Занимательная история Церкви

В каждом городе еврейская община открывала синагогу – в переводе с греческого «собрание», – которая служила местом для общих молитв, религиозных проповедей и обучения детей. Настоящего богослужения в синагогах не проводилось, поскольку, по понятиям иудеев, жертвы Богу могли приноситься только в Иерусалимском храме, который к этому времени был уже разрушен. Правда, в Александрии был построен другой храм, точно такой же, как иерусалимский, но палестинские евреи не признавали ни этого храма, ни совершавшихся в нем богослужений.

Когда христиане окончательно разошлись с иудеями, синагоги оказались для них закрыты. У ранних последователей Христа не было особых зданий, храмов, алтаря – всего, что сейчас кажется неотделимым от церковной жизни. Первые общины собирались просто в частных домах богатых христиан. (Отсюда появился аргумент противников раздачи всего имущества – «раздай все, что имеешь», по словам Христа. Но у кого же тогда собираться, если все раздадут свои дома? И кто будет кормить бедных, давать милостыню?). Обычно для этого выбиралась сама просторная комната – столовая. Если места не хватало, ломали стены и перегородки, превращая весь дом в огромный зал, или собирали деньги и брали в аренду какое-нибудь большое помещение. Иногда собрания происходили под открытым небом, чаще всего на кладбище или в саду, примыкавшем к дому.

Собрания происходили в субботу вечером, хотя воскресенье не было для первых христиан днем отдыха. В римской империи воскресенья не существовало, так же, как и счета по неделям: месяц делился не по семь, а по восемь дней (на ноны, иды и календы). Отдыхали только в нерабочие и праздничные дни, которых за год насчитывалось почти две сотни. Для христиан воскресенье было днем, следовавшим за субботой по иудейскому календарю: в этот день произошло воскресение Христа, и его праздновали как еженедельную Пасху. Позже император Константин Великий официально сделал языческий dies solis, «день солнца», посвященный богу Гелиосу, «днем Господа», то есть воскресным днем, а 25 декабря – праздник солнечного бога Митры – праздником Рождества Христова.

Церковь на заре христианства была закрытым обществом, доступным лишь для посвященных. В христианскую общину можно было попасть только по рекомендации одного из ее членов. Этот же человек обучал новичка началам веры, обрядам и правилам жизни христиан. Подготовительный период заканчивался крещением, которое описано в «Дидахе»: «Совершайте крещение следующим образом: обучив всему, что предшествует таинству, крестите во имя Отца и Сына и Святого Духа в проточной воде. Если нет холодной проточной родниковой воды, то крестите в теплой воде. Если же нет в достаточном количестве ни той, ни другой воды, трижды окропите водой голову во имя Отца и Сына и святого Духа». Крещение проводили на открытом воздухе или в специальных закрытых помещениях с купелями – баптистериях. В воду погружались полностью обнаженными, снимая с себя все украшения, женщины при этом распускали волосы. Во время обряда исполнялся особый гимн: «Проснись, о спящий, восстань из мертвых, да озарит тебя Христос, солнце воскресения, взошедшее до утренней звезды». Выйдя из воды, крестившийся облачался в белые одежды и надевал на голову венец; на лбу у него рисовали особый знак, символизировавший его соединение с народом Божьим.

Богослужения и молитвы

Ранний культ христиан был связан с солнцем, которое провожали в субботу вечером и встречали воскресным утром, считая солнечный свет символом Бога-Сына и Бога-Отца. В одном из христианских гимнов того времени говорится: «Мы на закате солнца любуемся светом вечерним, воспеваем Отца и Сына и Святого Духа Божия». Солнце восходит на востоке, а восток считался местом, откуда исходит свет истины; там находились Иерусалим и райский сад, оттуда начинался новый день, который символически отождествлялся с будущим царствием Божиим, Днем Господним. И сейчас одно из самых древних церковных песнопений «Слава в вышних Богу…» начинается с возгласа священника: «Слава Тебе, показавшему нам свет!»

