Свет мой

Свет мой
Владимир Владимирович Ткаченко

«Свет мой» вначале задумывался как киносценарий о жизненном пути Преподобного Сергия Радонежского. Однако, после то, что должно было стать фоном (исторические события, литературные герои второго плана), вышло вперед. Их судьбы стали значимы и интересны. Теперь это исторический роман, события которого зримы. Также, древние игры и праздники создают колорит той эпохи, уходят корнями глубже 14-го века. Красивая любовь, красивые пейзажи, батальные сцены понравятся читателю с самым изысканным вкусом.

Свет мой

Владимир Владимирович Ткаченко

© Владимир Владимирович Ткаченко, 2024

ISBN 978-5-0064-7067-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Свет мой

Часть первая Ружица

Татарские всадники едут шагом. Кольчуги, шлемы, за спинами луки, к поясам пристегнуты сабли в ножнах. Каждый воин зорко вглядывается вдаль, явно высматривая кого-то. Потому они и выстроились определенным образом. Не как при походе – кучей, не как при атаке – лавой, а в линию, чтобы рассмотреть, как можно больше обозримого пространства. Волнообразная линия-шеренга теряется вдали. Лошади топчут пеструю поверхность степи, покрытую буйным весенним цветением. Среди бескрайнего моря пушистого нежно-белесого цвета ковыля, кое-где видны островки иных оттенков: желтого девясила, лиловой вики, синей и лазурной горечавки, красных тюльпанов, сиренево-фиолетовых ирисов, но, конечно, больше всего вокруг красных маков, спорящих за первенство с самим ковылем – королем вольных трав. Степь – это трава!

Ветер гуляет по степному простору волнами, колышет цветочный ковер. Серые ноздри коней щекочет дурманящий маковый запах.

Куда ни кинь взгляд, на все четыре стороны под могучим дыханием ветра ходят волнами высокие травы, напоенные талыми снегами и весенними грозами, пока их ещё не успели иссушить солнце и съесть лошади кочевников. То тут, то там травы редко посверкивают, подобно драгоценным бриллиантам, каплями ещё не полностью высохшего, недавно прошедшего дождя. Воздух густо напоен пряным ароматом цветов, пением цикад, стрекотанием кузнечиков. Вот прямо из-под конского копыта, вспорхнула саранча-кобылка, явив очам маленькое чудо. Невероятно быстро вращаются крошечные крылышки, превратившись в два легчайших облачка. А облака то эти разноцветные! У этой летуньи – нежно малиновые, а у иных: лимонные, голубые, оливковые желтые и ещё с полдюжины прочих оттенков. Кобылки пролетают метров десять—двадцать и бесследно исчезают в густом разнотравье этого лошадиного рая.

Внезапно, один из всадников, привстав на стременах, вытягивает руку с обнаженной саблей вперед, беззвучно сигнализируя остальным о том, что заметил нечто. Строй ломается. Те, кто ближе к сигнальщику – сбиваются в кучу, дальние – спешат к ним, погоняя коней. Вся перегруппировка происходит, молча, без единого крика. Татары напряженно всматриваются куда-то вдаль. Там, у самого горизонта, еле видимое глазу, чуть выше травы, движется нечто темное и длинное…

Из кучи татарских нукеров выбивается один на вороном иноходце, в дорогом красном с золотым шитьем халате поверх доспехов. Он еще очень молод, безус, но, видимо, знатен родом, о чем говорит горделивая посадка и властные повадки.

Татары следуют за ним, развертываются в лаву, потому немного отстают. Оглянувшись, юный хан, поджидая своих воинов, укрощает бег скакуна. Конь гарцует под ним, крутится в траве, давит копытами атласные лепестки маков.

Мимо крутящихся вороных ног летит – гудит тяжелый майский жук. Внезапный порыв ветра подхватывает и несет летуна ввысь, навстречу грузным кучевым облакам. Ветер кувыркает его в воздухе, как безвольную куклу. Но вот вихрь ослабевает. Бедняга жук теряет высоту и с размаха ударяется о широченную грудь в яркой рубахе, выглядывающей из-за распахнутого боярского кафтана. Оглушенное насекомое падает на дорогу между колесами телеги. Она, скрипя, проезжает над ним. Тот, о чью грудь ударился майский жук, даже не замечает столкновения. Это высокий чернобородый и черноволосый мужчина богатырского телосложения. Лицо его добродушно и беспечно. Он сидит на передней телеге обоза и беседует с сидящим рядом седыми щуплым старичком-возчиком, поглаживающим рукой свою жидкую бороденку. Позади, ползут еще несколько громоздких повозок по едва приметной степной дороге. В них десятка три людей. Кто сидит, а кто и лежит, лениво расслабившись на травяных подстилках. Боярские кафтаны из-за жары небрежно расстегнуты. Оружие, кольчуги и шлемы беспечно свалены кучей в середине повозок.

