Ядро и Окрестность

«Не пей, Иванушка, козленком будешь», – договаривал он про себя. И пока говорил, тот успел превратиться в козла, угрюмо взирающего на Максима.

Воду из бочек он носил двумя ведрами, сберегая время. Сливал в лейку и разбрызгивал душем. Все отнимало полтора-два вечерних часа. Приходил в шесть с работы, перекусив, отправлялся на огород и только к девяти был дома.

У гаражей стояла бочка на шестьсот литров с вентилем. Емкости у него были, заинтересовал кран, приваренный ко дну. Если установить высоко, соединив шлангом, прикидывал он, можно устроить полив по простой и удобной схеме, как делают во дворах. Он удивлялся терпению Шуры, которая добывала воду из уличной колонки, – она и Потаи, у обоих по ведру в руке, не меньше сотни метров в оба конца. Затем из ведер черпала банкой, обходя каждый кустик зелени.

Сторож взял с него червонец. Вдвоем они переправили бак на площадку, заранее вырезанную на откосе. Тонкий поливной шланг пришлось купить в магазине – свалка ничего не предлагала. Теперь его время текло непрерывно, как струя из этого шланга. И работа, питаемая сиюминутным смыслом, гораздо меньше утомляла.

Однажды на участке побывала ребятня. Шланг был сорван. От крана тянулась сырая дорожка, ближе к бытовке на нетронутом грунте стояла лужа. Больше он уже не наполнял свою бочку, уходя домой.

Радуясь солнцу и воде, выперли сорняки. Полола жена, проходя тяпкой, внимательно, медленно. Он помогал, хотя работа его тяготила. Про себя он называл ее женской. Передвигался внаклонку, позвоночник тлел напряжением, переходившим в боль. Тогда пробовал приседать на корточки, ощущая всю нелепость позы.

Самой упорной травой был пырей – отдавал перья, как ящерица хвост. Однако в глубине таился корень, способный без перерыва выбрасывать зеленые стрелы. В выходные он приводил сюда всю семью. Максим не решался оставлять Игоря на попечение брата. Того не отпускала ватага сверстников. Игорь гулял один. Здесь же оба были под присмотром. Он помнил о колодце и в присутствии детей накрывал его зев тяжелым железом. Подвела бочка, в которой стояла забытая вода. Игорь заглянул через край. Личинки комаров поднимались со дна, пробивая помутневшую толщу. Он засмотрелся, свесил голову вниз и перевалился туловищем. Ему было четыре года. Он утонул бы в бочке, когда б не старший брат, случайно глянувший в его сторону. Игорь забавно открывал рот, нахлебавшись. Максим похлопал по спине, жена отвела к колонке, чтобы промыть лицо. А через несколько дней открылся понос. Врач сказал, дизентерия.

Между тем помидоры его раскустились, стебли набрали толщину и заволосатели. Жизнь сходит на землю семенем, на первых порах тиха и скромна. Но, почувствовав в ней мать, обретает несокрушимую силу. Максим сравнивал ее со стихией, в глубине которой притаился взрыв. Недавние чирышки превратились в зеленые шары. Правда, верхняя половина была разбавлена молоком. Зато внизу цвет своей гущей не уступал малахиту. Но однажды, любуясь плодами, он обратил внимание на черные пятна. Они расползались, поражая будущую мякоть.

– У нас такого в деревне не было, – сказала жена. – Весь август висят. Может быть, от реки холодная роса по утрам.

Тогда он позвал Шуру.

– Филлоксера. Положила давеча остеречь, ты ведь неопытный. Колгота нападет, думки вразбег. Вот и забыла. Можно опрыскать загодя творожной сывороткой или раствором марганцовки, а то и просто накрывать на ночь. Способов много. Теперь-то уж чего!

– Пропали?

– Ай не видишь! Не тужи. Вперед наука.

Он собрал урожай в тяжелый узел и отнес за околицу. В глазах мелькали коровьи лепешки, молодая пара, шутившая на его счет, горшки, выдолбленные в грунте. Все, малыми переходами удалившись в прошлое, стояло рядом. Оба времени склеились концами, середины как не бывало. Непрерывное везение делает роботом, говорил он себе, взирая на собственную душу, которая была им. Смотрел неотрывно, пока оба они не разделились и холод его взгляда ее остудил.