Богослужение первых христиан было исполнены простоты и искренности, которые пленяют многих современных христиан. На рассвете они собирались где-нибудь в уединенном месте, чтобы встретить утро нового дня хвалой Господу. Вечером устраивали «вечери любви», агапе, на которых вкушали совместную трапезу и, в подражание апостолам на Тайной вечери, причащались телом и кровью Христа. Богослужения велись на греческом языке и совершались сидя. Они начинались с приветствия епископа или пресвитера, затем чтец зачитывал отрывки из Евангелий, Ветхого Завета и посланий апостолов, неканонические теперь «Послание Климента» и «Пастырь» Ерма, послания римских пап и местных епископов вроде Сотера, Зефирина или Киприана. После чтения пелись псалмы, потом священник говорил проповедь и благословлял хлеб и вино; все верующие возносили благодарственные молитвы и причащались. К чаше с вином прикладывались по очереди, хлеб давали каждому в руки, некоторые уносили его с собой домой и ели там.

В домашней жизни христиане молились утром и перед сном, и еще три раза днем, как следовало по иудейскому обычаю – в третий, шестой и девятый час дня. Поскольку день начинался в шесть утра, по современному исчислению это было в 9.00, 12.00 и 15.00. Часы молитвы имели символическое значение: в 9 часов на апостолов в Пятидесятницу сошел Св. Дух («третий час» по Новому завету), в полдень апостол Петр имел видение о корзине с пищей, которое подвигло христиан к проповеди среди язычников, а в 15 часов («девятый час») умер на кресте Иисус Христос. Кроме того, христиане молились перед едой, перед мытьем в бане, во время приветствий и прощаний, перед началом дела или по окончании работы. Многие вставали среди ночи и возносили молитвы Богу. Св. Киприан считал, что каждый новый час дня нужно начинать молитвой. Климент Александрийский писал о христианине: «В то время, когда он занимается, говорит, отдыхает или читает, он молится». В сущности, молиться следовало непрерывно, сопровождая каждый свой шаг и каждое действие молитвой.

Поначалу для молитв и богослужений использовали ветхозаветные псалмы. Псалом 140-й служил вечерней молитвой, псалом 62-й – утренней. После появления Евангелий на собрании общин начали читать Евангелия и другие книги христианских авторов, например, «Пастырь» Ерма. Из чисто христианских молитв чаще всего звучали «Отче наш» («Богородице, Дева» появилась гораздо позже, в V или VI веке) и хвалебные песни, сочиненные кем-либо из благочестивых верующих. Молитвы мог составлять каждый, кто хотел: предполагалось, что искренняя вера и Св. Дух подскажут нужные слова.

Молились стоя или на коленях, подняв голову к небу, раскинув руки в виде креста, лицом к востоку (считалось, что с этой стороны приходит «духовный свет»), мужчины – обнажив головы, женщины – накинув плат. Известный богослов Тертуллиан советовал не слишком запрокидывать голову, не размахивать руками и потише произносить молитву. Некоторые девушки приходили на молитву без платка, ссылаясь на то, что апостол Павел заповедал покрывать голову «женам», а они еще не замужем, но Тертуллиан разъяснял, что под «женами» подразумеваются все женщины вообще. Существовал старый обычай сбрасывать перед молитвой верхнюю одежду, который Тертуллиан осуждал, говоря, что так поступают язычники, а «христианский Бог слышит и тех, кто имеет на себе плащ». Недостаточным рвением считалось не умывать перед молитвами рук, сидеть или тем более лежать во время их чтения. Миссионер Феофил Инд, вернувшись из путешествия, был недоволен тем, что Евангелия стали слушать сидя.

Крестное знамение

В обыденной жизни христиан было легко узнать по их обыкновению на все накладывать крестное знамение. В первые века оно имело форму не четырехконечного креста, а латинской буквы Т: так выглядел crux commissa, один из видов римских крестов, на которых распинали преступников. Христиане крестились не тремя пальцами, как сейчас, а одним большим – им изображали маленький крест на лбу. Позже появилось двоеперстие, обозначавшее две природы Иисуса Христа, божественную и человеческую, а еще позже троеперстие – во имя Святой Троицы.