Чернобородый молодой боярин лениво щурится серыми глазами на маленькую тучку, идущую с востока, и, усмехаясь, говорит:

– Так что неправ ты оказался, старче, со своими приметами. По ним нам уж разов десять, как помирать пора! А мы из Орды выбрались невредимые. Ханы дары наши приняли и обещали поддержку супротив литовцев и московитов.

– Оно все так, Гордей Иловаевич, да только нам до дому еще ехать и ехать. Чай, дикое поле вокруг… Степь – сие трава, степь – сие простор, степь – обитель супостатов!

– А по мне от любой напасти, что твои приметы сулят, лучшее средство – молитва Иисусова: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного!» – он трижды крестится.

К стрекоту кузнечиков примешивается пение стрел. Одна вонзается старичку прямо в сердце и тот падает навзничь в повозку, сраженный наповал. Боярин Гордей падает рядом, но он жив, поворачивается на бок, хватает из кучи оружия щит и вытаскивает в той же куче из ножен первый попавшийся меч. Тело воина резко прогибается и распрямляется, словно отпущенная пружина. Мгновение и он уже на ногах на земле, прикрывается щитом и кричит: «Все в круг! Князя, в круг!» – боярин первый бежит и становится рядом с раненым князем, из плеча которого торчит стрела. Вскоре собираются остальные. Их едва половина от прежней свиты. Прочие валяются то тут, то там, утыканные стрелами: «Рубите постромки, переворачивайте телеги на бок!» – кричит Гордей. Его слушаются. Одна из повозок перевернутая, сразу прикрывает от татарских стрел с одной из сторон кучку защитников, с выставленными по кругу щитами.

Из кружащих вокруг обоза, словно акулы всадников, выезжает их юный предводитель. В его лице, черты которого миловидны и даже красивы, есть все-таки что-то неприятное: жестокое, хищное, даже садистское. Смекнув, что, вскоре, русские соорудят из телег подобие крепости, он кричит отрывисто по-татарски: «Нукере! Кисяргя барсында! Руслар аз! Кэм китыря башын коназ – тыгына бирям инг айбят атны! Алга!» (Рубите их всех! Русских мало, они без броней! Кто принесет голову князя – тому отдам лучшего жеребца из своего табуна! Вперед!) В глазах юного хана жажда крови, его дыхание делается частым. Пальцы, вцепившиеся в рукоять кнута, делаются белыми от напряжения.

Татары, а их около сотни, прыгают с коней и, обнажив сабли, бросаются на противников. Бешеная рубка. То один, то другой русский воин падает в кровавой сече. Боярин Гордей – центр обороны! Его брови гневно нахмурены, стальные глаза мечут молнии, горят, жгут татар. Он умело и мощно крушит нападающих. Враги его опасаются: уже трое пали от руки Гордея. Голова четвертого, снесенная с плеч, катится и останавливается далеко от сражения, уткнувшись в торчащую из земли стрелу, окруженную цветками мака.

Звуки сражения стихают. Клочья тумана медленно наползают на отсеченную голову, они скользят по мертвым, окровавленным, телам княжеской свиты, раздетым до нижнего белья и ограбленным. На трупах сидят вороны. Одна из птиц грузно (от переполнившего ее чрево человеческого мяса) взлетает и лениво опускается снова в десяти шагах, кем-то потревоженная. Там, где она только что была, шевелится и с трудом садится единственный выживший русский воин. Нательная рубаха, покрыта десятком кровоподтеков. Он тупо, бессмысленно оглядывается вокруг. С трудом можно узнать его – это Гордей. Он берется рукой за затылок, стонет, морщится от боли. Отняв руку, разглядывает ее. На руке кровь. Раненый воин встает, качается, с трудом удержавшись на ногах, и медленно идет между мертвецами. На полпути останавливается, шарит руками по поясу. На нем нет не только оружия, но и самого воинского пояса. Он озирается. Все трупы без доспехов и оружия. Боярин безнадежно машет рукой и, еле переставляя ноги, скрывается за пеленой тумана.