Игоря отвели в больницу, а сами со следующей пятницы на субботу собрались втроем к теще – жена уговорила. Эта была железнодорожная станция под Владимиром. Долго шли по утоптанному песку вдоль изб. Рельсы на высоком полотне уклонялись в будущее. Его населяли города, и каждый был источником дела. Ему стало чуточку грустно. Он казался себе деревом, стоящим на юру.

Теща жила, мало сказать, бедно – грибами и черникой, которые продавала в соседнем райцентре. Печь топила отходами от пилорамы, работавшей неподалеку. Из живности в ветхом сарае пряталось пяток кур с петухом в коротких штанах, и была коза. Угощала грибами с жареной картошкой и луком. Козье молоко отдавало горечью. Из своей малины умела делать розовую наливку, ублажавшую язык.

Максим не пил водку, подозревая в ней уловку дьявола. В молодости принимал по праздникам, не отставая от друзей, но каждый раз с трудом, на задержке дыхания, спеша проводить в горло. Полный стакан зажигал в желудке дымное солнце. Сознание растворялось в безмыслии, сильном и остром. Ощущение длилось недолго, переходя в одурь. Он маялся, ожидая избавления. Вина молодежь не покупала, считая переводом денег по недостатку крепости. Тещина наливка его покорила.

Утром с женой, захватив по трехлитровой стеклянной банке, они отправились за черникой – ради нее и приехали в гости. Дорога вела через обширную низину, влажную, несмотря на бездождье. Жена свою посуду несла в корзине. Лисички и опята не брала, только белые и подберезовики. Ему было странно видеть семейство грибов, миновавших человека. Люди набились в города. Москва, как невод, вобрала миллионы, но ее отнесло за двести километров отсюда. Здесь же было просторно и тихо.

Низина обрывалась лесом. Он стоял на слабом подъеме, поэтому вода подходила близко к почве. Небольшие черничные полянки замыкались деревьями, отрезавшими свет. Небо, голубовато-серое, как туман, заметно угасало у самой земли. Кустики черники были невелички, листики в половину ногтя являли узкий овал. Ягоды висели негусто, нужно было постоянно передвигаться на корточках. Комары неслышно садились на лицо и руки. Он отмахивался, его мучила усталость в коленях, но каждая новая веточка манила к себе, и он забывал тело. Из черных ягод знал смородину, черноплодную рябину и ежевику. Они смешивали сладкое с кислым. Черника была умеренно сладкой и пресной, не набивала оскомины, сколько ни ешь, ее хотелось еще. Всю банку так и не осилил, стоял, наблюдая за женой. Она брала обеими руками, как доярка доит корову. Домой Максим нес обе полные банки. Жена сгибом локтя держала корзину, успевая по дороге собирать плотные и мясистые белые.

В Москве его ждал сюрприз. У подъезда стоял тентованный грузовик, на котором работал Иван, сосед по площадке. Тот частенько одалживался на выпивку. Но всегда возвращал. Летом завод посылал его на уборочную. Он привозил лук, морковь, тыкву, капусту и все, чем богато русское поле. Подпол оборудовал в гараже. Там и держал на зиму. Жена прощала ему водку, считая добытчиком. В этот раз Ивана наградили семенем подсолнуха. Он повел Максима к заднему борту, откинул полог брезента – машина была нагружена до отказа черной свежей семечкой.

– Откуда богатство? – ахнул Максим.

– Краснодар.

– Но как же щедро платят!

– Там этого добра валом, километры подсолнуха. Неси мешок, насыпай.

Семечки Максим покупал на Новокузнецкой, куда по воскресеньям приезжал в храм. Там на задах приютился базарчик. После службы иногда захаживал, покупая квашеную капусту и семечки. Жена брала с уличного лотка венгерский «джонатан» – крупное нарядное яблоко – пять штук на килограмм.

– Все не съедим, – сказала она, кивая на мешок. – Лучше пожарить да продать.

– И куда понесешь? У магазина гоняют.

Ему приходилось видеть бабок с кулечками на ступеньках универмага. Откуда ни возьмись против незаконной торговли всегда вырастал представитель власти.

– Пойду на платформу к электричке. Люди выходят из вагонов, чего не купить.