Христиане крестили не только все части тела, но и одежду, мебель, стены, книги, посуду и постель. Один римский муж, решивший избавиться от своей жены, догадался, что она тайная христианка, увидев, как она крестила перед сном кровать. Подвижник Ефрем Сирин писал: «Без креста ничего не предпринимайте: ложитесь ли вы спать или встаете, работаете или отдыхаете, едите или пьете, путешествуете по суше или плаваете по морю, постоянно упражняйте все ваши члены этим живоносным крестом». Кресты ставили, рисовали, вешали повсюду в доме, их вышивали на одежде и носили на шее. В VII веке Трулльскому собору пришлось даже запретить помещать изображение креста на пол, чтобы никто не попирал его ногами.

За едой

Есть за обедом полагалось так, чтобы утолить голод, но не больше. Разнообразие в пище не приветствовалось, так же, как смех и вольные разговоры за столом. «Наши разговоры не только целомудренны, но и трезвенны, – писал один из церковных авторов того времени Минуций Феликс, – ибо мы не позволяем никакой болтовни, веселость умеряем важностью и трезвыми речами». Обжорство, обилие вина, шумная музыка считались неприличными и неблагочестивыми, допускались только «скромные и целомудренные» мелодии во славу Господа.

Примером правильного поведения христиан за столом и во многих других случаях служит книга «Педагог», написанная александрийским пресвитером Климентом. Предписания Климента для вечерних трапез напоминают правила хорошего тона: не пачкать едой рук, сохранять чистой бороду, поменьше разговаривать, особенно с полным ртом, к блюдам прикасаться сдержанно и благопристойно, не пить, пока не прожуешь пищу. Он предлагает и меню, приличествующее на христианских трапезах: «Можно употреблять лук, маслины, овощи, молоко, сыр, и, если угодно, мясо вареное и жареное. Из яств самые удобные для употребления суть те, которые приготавливаются без помощи огня, потому что с ними менее хлопот; потом те, которые не обременительны для желудка и дешевы». Вино осуждалось, как разжигающее похоть, и употреблялось только как лекарство. Но если уж пьешь, то соблюдай приличия и достоинство: «Не нужно хвататься за чашку с чрезмерной жадностью, не нужно неприлично водить глазами перед тем, как пить, не нужно предлагаемое для питья поглощать непристойно с невоздержанностью, чтобы не замочить бороды, не залить одежды, что случается, когда питье вливается залпом».

Женщины-христианки, на взгляд Климента, вели себя на трапезах слишком кокетливо: нарочно пили из узких бокалов, чтобы не широко открывать рот, и в то же время обнажали шею, словно хотели показать мужчинам хотя бы то, что можно. Юношей и незамужних девушек, по его мнению, лучше вообще не пускать на совместные трапезы, чтобы не разжигать страсти. За едой допустима скромная и целомудренная музыка, но не шумные песни и пляски; веселье, шутки и остроты должны быть изгнаны, как неприличные для христиан. Позже Лаодикийским и Седьмым Вселенским соборами христианам запрещалось «скакать и плясать» на свадьбах, присутствовать при мимических представлениях (часто непристойных) и исполнении «сатанинских» песен.

Одежда и внешний вид

Ранние христиане осуждали как красивую одежду, так и украшения, привлекавшие противоположный пол. «Девы ни для кого ни должны украшаться, – писал Климент Александрийский, – ни должны нравиться никому, кроме их Господа. Дева, привлекающая взоры юношей и возбуждающая в них страсти своими нарядами, не может быть целомудренной и скромной в душе». Правда, замужним женщинам полагалось некоторое послабление: «Женам, живущим в брачной обстановке, иногда можно и снисхождение оказывать и позволять наряжаться с целью нравиться мужу. Но пределом их желаний при этом должно оставаться именно желание нравиться только своему мужу».

