Беседы с усопшими, или Гримасы славы

Беседы с усопшими, или Гримасы славы
Владимир Сенчихин

Кого вспоминал Александр Македонский на смертном ложе?Почему Цезарь не поплатился за то, что после перехода через Рубикон в Риме не досчитались половины граждан? Как получилось, что Ганнибал, спасая Карфаген на дальних подступах, поспособствовал его краху? Почему мать Чингисхана обозвала его «чёрной бешеной сукой»? За что англичане больше всего ненавидели Наполеона? Герой этой книги путешествует по эпохам и пытается понять, в чем величие «великих» полководцев, погубивших миллионы людей.

Беседы с усопшими, или Гримасы славы

Владимир Сенчихин

Редактор Людмила Караваева

© Владимир Сенчихин, 2021

ISBN 978-5-0055-0976-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Nota bene

Для удобства чтения книги в электронном виде пояснения к тексту и ссылки даны курсивом – сразу после слов, требующих разъяснения.

Пролог

Интересуюсь, как к нему обращаться.

– Зови меня Падшим ангелом, – отвечает он, ухмыльнувшись. – Сокращенно Паданг.

– На Суматре есть город с таким названием. Уж лучше паванг – шаман в Индонезии: разгоняет тучи, спасает от хищников, оберегает охотников и путешественников, ищет без вести пропавших.

– Эко куда тебя занесло. Какой из меня паванг? Если меня попросят разогнать тучи, я устрою такую бурю, что людишки окоченеют от ужаса.

– Землетрясение близ Паданга твоих рук дело?

– Я такими мелочами не занимаюсь.

– Может, Вендиго?

Когда племя индейцев, проживающих близ Великих озер на севере нынешней Америки, одолевали трескучие морозы, а голод лютовал, в ход шло людоедство: недостаток пищи восполнялся покойниками или самыми слабыми сородичами. Дабы отвадить соплеменников от такого непотребства, был сочинён миф о Вендиго. Якобы некий смельчак, спасая племя от голодной погибели, продал душу, после чего его тело подверглось невыносимому жару. Сбросив с себя одежду, он бросился в лес, где превратился в четырехметрового монстра, питающегося исключительно человечиной, и чем усерднее он предавался этому занятию, тем сильнее страдал от мук голода.

Собеседник крякает и демонстративно превращается в шерстистое жердеобразное существо: лысая башка испещрена шрамами, из безгубого окровавленного рта угрожающе выпирают здоровенные клыки, вместо ушей – черные воронки, а руки смахивают на когтистые лапы медведя. В воздухе распространяется такой смрад, что я непроизвольно зажимаю нос рукой.

– Таким ты меня представляешь? – ехидно интересуется новоявленный Вендиго.

– Если исходить из твоей сущности, ты мало чем от него отличаешься, – желчно возражаю я.

– Я не людоед, а людофоб.

Мне неведомо, как ему удалось всплыть из черных глубин мироздания и кто отправил его по мою душу. После долгих размышлений я окрестил его Переговорщиком, парламентёром, чей статус не предполагает активного вмешательства в мои действия. Увы, я ошибся. Прискорбно и то, что этот окаянный спутник, способный мгновенно перевоплощаться в кого угодно, вжился в роль попечителя и наставника. Пытаясь отвадить меня от исторических странствий, безапелляционно заявил, что я занимаюсь закулисной селекцией. Якобы внедряюсь в головы мыслящих особей и тем самым воздействую на них, пытаясь изменить ход истории.

Абсурдность обвинения очевидна. Меня позиция потустороннего наблюдателя вполне устраивает: я исповедую принцип невмешательства, предпочитаю встречаться с незаурядными людьми, неважно, когда они жили и чем занимались, отдаю предпочтение тем, кто менял устоявшийся общественно-политический уклад либо вполне мог это сделать. Осмысливаю их действия и поступки. Вы спросите, зачем мне это нужно? Своеобразная гимнастика ума: приятно, когда выловленные, зафиксированные и предсказанные тенденции лет через сто, двести или пятьсот становятся реальностью.