Летять стрелы каленые

Гремлють сабли о шеломы

Вь поле незнаеме,

Среди земли чюжой.

Чръна земля под копыты

Костьми была посеяна,

А кровью польяна.

Жены руския

Высплакашась аркуче:

«Уже нам своих милых лад

Ни мыслию смыслити,

Ни очима съглядати.

Тамо лежать их буйны головы

Поскепаны саблями калеными

Шеломы руския.

Слово о полку Игореве.

Раненый Гордей с повязкой на голове бредет по пояс в траве, раздвигая своим телом ковыль. Прямо по ходу перед ним растет, надвигается стена леса. Он входит под тень деревьев, сразу же припадая, обнимая растущую на опушке молодую березку. Потом оглядывается назад и грозит степи тяжелым кулаком.

Дубрава

Гордей с перевязанной головой глядит по сторонам более осмысленным взором. Раненый воин замечает тропу. Он движется по ней, уже не волоча, как прежде, ноги. Но все же не замечает, как с обеих сторон его сопровождают, крадутся за ним серые тени. Дорожка минует березняки и дубравы, разбросанные повсюду островки весенних цветущих ландышей, петляет вдоль глубокого оврага.

Впереди, метрах в пятидесяти, на тропе стоят одичавшие собаки. Их шестеро. Глядят голодными глазами. Все крупные, величиной с волка. Они принюхиваются, чуют, что человек ранен.

Гордей останавливается. Нахмурившись, озирается. Потом спокойно и неторопливо пятится назад к повороту дорожки. Там земля образует мыс, вклинившийся сверху в глубокий овраг. Раненый воин входит в естественное укрытие и останавливается. Псы медленно начинают приближаться. Гордей, оглядывается на овраг за спиной, улыбается и неожиданно встает на четвереньки. Псы озадаченно замирают на мгновение. Воин говорит им: «Так брюхо защищено, опять же руками мне вас бить сподручнее будет! Ноги же в таком деле вовсе бесполезны. В вас, вертлявых тварей, ногой еще попасть потребно. Еще мой дед премудрость сию мне поведал. Ну, зверье зубастое, подходи по одному (проход узкий), кулака мово отведай!»

Вожак кидается первый, но получив сокрушительный удар огромным кулаком справа, с визгом летит в пропасть. Следующий пес впивается человеку в ударившую руку, но Гордей другой рукой сверху наносит ему такой удар (словно молотом), от которого хищник тут же испускает дух. Третий зверь прыгает через издохшего второго (иначе ему было не подобраться – слишком узко), оттолкнувшись о спину мертвого собрата. Гордей, немного откачнувшись влево, толкает атакующего пса в полете сразу двумя руками. Тот летит с визгом в пропасть, пытаясь в последний момент дотянуться до человека зубами.

Три оставшиеся собаки, видя участь своих собратьев, скалят зубы, рычат, но держатся в отдалении, не смея приблизиться к страшному врагу.

Гордей хватает за хвост лежащего перед ним мертвого пса и, раскрутив его у себя над головой, бросает собачий труп в поредевшую наполовину стаю. Поджав хвосты, хищники убегают. Человек встает, гневно глядит вниз. На дне оврага, жалобно скуля, ползают с переломанными лапами, две собаки. Гордей плюет на них сверху, поднимает голову и щурится на солнце, проглядывающее сквозь листву дуба. Потом идет по тропе дальше.

***

Солнце проглядывает сквозь листву дуба. Вокруг дубрава. Пахнет лесной свежестью и земляникой. На больших расстояниях друг от друга растут могучие дубы. Они стоят, словно удельные князья, поделившие куски земли, и зорко наблюдают за невидимыми границами своих лесных княжеств. Стоят тут, кто сто, а кто и триста лет. Могучие корни забирают из земли все. Иному дереву в дубраве не вырасти! Между дубами лишь трава, да кое-где чахлый подлесок. По этой траве свободно и неторопливо бегут два жеребенка: каурый и вороной. Видно, что их кто-то преследует. Бегуны часто оглядываются, поворачиваются назад, чутко настораживают уши и принюхиваются, расширяя ноздри. Однако, в целом ведут себя довольно беспечно. Для них – это игра. Жеребята часто взбрыкивают, пощипывают один другого, тычась мордами в бока и шеи. Иногда, даже, опять-таки играясь, встают на дыбы.