Суровый Тертуллиан полагал, что женщинам вообще подобает носить скорей траур, «ибо через вашу праматерь Еву грех вошел в род человеческий». Климент, наоборот, предпочитал белый цвет: «Как дым свидетельствует об огне, хороший цвет лица и пульс – о здоровье: подобно этому белизна одежд свидетельствует о состоянии нравов между нами». По мнению александрийского богослова, «женщины должны одеваться в одежды простые, но приличные; конечно, они могут быть из более мягкого материала, чем мужские, но все же не такие, в какие одеваются женщины, потерявшие всякий стыд и распустившиеся в изнеженности».

В заботе о женской нравственности Климент доходил почти до восточной паранджи. «От жены в особенности желательно, чтобы она выходила из дома совершенно закрывшись. Это сообщает ей вид степенности, но и для высматривателей она остается невидимой, так что никакого преткновения из сего не выйдет ни для нее самой, ибо ее глаза нравственной стыдливостью и покрывалом будут прикрыты, но и никакому постороннему мужчине собой она греха не навяжет». С другой стороны, мужчинам с женщинами лучше совсем не встречаться, даже если они полностью закрыты. «Должно избегать присутствия в обществе женщин и старательно уклоняться от встречи с ними; для внесения в свою душу греха вовсе не необходимо прикосновение; может быть греховным уже и простой взгляд».

Климент решительно восставал против ювелирных украшений. Допускалось носить только золотое кольцо на пальце для наложения печатей в доме – знак власти его хозяйки. Немаловажно было и то, какие изображения наносились на печать. «Для печати же мы должны пользоваться изображением голубя или рыбы, или корабля с надутыми парусами, или же музыкальной лиры, какая изображена была на перстне Поликрата, или же корабельного якоря, какой на своем перстне приказал вырезать Селевк. Если кто рыбак, то перстень должен тому напоминать об апостолах или же о детях, воспринятых от вод крещения. Идольских же изображений на своих перстнях мы не должны гравировать; не должно и с каким-то почтением относиться к таким перстням; и перстней с изображением меча или лука не должны мы носить: мы, ведь, состоим друзьями мира; не должны мы иметь на своих перстнях и изображений различного рода кубков: мы ведь люди воздержанные». Новая вера, очевидно, не мешала некоторым христианам придерживаться непристойных обычаев язычества. «Многие носят перстни с изображением на них в нагом виде своих возлюбленных или из мужчин, или из женщин, как будто для невольного напоминания себе о своих любовных удовольствиях, чтобы не забывать о них, но постоянно вызывать их в своем воспоминании: это разнузданность».

Прически

Тот же дотошный Климент подробно и обстоятельно писал, какими должны быть прически, как женские, так и мужские. «Волосы на голове мужчинам следует носить коротко остриженными, за исключением случая, если они были бы курчавыми; на подбородке же должна быть отпускаема борода. Будучи причесаны, волосы не должны слишком спускаться с головы на манер женских локонов; для мужчин достаточно бороды. А если кто бороду подстригает, то не следует, по крайней мере, совершенно ее до гладкости состригать; мужчине сообщается этим вид отвратительный, и состригание бороды даже до кожи собой напоминает выщипывание и выглаживание». Автор «Педагога» объяснял, что длинные волосы неудобны тем, что мешают зрению. «А на верхней губе волосы нужно подрезать, чтобы при еде не пачкались; но не следует их все остригать, – это было бы некрасиво, – а только немного ножницами». Зато к бороде Климент относился с уважением: «она сообщает лицу достопочтенность и некоторого рода отеческую авторитетность».

Женские прически тоже не остались без внимания. Климент был сторонником естественной, природной красоты. Он считал, что волосы у женщины должны быть длинными, но без лишних украшений, потому что они красивы уже сами по себе: достаточно скромно заколоть косу на затылке какой-нибудь недорогой булавкой. «Завиванием же волос в пукли на манер, как это делается у гетер, и распусканием их по плечам локонами и плетками лицо бывает безобразно; для составления этих искусственных косичек срезаются и выщипываются волосы; из страха прическу испортить такие женщины не смеют дотронуться до своей головы; из-за заботы как бы, забывшись, не сбить своей прически, они не осмеливаются даже спать спокойно». Накладные волосы и парики вызывали у него возражения не только с эстетической, но и богословской точки зрения: «Накладывание чужих волос на голову совершенно должно быть оставлено; украшать свою голову волосами другого, накладывать на нее мертвые косы поистине нечестиво; потому что на кого же пресвитер тогда возложит руку; кого благословит он? Не украшенную жену, а чужие волосы и из-за них другую голову».