Она тут же принялась жарить на широкой плоской сковороде. Кухня с комнатой наполнилась запахом подсолнечного масла, дымно густым. Открыли окно под вытяжку. Семечки трещали на газу. Отойти было нельзя, сгорят. Но и убавить огонь жена не решалась ради скорой жарки. Он подумал о кульках, из чего вертеть. Газет не читал. Киоск стоял на остановке. Он спросил у продавщицы «Правду». Ее полотно на развороте давало дюжий размер бумаги.

– Утром разобрали.

– А старую?

– Я у себя не оставляю. Вот, возьми «Пионерку».

Он принес домой несколько номеров, вырезал на глаз прямоугольник с ученическую тетрадь и свернул в конус. Вершину смял и переломил, как всегда делал, чтобы получить прочное дно. Полным стаканом измерил объем – кулек оказался мал. Его края не сходились в замок. При ходьбе жена могла просыпать товар.

Он вспомнил, как в Иркутске тетки продавали с тарных ящиков кедровые орехи. Обыкновенный двухсотграммовый стакан выглядел маломеркой. Его нагревали раскаленной проволокой, затем погружая в воду. Стекло распадалось вдоль трещины, как после алмаза. Понятное дело, кедровые орехи не возили из леса машинами, как семечки. Стакан сжимали и по-другому, с помощью синей изоленты, склеивая усеченные проволокой части. К таким продавцам Максим не подходил.

К пяти вечера жена вышла на перрон с багажной сумкой. Поезда развозили народ после рабочего дня. Она стояла у скамейки, не задевая прохожих, с открытым кульком в руке. Больше подходила молодежь. Парни подставляли карманы. Девчонки толпились стайкой, звеня голосами. Семечки были полные и вкусно пахли.

Максим стоял в пяти шагах. Платформа, поезда и люди, торопливо выходившие на остановке, были те же, что и всегда, но женщина, торговавшая семечками, сдвинула все это в область времени, стекавшего медленной и прозрачной смолой. Он знал, что, удерживая это состояние, соединяет с нынешним вечером ее свежесть, оставленную вместе с девичеством. Оба времени входили друг в друга, делая ее застывшим и длящимся существом. Но стоило ему дрогнуть, как стрелка часов тут же дернулась, наверстывая упущенное.

Через неделю мешок постепенно растаял. Максим щелкал семечки по дороге к участку. Земля пила воду пересохшими устами. К счастью, колодец его не пересыхал, несмотря на упорную жару. Озеро, лежащее невдалеке, питало жилу.

Огурцы созревали так быстро, словно орошающая вода входила в их плоть, минуя почву. Сорт попался изумительный, мелкозернистый, плотный и сладкий, другого слова у него не нашлось, ведь огурцы не бывают сладкими, на то они и овощ. Каким-то чудом элементы земли, воды и света составились в произведение вкуса и запаха. Он приносил домой зеленый лук. Жена варила борщ, щедро заправляя укропом перед тем, как поставить тарелку на стол. Между грядками и косогором вырос ревень. Дети с азартом жевали сочный стебель.

Семечки вместе с грибами и банкой черники дали сто рублей. Вторую банку съели сами. В соседнем доме жила знакомая со связями – Вика. Работала в жилкомиссии от райкома. Зарплату ей не платили, условие же такое: через два года обещали переселить из коммуналки в квартиру для своих. Муж устроился таксистом. Деньги у них водились, но копейку берегли. Однажды он подхватил Максима до метро – почему не удружить, раз в ту же сторону. А счетчик включил, табачок курил врозь.

– Что значит для своих? – пытал у него Максим.

– Спецфонд для начальства, классные квартиры. Есть всякие, вплоть до однушек, как у тебя. Только в твоей шестнадцать метров, а в той целых сорок. Для нашего брата бывают и трех-комнатки меньше.

Жена поговорила с Викой, та принесла ей пару сапог за сто двадцать. Сколько взяла за комиссию, не сказала.

– Есть цепочка серебряная, – предложила она. – Звено в звено входит сплошняком. У нас таких не делают – отдам за сотку. Заказывай – принесу.

Максим подарил жене на свадьбу серьги с искусственными камнями. Цепочка вкруг шеи очень бы подошла. Но у них на все про все выходило полторы сотни чистых с обеих получек – две бабки, жировка да зиловский холодильник, купленный в рассрочку, – каждый месяц высчитывали по тридцать шесть рублей.