Мне, собственно, незачем спускаться в бездонный колодец истории, чтобы сделать неутешительный вывод, что человечество избрало порочный путь: изуверства, войны, преступления. Взять хотя бы отношение к природе. Куда подевались пятитонные морские коровы, их еще называли капустницами из-за пристрастия к морской капусте? Доверчивые и нескладные, они так нравились охотникам, что теперь от них остались одни воспоминания. Сохранились только их дальние сородичи – дюгони, жалкие копии в полтонны весом. Та же участь постигла и тарпанов, низкорослых лошадок, чье мясо считалось редкостным деликатесом. Не умеющих летать несуразных птичек додо, обитающих на острове Маврикий, истребили пришлые матросы – свежее мясо куда лучше солонины. От бескрылых гагарок остались только чучела, а их пух, которым набивали подушки, давно истлел.

Пребывая в раздражении, однажды я предложил Переговорщику мысленно представить скорбную процессию представителей животного царства, погубленных человеком за последние сто-двести лет. Во главе шествуют островные тигры – яванский и балийский, уменьшенные дубликаты бенгальских. Они не подозревали, что камуфляжный окрас от пуль не спасает. За ними крадется тайваньский дымчатый леопард – здоровенный кот, облаченный в потрясающую шкуру, за что в итоге и поплатился. А приоденься он попроще, глядишь, и уцелел бы. В хвост ему пристроились волки – японский, погубленный стрихнином, и тасманский сумчатый, якобы устроивший террор местным овцам. Волков сопровождают зебра квагга и голубая антилопа. Следом гуськом мелкота – попугаи, гуси, утки и прочие птицы, они недовольно оглядываются на пучеглазую оранжевую жабу, напоминающую миниатюрное изваяние из сусального золота. В арьергарде – парочка гигантских черепах, обитавших на острове Реюньон в Индийском океане. Матросы считали их живыми консервами, не требующими присмотра.

За процессией, наклонив рогатую голову, скорбно наблюдает американский бизон. Он долго обижался на местных индейцев, но убедился, что их стрелы – укус комара по сравнению с гибельными пулями перебравшихся в Северную Америку европейцев. Рассматривая черно-белые снимки с горами останков бизонов, невольно вспоминаю аналогичные пирамиды из человеческих черепов, о которых расскажу позже.

Переговорщик по поводу исчезновения живых организмов не скорбит. Хищники ему давно не по нраву, будь его воля, кошачьим вроде тигров, львов и ягуаров вряд ли бы поздоровилось. Он обуреваем идеей управляемого хаоса, долженствующего привести фауну к некоей гармонии, ее суть – подвигнуть животный мир к травоядию.

По его мнению, человек – фатальная ошибка природы, требующая поправок: в будущем он должен состоять процентов на восемьдесят из сменяемых искусственных биологических органов, при условии, что естественному размножению будет положен конец. Это вовсе не означает глобальную стерилизацию. На этот счет есть конкретные выкладки. Полагаю, старине Хаксли он много чего нашептал («О дивный новый мир»).

Пытаясь понять, что собой представляет человеческий мозг, всякий раз задаюсь вопросом, зачем природе понабилось создавать такой излишне сложный орган, склонный к самоуничтожению. Честно признаюсь – вторжение в него не проходит для меня бесследно. Головные боли – наименьшая расплата. Куда хуже, когда мертвецы начинают преследовать меня в сновидениях. Их слишком много. Иногда я увлекаюсь тем или иным популярным среди обывателей персонажем в ущерб более значащим личностям. Мое повествование наверняка одних озадачит, других порадует, а третьих обозлит. В любом случае наберитесь терпения.

Любопытствующие, видимо, зададутся вопросом, почему я по большей части цитирую древних историков и редко обращаю внимание на более поздних. Логичность такого подхода очевидна: то или иное событие, кто бы его ни описал, всегда субъективно, однако куда лучше ознакомиться с

суждениями и наблюдениями непосредственных свидетелей или людей, контактировавших с ними, чем с умозаключениями тех, кто спустя тысячелетия пытается навязать собственную точку зрения.