Косметические ухищрения, считал епископ, вроде подкрашивания седых волос, напомаживания и т. п., только портят женщину. Сама лучшая красота – это цвет здоровья. «И лиц своих женщины не должны пачкать вводящим в обман средствами обольстительного искусства».

Походка и поведение

Женщин, двигающихся слишком женственно и мягко или, наоборот, «виляющих хвостом», епископ Климент сравнивал с гетерами, проще говоря – с шлюхами. Замужним он ставил в вину «маслянистые взоры» и подмигивание, считая это прелюдией с супружеской измене, «перестрелкой желаниями». Очень живо и с большой иронией он описывал кокетливых женщин, которые «постоянно жуют мастику, прохаживаются взад и вперед, улыбаются проходящим; другие придают себе интересность тем, что подолгу возятся, как если б у них пальцев не было, с зашпиливанием своих локонов булавкой для волос, прекрасно сработанной или из черепахи, или из слоновой кости, или другого какого трупного останка. Другие, опять-таки, стараются иным образом понравиться публике, разрисовывают себя различными красками и пачкают себе лицо, как если бы у них на нем цветы какие росли».

Не меньше доставалось и напыщенным мужчинам. «Не следует выступать на путях павлином; не следует с откинутым назад затылком осматривать встречающихся, если бы кто-либо из них обратил на него свое внимание; это неистовство – самодовольно расхаживать по улицам как бы по сцене, так, что люди на него пальцами указывают». Судя по его описанию мужских занятий, за прошедшие тысячелетия они мало изменились. «Мужчины не должны по цирюльням, кабакам и трактирам слоняться, пустословя с ничтожными личностями, западни измышляя женщинам и для возбуждения смеха тысячи непристойных вещей злоречиво о ближних рассказывая. И игра шестисторонними кубиками нам недозволительна, а также и игральными костями, каковым играм многие столь усердно предаются ради корысти».

О браке и брачных отношениях

Церковь с самого начала призывала к сексуальной умеренности, в том числе и в браке. В отношениях между мужем и женой не должно было проявляться никакого сладострастия. Уже первые апологеты веры, Иустин и Аристид, утверждали, что брак допустим только для рождения детей. Их поддерживал Климент: «Бог хочет, чтобы род человеческий продолжался, но Он не говорит: будьте похотливы». Ему вторил Тертуллиан: «Христианин женится не ради плотской похоти». Само по себе плотское соитие и связанное с ним удовольствие считалось нечистым и греховным, если не вело к благочестивой цели.

Климент Александрийский строго регламентировал супружескую жизнь и предписывал время и обстоятельства, в которых допустимо брачное сожительство. «Не следует откликаться на таинственный зов природы в течение дня: например, нельзя совокупляться по возвращении из церкви или с рынка; нельзя на заре, когда поют петухи, в час молитвы, чтения или полезных дел, исполняемых в течение дня; нельзя вечером после ужина и благодарственной молитвы за полученные блага – в этот час подобает покой». Получалось, что на «таинственной зов природы» совсем не оставалось подходящего времени. В брачное сношение следовало вступать нечасто: чем оно реже, тем желаннее и приятнее. Целомудрие было необходимо соблюдать и ночью, в темноте. «Бесстыдные слова, гнусные фигуры, любодейные поцелуи» недостойны христианина. Запрещалось соитие в первую брачную ночь – из благоговения к полученному накануне благословению от священника.