Ягоды поспевали. Время от времени он ходил в пойму за лепешками, размачивал и поливал коричневой жижей прикорневое пространство. Собрался дождь, хорошо промочив землю. Максим сидел дома, радуясь отдыху. Взялся читать – перед глазами вместо строчек стояли водокачка и шланг, протянутый между гряд, чтобы не задеть всходы. За окном начинался и переставал мелкий сеянец. Он натянул дождевик с капюшоном и вышел на улицу, прихватив бидон. Его маленькая плантация вошла в силу. Масса ягод теснила ботву. Надо было собрать урожай тех дней, что он отсутствовал. У колонки рядом с красавицей липой Максим невольно остановился. Весь пятачок вокруг чугунной станины был усыпан звездочками плодоножек. Это была клубника, торопливо сорванная внизу, тут же вымытая и съеденная, как едят чужое. Дед пропадал на своем участке, Толя, прораб, – тоже. Иногда они перекликались в глухие часы, ободряя друг друга. Вдоль реки издавна лепились садочки. Там хозяева дежурили по очереди, охраняя свое добро. Недавно ночные налетчики спилили пару взрослых вишен – легче и быстрее обобрать. Ягоды унесли с его огорода. Он спустился вниз. Тяжелые следы во многих местах пропечатались утюгом на листве. Навестили перед рассветом, когда еще не просто отделить глазами красное от зеленого.

Огурцы не тронули. Делать здесь было нечего. С крыши бытовки стекали крупные капли. Вода, подбираясь к краю, набухала, слегка вытягивалась, повторяя прозрачную драгоценность на невидимой нити. Падала на металлическую решетку у порога, высекая из тишины медленные звуки. Крыша была покатой из брошенного железа, но дождь не пропускала. Внутри стояла тахта – ложе от дивана на тяжелых чурбаках вместо ножек. Он редко сюда заходил, разве что в самую жару. Полумрак создавал ощущение прохлады. Здесь же прятал инструмент, рабочие штаны и кеды. В общем, большой нужды в ней не было. Он сколотил ее по примеру других. Участок без летнего домика смотрелся бы сиротой. Главная польза заключалась в погребе, который он потихоньку обустраивал.

То была его вторая попытка. Первую Максим предпринял в прошлом году Их жилой блок разделяла пополам кирпичная стена. Комната – шестнадцать метров на семью из четырех человек и небольшая кухня. Дети подросли – он переселился на кухню, спал на узкой кушетке, втиснутой между окном и дверью. На ней же и обедал. Подоконник был занят переносным приемником, над головой висела книжная полка. Он до того сроднился с этим местом, что считал его своим гнездом. Так удачно оно вписывалось в квадрат кухни. В конце кушетки у самой двери кто-нибудь присаживался, и Максим убирал ноги. Совсем тесно стало с приездом матери. Разбитая постоянными инсультами, она не могла жить одна.

Рядом находился магазин. Он покупал в нем картошку, всегда проеденную черными пятнами гнили. Жена выбрасывала с очистками треть. В конторе их наряжали по заявкам райкома на овощную базу перебирать свеклу, морковь и ту же картошку. Труднее всего было именно с ней. Она погибала первой. Осенью ее сваливали на цементный пол, верхний слой давил на нижний. Люди ходили по высоким завалам с лопатой в руках и резали, как особую картофельную породу, желто-белые овалы, обведенные темной каймой кожуры. Свекла давала угольную гниль, глубоко проникавшую в бордовое тело. Капуста расползалась сверху водянистой блеклой ветошью. Но под ней всегда открывалось скрипучее белое ядро. Картошка была первой недотрогой среди остальных красавиц. Она боялась передержки, ударов, тряски, грубого транспорта и массового хранения. Максим не переставал удивляться, насколько хороша она была свежей и как быстро превращалась в увядшую, сморщенную старуху, побывав в тисках государства.

И он задумал выкопать погреб у себя дома, благо жили они на первом этаже. Сначала снял дверь, ведущую на кухню. Ширина коридора немногим превышала половину метра. Распилил поперек четыре половых доски, сбил из них крышку двумя прочными плашками и стал копать. Грунт насыпал в ведро, сбрасывая в открытое окно. Когда внизу набиралась порядочная куча, растягивал лопатой вровень с чахлым газоном. Никто не интересовался им, да и прохожие появлялись редко, окно смотрело в глухую часть двора. Он влезал в свое подполье, низко нагибаясь, слегка расширяя стороны, стенки не осыпались.