Свет мой

В дубраве появляются преследователи: большой рыжий пес и отрок лет двенадцати. Последний одет просто, но в сапогах, на плече два недоуздка. Между ним и беглецами шагов двести – триста.

Неожиданно пес делает стойку: передняя лапа согнута и застыла в воздухе, тело повернуто боком к жеребятам. Собака замирает в позе, которая означает: «Там, куда я гляжу – что-то достойное внимания!» Мальчик, проследив направление, смотрит и, вдруг охнув, бежит опрометью туда, в сторону большого дуба, под которым распростерлось тело раненого человека. Тот в потрепанной одежде, с перевязанной белой тряпкой головой, лежит на спине с закрытыми глазами, широко раскинув в стороны руки и ноги. Это боярин Гордей.

Отрок опускается перед лежащим на колени и, приложив ухо к его груди, слушает дыхание. Убедившись, что незнакомец жив, мальчик (немного встревоженный) крестится, шепчет: «Слава тебе Господи!» и легонько трясет лежащего за плечо:

– Эгей, человече, очнись! – Гордей с усилием пытается открыть глаза. Сначала он видит нечто синее и зеленое, которое, вскоре, превращается в листву дуба, сквозь которую видно небо. После замечает отрока, который в этот момент опять наклоняется к нему. Глаза отрока такого же цвета, как небо между листьев дуба. Гордей, опять с усилием размыкает губы и произносит едва слышно:

– Ты, ангел? – легкая улыбка добавляется к озабоченному и сочувствующему выражению лица мальчика, он отрицательно качает головой.

– Тогда кто же?

– Варфоломей я, сын боярский.

– Сие, из каких же бояр, часом не из московских?

– Нет, мы ростовские. Батюшка Кирилл Шмель. Так и вотчина его, село наше зовется – Большие Шмели. До него отсюда рукой подать! Так что, человече, ты на земле княжества ростовского.

– Боярин Кирилл… – сорок три годка ему? Тихо, едва ворочая языком, спрашивает лежащий.

– Точно так.

– Ну, слава тебе, Господи! Повезло мне! Знаю я твоего батюшку, знакомец он мой! А я, стало быть, Гордей, воевода дебрянский (в более поздние времена Дебрянск стали называть Брянском), слыхал? – его голос в этот момент переходит даже с шепота на нормальный, правда ненадолго.

– Слыхал, – в ответе отрока появляется облегчение и уважение.

– Экие очи у тебя, Варфоломее… синие…, синие…, – Гордей впадает в забытье. Закрывает глаза.

Сбывшееся предсказание

– Ох, и крепок же ты телесно, друже! Ведь восемнадцать ран на тебе, а та, что на затылке – так для любого другого была бы смертельной. А тут, ровно на собаке, все раночки уже и подживают, затягиваются. Так, что можно будет ныне уже и по селу прогуляться. Сходи, но к ужину возвращайся!

– Гуляние мне, Кирилле, ныне не в радость (он тяжело вздыхает). Может тебе тут, по хозяйству помочь чем?

– Мне ничего не надо. А вот тебе надо, и давно уж – жениться. Тоже выдумал в тридцать лет бирюком стать. Коли б не моя жена любезная, так не знаю, как и жил бы. И печали, и радости у нас с ней напополам! А одному – не приведи, Господи! Ну, ладно, сходи, пройдись по селу от тяжелых мыслей развейся. Наш обоз вот-вот вернуться должен. Мы, вишь ты, свое добро от баскаков, прятали. Теперь обратно везем. Может, поможешь там чем. Так, что ли? Ну, давай собирайся не спеша.

***

Гордей, богатырского телосложения мужчина, одетый по-простому, в новой свите и гошах (штанах) идет по сельской улице. Воеводе не по нраву чиниться. Ему хочется простого общения, без земных поклонов. Тело его почти поправилось, а вот душа…, душа болит, скорбит о погибших товарищах, о том, что скоро стоять ему перед их родней и ответ держать…

Вот вернется он в Дебрянск и окружат его матери и вдовы погибших друзей. Будут смотреть их очи с надеждой на него. Как тогда повернется язык сказать им, что вот, мол, выжил лишь я один! И как же тогда смеет он стоять здесь и сейчас? Тот, кто должен был защищать своего князя до последнего дыхания, до последней капли крови?