Формально брачный союз христиан ничем не отличался от брака остальных жителей империи. Церемония венчания появилась в Церкви только в VIII–IX веке. До тех пор супруги-христиане довольствовались официальным гражданским браком, дополнительно получая согласие и благословение местного епископа. Однако в некоторых случаях Церковь допускала брак, не одобренный государством. Так, в III веке папа Калликст разрешил римским патрицианкам вступать в тайный союз с простолюдинами и рабами. «Незамужним женщинам, – писал его современник (и соперник) Ипполит, – достигшим зрелых лети и воспылавшим любовью к человеку, не достойному их по своему социальному положению, но не желавшим при этом жертвовать своим собственным положением в обществе, он позволил как нечто законное соединяться с человеком, рабом или свободным, коего они выберут себе в сожители, и считать его супругом, не вступая в законный брак». В древних римских катакомбах осталась надпись, сделанная таким незаконным мужем на надгробии жены-патрицианки: «Флавии Сперанде, святейшей жене, несравненной матери всех, которая прожила со мной 28 лет и 8 месяцев без какой бы то ни было досады, Онесифор, муж светлейшей матроны, достойно заслужившей, сделал».

Евангелия

Климент Александрийский утверждал, что первое Евангелие написал Марк, ученик апостола Петра. Поскольку Петр учил устно, слушатели попросили Марка, обладавшего хорошей памятью, записать его проповеди, что он и сделал. Петр, узнав об этом, не одобрил, но и не порицал Марка. Евангелие от Марка – самое короткое из четырех, оно написано очень живым и динамичны, хотя и грубоватым языком: Иисус в нем больше действует, чем говорит, а описания Его чудес выглядят особенно выпуклыми и наглядными. Считается, что Марк писал свое Евангелие для римлян, то есть для язычников, не имевших никакого представления об иудейской. Позже именно его чаще всего использовали миссионеры для проповеди христианства среди несведущих и неподготовленных людей.

Другой раннехристианский авторитет, Ириней Лионский, считал, что первым Евангелие написал Матфей. Матфей проповедовал евреям, но решил идти к другим народам и, уходя, оставил вместо себя писание на еврейском языке. Это произошло в то время, когда еще были живы Петр и Павел, проповедовавшие в Риме. Матфей написал свою книгу для иудеев и в иудейском духе, поэтому в нем очень много цитат из Ветхого Завета, а сам его тон размеренный и слегка витиеватый, в раввинском стиле: это как бы настольная книга фарисея, ставшего христианином и желавшего проповедовать новую веру соотечественникам.

Лука, ученик апостола Павла, составил свой вариант Евангелий, сам объяснив причину: поскольку многие «торопливо и необдуманно» взялись за изложение событий, он решил написать точную и правдивую историю на основе своих бесед с Павлом и другими апостолами. Книга Луки написана прекрасным языком, достойным греческой классической литературы, ее не стыдно поставить рядом с Плутархом или Фукидидом, с трудами которого Лука был хорошо знаком. Это работа умного и интеллигентного грека, наиболее привлекательная для образованных людей, обладающих хорошим вкусом и ценящих литературный слог.

Иоанн создавал свое Евангелие последним, много лет спустя, уже зная три других Евангелия. Поэтому он их дополняет и расширяет, сообщая, например, о самом начале проповеди Иисуса – до ареста Иоанна Крестителя – и совершенных Им в то время чудесах. Написанное в полуархаическим, полумедитативном стиле, Евангелие от Иоанна считается наиболее глубоким и духовным, трактуя учение Христа в философском и богословском смысле, близким по духу греческой и восточной мысли в лице гностиков и неоплатоников.

То, что четыре Евангелия описывали одни и те же события, нередко повторяя друг друга, наталкивало многих на мысль о создании некоего общего труда, объединявшего все свидетельства об Иисусе в цельное и последовательное повествование. Такие попытки время от времени предпринимались. Так, Татиан, ученик Иустина Философа, позже впавший в энкратическую ересь, составил свод из всех Евангелий под названием «Евангелие от четырех». При этом он излагал текст евангелистов своими словами «для исправления стиля». Ориген посвятил много времени сравнению разных переводов книг Нового завета, но его главной задачей было не объединение Евангелий, а их толкование, заложившее основание особой церковной науки – экзегетики.

Чудеса

Чудеса в первых общинах были если не обычным, то довольно частым делом. Иерусалимский епископ Нарцисс, узнав, что в храме не хватает масла, превратил в масло воду, и братья потом долго хранили его у себя как святыню. Апостол Иуст Варнава выпил смертельный яд и остался невредим. Ириней Лионский сообщал о воскрешении мертвых, происходивших по молитве братьев-христиан, как о случаях нередких и почти регулярных: «Когда среди братьев возникала нужда, то вся поместная Церковь пребывала в посте и усиленной молитве, и душа умершего возвращалась». Свидетельства о воскрешениях встречались в то время нередко: апостол Иоанн «силой Божией воскресил в Эфесе умершего», Петр вернул к жизни девицу Тавифу, апостолы Иасон и Сосипатр – царя Керикиры, а Павел – юношу Евтиха, упавшего с третьего этажа.

Ириней считал, что в чудесах христиан не было ничего удивительного: естественно, что, получив благодать от Бога, они использовали Его дары. «Одни изгоняют демонов действительно и надежно, и часто, очистившись от злых духов, люди становятся верующими членами Церкви; другие предвидят будущее, имеют видения и пророчествуют; иные лечат больных и, возлагая на них руки, возвращают им здоровье; даже, как мы говорили, они воскрешали умерших, и те долго жили с ними». Все это было предсказано еще Самим Ииусом: «Будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы».

Кесареву кесарево

Первые общины христиан состояли из людей, почти не участвовавших в жизни государства. У них не было собственности, они не занимались никаким делом и ремеслом, проводили время только в молитвах и общении с собратьями. Но это положение быстро менялось по мере того, как христианство сознавало себя частью общества и врастало в повседневную жизнь империи. Несмотря на то, что христиане считали себя особым «небесным» народом, не имевшим пристанища на земле, внешне они не старались противопоставлять себя государству – наоборот, вели себя подчеркнуто дружелюбно. Одно из требований к епископам заключалось в том, что они должны иметь хорошие рекомендации от «внешних», то есть от язычников. То же самое относилось не только к епископам, но и ко всей Церкви: новой религии следовало быть на хорошем счету у римской власти. Это был один из главных лейтмотивов первых христианских апологий: мы одни из вас, мы соблюдаем законы, платим налоги, молимся за цезарей и приносим пользу государству. Христианство хотело не ссориться с властью, а победить мир убеждением, личным примером и любовью, живя как мирные и добрые граждане империи. В этом был огромный положительный заряд новой веры: никакой враждебности, никаких проклятий на головы язычников, полная лояльность к правителям и одобрение римского владычества и pax romana.

Но в этом заключалась и опасность обмирщения. Живя в миру, раннее христианство не всегда отчетливо видело грань между церковным и мирским. Ясного представления о том, что должна представлять собой христианская жизнь, не существовало. Христианство как бы еще не знало, что можно, а что нельзя: в Евангелиях и проповедях апостолов не было инструкций на все случаи жизни, там давались только общие, основополагающие принципы, из которых постепенно выводились конкретные правила. А жить в обществе и не поддаваться его соблазнам было очень нелегко. Уже через сто лет после создания Церкви Климент Александрийский, строгий поборник христианской нравственности, упрекал своих собратьев в суетности и фальшивом благочестии: «По-видимому, с благословением выслушав слово Божие, они оставляют его там, где выслушали, а вне церковного собрания, как бы умом рехнувшись, в обществе нечестивцев себя не помнят от удовольствия; внимая игре арфистов и арфисток, из себя они выходят при выслушивании их любовного чириканья, приходят в исступление от пения под игру на флейте, хлопают в ладоши, выпивают, позволяя себя осыпать и пакостить всякого рода и другим сором и мусором, наметенным, натащенным и накиданным течением и веянием времени».

В общественной жизни многих христиан сплошь и рядом не замечались или не осознавались те заповеди Христа, которые, казалось бы, должны были составлять суть их жизни. В представлении молодого христианства частные и государственные добродетели существовали как бы параллельно: можно было быть христианином в первых, оставаясь язычником во вторых. Там, где речь заходила об интересах государства, личные правила и заповеди уходили на второй план; ради пользы общества христианин мог наживаться на торговле, судить и даже убивать. Если в Евангелиях говорилось, что никто не может судить другого человека, кроме Самого Господа, то в жизни христианин мог осуществлять земной и светский суд на основании государственного права. В Евангелии было сказано не заботиться о завтрашнем дне и уподобляться птицам и цветам, которые не сеют и не прядут; но в жизни верующий работал, служил, содержал семью и думал о прибылях так же, как язычник.

