем у их собратьев наверху или дальше по впадине. Немало веток высохло, грустно торчали их бурые кости-остовы.

Этим лиственным горемыкам, очевидно, не повезло, они ближе всех оказались перед обрывом.

Переступая через небольшие, торчащие из земли каменные отломки, Венчик и Нат подошли к живописно корявой стене обрыва. Здесь застыли в вечном покое несколько серых тяжёлых глыб. По-видимому, все они в разные времена (а может быть – одновременно) откололись от скалы и рухнули вниз. Камни успели погрузнуть в земле, покрыться с теневых сторон узорчатыми заплатами мха, слегка выщербиться с макушек от летнего солнца и зимнего льда.

Метрах в тридцати, под обрывом, виднелось какое-то неказистое досчатое сооружение – старый сарай с двумя окошками, с крышей из грязно-бурого шифера.

– Та самая халабуда, – кивнул в его сторону Венчик.

Меж двумя валунами была неглубокая яма овальной формы; по краям – ровная насыпь вынутого грунта, из которого уже прорастали упрямые травины.

– Вот тут раскопки велись.

– Похоже, не так давно.

– Где-то с месяц тому.

– Странно, а почему именно здесь, внизу? – удивилась Нат.