Тогда, потерявшие надежду, женские очи станут скорбными, а еще недоверчивыми, укоризненными. Что тогда – оправдываться? Показывать рану на затылке?

А может быть, станут жечь гневные женские очи?! Как тогда не отвести взгляда, хоть ты и не виноват ни в чем? Судьба… Да тяжко!

Потому и не радует его сейчас погожий солнечный денек, мирные сельские картины: крестьянские домишки в буйной зелени садов, деревянная церквушка на пригорке и вдали на лугу пасущееся стадо коров.

Витязь следит за обогнавшим его голубком, севшим на крышу первого дома, возле которого, прямо на улице растет кряжистая, раскидистая, хотя и не очень (метров 5—6) высокая сосна. Во дворе избы, под плетнем сидит худенькая, светло-русая девчушка лет девяти-десяти с большущими зелеными глазами и горько плачет. Рядом двое мальчишек того же возраста, но покрепче, хотя и меньше девочки ростом. Пареньки лихо, картинно стреляют из рогаток во что-то, находящееся в кроне сосны. Гордей прищуривается. Там наверху поблескивает какая-то небольшая металлическая вещица. Воевода придает себе бодрый вид:

– Желаю здравия всей честной компании! Я гридень княжеский, с посланием приезжал к боярину Вашему. Меня Гордеем кличут, а вас как? – спрашивает подошедший воин.

– Меня кличут – Зыбко, дядя Гордей, сие брат мой младшой Родимко, а вон ту реву кличут Ружкой, – пытается говорить все это басом один из ребятишек покрепче и, видимо, постарше.

Я не рева (она бросает сердитый взгляд на Зыбко), да только горе у меня дружинный (служивый), ох како горе! – говорит, всхлипывая совсем по-бабьи, девочка. Гордей глядит с неожиданным для самого себя интересом на эту ее взрослость и серьезность.

– Что же приключилось-то с тобою, красавица? – спрашивает, подавив улыбку, воин участливо. Ружица вытирает слезы и принимается степенно рассказывать:

– Есть у меня две сестрицы старшие: Дарена и Славушка. Так вот запретили они мне брать их украшения, мол, мала, еще потеряешь, сломаешь, вот. Ну, так и пойди они нынче на реку белье-то полоскать. Я же себе и думаю: «Дай-ка я, пока их нет, и возьму браслетку Славушкину витую из биллона (сплав серебра и золота) деланную, красивую! Поиграю маленько, а потом на место положу – никто и не прознает. Надела я браслетку своей кукле Верке на шею, получилось вроде как шейная гривна, да и усадила ее на завалинке (тут Ружица улыбается). Вдруг меня сии двое: Зыбко и Родька из-за забора-то и окликни. Понесла их нелегкая мимо идти! Тут я к ним-то и подойди. Верку с браслеткой брать не стала, хоть и хотелось покрасоваться страсть как! Так ведь разнесут по селу языками-то (она бросает на мальчишек презрительный взгляд) белебени (трепачи) – Славушка и проведает. Ох, лучше бы взяла тогда с собой игрушечку! Оставила я куколку свою на мураве под завалинкой. Стоим с ними беседуем. А ворона-то злая, чтоб ей все перья потерять, того только и дожидалась. Схватила Верку вместе с браслеточкой и на сосну вон ту взлетела. Братовья давай по ней из рогаток бить. Ворона испугайся, да с перепугу куклу-то и вырони! Ворона, вишь ты, улетела, а кукла на сосне-то вон и застряла. Рогаткой сбить не выходит. Залезть на древо? Так ствол прямой, не ухватишься! Да и смола на коре – одежду замараешь так, что после токмо выбрасывать! Чего и делать не ведаю, нешто сосенку рубить…? Ох, и попадет мне от Славушки, да и от матушки, да и от батюшки. Ох, горе, горюшко! – она опять плачет.