Торговля среди христиан процветала не меньше, чем у почитателей Сераписа или Юпитера. Попытка Климента Александрийского лишить христиан выгоды от купли-продажи («Кто что-либо покупает или продает, пусть не назначает тому цены двоякой, одну – для продажи, другую – покупную. Пусть называет он только одну истинную: через это останется он верным истине и хотя не получит прибыли, зато богат окажется справедливостью») выглядела наивной и нелепой – зачем тогда вообще торговать? Это прекрасно понимали Ириней Лионский и Тертуллиан, которые одобряли торговлю при условии, что торгующий христианин не будет проявлять излишней алчности. «Даже теперь, став верующими, – писал Ириней Лионский, – мы продолжаем приобретать. Но кто же продает, не желая получить прибыль от покупателя? И кто покупает без намерения что-либо получить от продавца? И какой промышленник занимается своим ремеслом не для того, чтобы получить выгоду?» В книге «Пастырь» Ерм осуждал торговцев-христиан, жадность которых, по его словам, удивляла даже язычников, но не отрицал купечество как таковое. То же самое относилось и к ростовщичеству. Эльвирский собор начала IV в. признал право вести торговые операции даже за епископами: единственное ограничение заключалось в том, что сам епископ не должен был покидать своей епархии, если же он хочет торговать в других областях, то «пусть пошлет сына, вольноотпущенника, наемного агента». Христианский максимализм – «оставь все и следуй за Мной» – заменялся языческим идеалом умеренности: честно судить, честно торговать, честно давать деньги в рост, честно воевать и управлять провинцией, – вот все, что требовалось от христианина в частных делах и на государственной службе.

Армия

Особняком стоял вопрос о службе в армии, которую большая часть христиан считала вполне приемлемой и совместимой с духом Нового Завета. Обычно этот вопрос вообще не поднимался: он решался по умолчанию, как нечто само собой понятное и разумеющееся, словно ратное дело было таким же законным и почтенным ремеслом, как и всякое другое. Если о нем все-таки заговаривали, то заявленный в Евангелии нравственный императив, призывающий удаляться от всякого зла («не противьтесь злу силою»), дополнялся соображениями здравого смысла, согласно которым необходимо выбирать наименьшее из зол, применяя при случае и насилие, если воздержание от последнего само по себе является злом. При этом естественным образом появлялось понятие врага, противника, но уже не в качестве духовной сущности, требовавшей духовного же сопротивления и отпора, а в виде материального злоумышленника, посягающего на твоих ближних, имущество, дом или страну. Еще Иоанн Креститель на вопрос воинов, что им нужно делать, чтобы покаяться и очиститься от греха, отвечал: никого не притеснять, не клеветать и довольствоваться своим жалованием (то есть не грабить население), – как будто убийство на войне не входило в перечень рассматриваемых грехов.

В то же время в первые века христианства раздавалось немало голосов противников военной службы. В одном из ранних христианских сочинений, написанном примерно в начале III веке, высказывалось осуждение верующим, желающим стать солдатами. Мученик Максимиллиан, казненный за отказ служить в армии, объяснял свой поступок требованием веры: «Мне нельзя находиться на военной службе, потому что я христианин. Не могу быть воином, не могу творить зла, я христианин». Ригорист Тертуллиан, которого излишний аскетизм довел до еретичества, заявлял: «Разоружив Петра, Господь разоружил всех солдат». Св. Ипполит Римский грозил: «Ежели неофит или верный согласился стать солдатом, да будет он отвержен: он презрел Бога». А Ориген обещал: «Копья, коими мы некогда сражались, мы перековали на косы; мы не поднимем больше меч ни на один народ… ибо Христос сделал нас сынами мира».