Глава первая. Пенфесилея—воительница

Переговорщик считает человека лишним звеном в развитии природы, пресекающим естественные пищевые цепочки. По его мнению, это очевидно и не требует никаких доказательств. Он процитировал советского актёра театра и кино Бориса Андреева: «Природа порой покрывается ядовитыми пятнами отвращения к нам». Ни одному хищнику не придет в голову затевать войну с сородичами, если речь не идет о воспроизводстве или еде, а между тем человек только тем и занимается, что изыскивает врагов, руководствуясь тщеславием и корыстными целями. Война еще в глубокой древности превратилась в культ, а поклонение ей – в своеобразную форму мазохизма.

Гераклит Эфесский, грек и отец диалектики, утверждал, что человек хоть и «самое мирное по природе существо», но «воистину зверь», поскольку поднимает меч против ближайших родственников, «друзей, сограждан, отшельников, невинных животных и инородцев». «Львы не истребляют львов; волки не отравляют волков; кони не плетут заговоров против коней; слоны не грабят акрополи, чтобы их разрушить. Даже обитая среди нас, они приручаются. Люди же дичают в обществе людей». По мнению философа, «война – отец всего и всего царь; одним она определила быть богами, другим – людьми; одних сделала рабами, других – свободными. Павших на войне чтут и боги, и люди».

Древнегреческий философ Демокрит Абдерский полагает, что негоже идти брату на брата: «Гражданская война есть бедствие для той и другой враждующей стороны. Ибо для победителей и побежденных она одинаково гибельна». А вот стране можно и повоевать: «Только при единомыслии могут быть совершаемы великие дела, например, удачные войны государства, в противном случае это невозможно».

Размышляет о войне и Платон, вкладывая собственные мысли в уста персонажей. «А кто виновник войн, мятежей и битв, как не тело и его страсти? Ведь все войны происходят ради стяжания богатств, а заниматься этим заставляет тело, которому мы по—рабски служим». «То, что большинство людей называет миром, есть только имя, на деле от природы существует вечная непримиримая война между всеми государствами», ибо «все блага побежденных достаются победителю». Иногда Платон, опомнившись, сам себе противоречит: «А ведь самое лучшее – это не война, не междоусобия: не дай бог, если в них возникнет нужда; мир же – это всеобщее дружелюбие». Похвально.

Аристотель откровенно проповедует идеи, которые спустя два тысячелетия возьмет за образец гитлеровская Германия. В книге «Политика» он утверждает: «Растения существуют ради живых существ, а животные – ради человека; домашние животные служат человеку – как для потребностей домашнего обихода, так и для пищи, а из диких животных если не все, то большая часть – для пищи и для других надобностей, чтобы получать от них одежду и другие необходимые предметы. Поэтому и военное искусство можно рассматривать до известной степени как естественное средство для приобретения собственности, ведь искусство охоты есть часть военного искусства: охотиться должно как на диких животных, так и на тех людей, которые, будучи от природы предназначенными к подчинению, не желают покоряться; такая война по природе своей справедлива».

Сие глаголет один из лучших учеников Платона. При этом знаменитый философ древней Греции с апломбом рассуждает о похвальных качествах человека: «Быть достойным человеком – значит обладать добродетелями. И тому, кто думает действовать в общественной и политической жизни, надо быть человеком добродетельного нрава. Счастливая жизнь и счастье состоят в том, чтобы жить хорошо, а хорошо жить – значит жить добродетельно. В этом цель, счастье и высшее благо».

Некоторые читатели могут возразить, дескать, негоже относиться к древнегреческим нравам и воззрениям на войну с колокольни куда более поздних времен, однако я с этим не согласен. Почитайте книгу Марка Туллия Цицерона «О старости. О дружбе. Об обязанностях». Вот что он пишет: «Что касается государственных дел, то строже всего надо соблюдать право войны. Существует два способа разрешать споры, один – путем обсуждения, другой – силой, причем первый свойствен человеку, второй – диким зверям, ко второму надо обращаться тогда, когда воспользоваться первым невозможно».

Цицерон говорил о том, что войны бывают разные и гуманизм ни в коем случае нельзя отвергать. «Справедливой может быть только такая война, которую ведут после предъявления требований или же предварительно возвестили и объявили. Но когда не на жизнь, а на смерть сражаются из-за владычества и, ведя войну, ищут славы, все-таки совершенно необходимо наличие тех оснований, какие я только что назвал законными для объявления войны. Однако войны, в которых дело идет о славе нашей державы, надо вести, воздерживаясь от жестокости».

В древности, как и сегодня, в ходу был порочный принцип: если я не убью соседа, то он уничтожит меня. Древнегреческий историк Фукидид в своем объемном труде «История», посвященном Пелопоннесской войне, продолжавшейся двадцать семь лет, цитирует Перикла (афинский оратор и полководец). Обращаясь к жителям Афин, тот заявил: «Ваше владычество подобно тирании, добиваться которой несправедливо, отказаться от нее – весьма опасно. Миролюбивая политика, не связанная с решительными действиями, пагубна: она не приносит пользы великой державе, но годится лишь подвластному городу, чтобы жить в безопасном рабстве».

Согласитесь, довольно любопытная точка зрения относительно соседей: подчинять их силой оружия неправедно, однако и жить с ними в мире – себя не уважать.

После того, как на смену лукам и стрелам пришли пушки и ядра, о войне стали рассуждать прагматически, с точки зрения её эффективности, отбросив за ненадобностью моральные принципы.

Почитайте книгу прусского генерала Карла Клаузевица «О войне». Это теоретическое и практическое пособие для кичливых захватчиков. По мнению генерала, «война – акт насилия, имеющий целью заставить противника выполнить нашу волю. Применение физического насилия во всем его объеме никоим образом не исключает содействия разума; поэтому тот, кто этим насилием пользуется, ничем не стесняясь и не щадя крови, приобретает огромный перевес над противником, который этого не делает». Генерал утверждает, что в наступательной войне не должно быть перерывов, но «если завоеванные области достаточно обширны, то нанесенная рана, как раковая опухоль, сама разъедает дальше организм побежденного; при таких условиях, даже не двигаясь дальше, завоеватель будет с течением времени больше выигрывать, чем проигрывать». Скорее всего, именно этим и руководствовался Гитлер, не собираясь наступать дальше Урала.

Клаузевиц, наставляя будущих завоевателей, утверждает, что «война не начинается, – или, во всяком случае, не следует, действуя разумно, начинать ее, – пока не будет установлено», к чему она приведет и какие цели следует ставить непосредственно во время боевых действий.

Немецкий генерал – теоретик, но не философ. Ему далеко до его соотечественника Фридриха Ницше, сочинившего книгу «Так говорил Заратустра» (главный ее персонаж – персидский пророк). Это произведение всё ещё популярно, однако рассуждения Ницше о войне вплетены во все его книги. «Мы должны скрепя сердце выставить жестоко звучащую истину, что рабство принадлежит к сущности культуры: разумеется, это – истина, не оставляющая никакого сомнения относительно абсолютной ценности существования личности. Как произошел раб, слепой крот культуры? Греки проговорились об этом в своем правовом инстинкте, который в здравой полноте их цивилизованности и гуманности не переставал возвещать из медных уст следующие слова: «Победителю принадлежит побежденный с женой, детьми, всем имуществом. Сила дает первое право, и нет права, которое в своей основе не являлось бы присвоением, узурпацией, насилием».

Рассуждая о «страхе войны», Ницше утверждает, что «война для государства – такая же необходимость, как раб для общества». Она «победителя оглупляет, а побежденного – озлобляет», а для культуры война – «состояние сна или зимней спячки, человек выходит из нее более сильным и для хороших дел, и для плохих». Ницше поучает: «Любите мир как средство к новым войнам. И притом короткий мир – больше, чем долгий. Вы говорите, что правое дело освящает даже войну? Я говорю вам: добрая война освящает всякую цель. Война и мужество совершили больше великих дел, чем любовь к ближнему. Не ваша жалость, а ваша храбрость спасала доселе несчастных. Итак, живите жизнью повиновения и войны! Что толку в долгой жизни».

Ницше объявляет европейскую мораль «азиатским изобретением» и утверждает, что «эксплуатация не является принадлежностью испорченного или несовершенного и примитивного общества: она входит в сущность всего живого как основная органическая функция, она есть следствие подлинной воли к власти, которая именно и есть воля жизни». Он убежден, что «сама жизнь по существу своему есть присваивание, нанесение вреда, подавление чуждого и более слабого, угнетение, суровость, насильственное навязывание собственных форм, аннексия и, по меньшей мере, эксплуатация».