– Ну не горюй, красавица, до сроку, сейчас что-нибудь сглуздим (придумаем), – Гордей берет у Зыбко рогатку, вертит ее, словно щепку, в своей огромной лапище и возвращает владельцу. Воин озирается вокруг и замечает, во дворе дома несколько камней-голышей, сваленных у плетня.

– Хозяюшка, сие, никак, гнеты у тебя тут сложены для засолки? Коли я один позаимствую – браниться не станешь?

– Бери, дружинный, коли надо, – разрешает девочка.

– Мы притащим! – восклицает с готовностью Зыбко. Два брата, радостные и задорные, мигом перемахивают через плетень и, пыхтя от деланной натуги, несут, каждый в обеих руках, по большому камню, пройдя с ними обратно, уже через калитку. Родим, от показных усилий, высовывает язык. Зыбко по той же причине надувает щеки. Мальчишки играют в сочиненную на ходу шуточную игру.

– Пуда полтора будет! – заявляет авторитетно Зыбко, выпятив тощую грудь. Гордей с улыбкой принимает у него ношу.

– А у меня, так все два! – вторит ему Родим.

– О, – говорит воин уважительно, – кости, да жила, а все сила!

Счастливый неожиданной похвалой, мальчишка чуть было не роняет голыш себе на ноги. Воин вовремя подхватывает его ношу, прикидывает вес на руке:

– Ну, два, не два, а осьмушка пудика-то будет. Эгей, парни, гляньте-ка никого там, на стезе нет? А то, как бы не зашибить ненароком (боярин прицеливается, щуря глаз)!

– Никого!

– Ни души! – кричат мальчишки деловито-радостно, выскочив на дорогу.

Гордей с удивлением ощущает, что с каждой минутой, проведенной им в компании этих сельских ребятишек, его, сперва ожесточившееся, а теперь, словно оцепеневшее от горестей, сердце тает, словно кусок льда. Мальчишки пытаются бесхитростно подражать ему. Они стоят сейчас, разведя немного руки в стороны, как и сам Гордей, который не может прямо опустить свои руки вдоль тела. Этому мешают могучие плечевые мышцы. Однако у пареньков, худеньких и щуплых, это выглядит нелепо-комично. Они сейчас похожи на двух птенцов-журавликов, тянущих шеи и разводящих крылышки в стороны.

Воин с размаху бросает голыш. Тот летит и со страшной силой ударяет по ветке на вершине сосны. Дерево содрогается от могучего удара. Сосновые иголки, вцепившиеся в куклу, выпускают добычу. Верка падает вниз.

Ружица, еще с блестящими от слез глазами, счастливо улыбается, сияет, глядя на своего спасителя. Мальчишки приносят ей куклу с браслетом (девочка отряхивает и целует ее), они тоже улыбаются восхищенно, а Родька даже незаметно трогает мускулы дружинника. Вдруг он замечает что-то вдалеке:

– Гля, наш обоз возвертается, – пареньки срываются с места и несутся в конец улицы, где показывается вереница груженых телег.

– Благодарствую, родимый, выручил! – Ружица кланяется земно, выпрямляется, глядит радостно. Вдруг некая мысль морщит девчоночье чело. Теперь Ружина улыбка выглядит загадочной:

– Давай и мы с тобой сходим, поглядим на мужиков наших, кои с обозом возвернулись, а заодно я тебе село покажу. Погоди, да ты никак ранен (она указывает на перевязанную голову)?

– Нет, а сие… так (он касается повязки на голове) …зашибся маленько. Что же, давай, Ружа, погуляем!

Они идут, не спеша в ту сторону, куда убежали мальчишки. Ружица, продолжая улыбаться, говорит:

– Глянь, как все на нас зыркают! – она непринужденно берет воеводу под руку. Ее худенькая, девчоночья, нежная ручка покоится на мощной лапище витязя. Детская походка Ружки меняется на девичью: в ней появляется некая плавность, легкость движений. Они минуют очередную избу, из печной трубы которой валит дымок, а вместе с дымом пахучий, вкуснейший дух свежеиспеченного хлеба. Ружица делает носиком глубокий вдох: