Ядро и Окрестность

– Один раскрошил. Звезданул же, зараза, челюсть отшибло.

Рис он не покупал, да и пропал с полок рис. Еще часто думал о масле. Знающие люди говорили, масло прогоркает, долго держать нельзя. Но почему, если на балконе вместо холодильника. Пшенная каша с постным маслом изобразилась перед ним на тарелке. Масло занимало середину в разварных берегах. Он проглотил слюну. Бородатый старик на бревнах против их дачи вспоминал:

– Немец, как пришел, подмел первым делом весь продукт. Сам в избе, мы в сарайке, ели шелуху от проса. Так-то вот. Бывало, зайду в овраг, медведем реву.

– Плакал, что ли?

– Какой плач. А ну испытай! С шелухи не опростаешься!

Дача была запущенной. Дом стоял на шести сотках. Яблони и смородина съедали площадь. Под огород оставалось меньше двух соток, разбросанных там и сям. Жена купила помидорной и капустной рассады. Навалившись, они вчетвером вскопали весь участок за пару дней. Морковь и свеклу посадили отдельно, выбирая места посветлее. Расчет был простой – помидоры с капустой можно продать на соседнем рынке. Не устроит цена – закатать в банки. Посуду заготовил еще зимой, бродя по барахолкам.

Из магазинов вещи текут в дом, делая его родным. Теперь они лежали на старых газетах, занимая часть улицы. Стены сдвинулись, или потолок упал – какая-то темная сила выдавила их сюда на тротуар. Приносили старую посуду, мельхиор, советское тяжелое стекло, мертвые часы в футлярах, неработающие приемники, дешевые украшения, инструмент, одежду. Максим узнавал в ней моду десятилетней давности. На рынках по углам предлагали столовое серебро. Ловкие люди скупали его в регионах по цене лома. За долгую жизнь чайная ложка найдет себе место в буфете, украшая его полоской лунного света. Теперь она здесь.

Дагестанец держал в руках серебро художественной чеканки. Оно было таким же благородным, как его голова, покрытая черненой проседью. Максим восхитился формой. Тонкий стебель ручки постепенно расширялся, насыщаясь кружевной вязью. Совсем недавно Кавказ жадно впитывал все сколько-нибудь ценное. Привозил абрикосы, инжир, чернослив, специи, насыпая их в стограммовые стопки. И скупал все подряд: золото, ковры, машины, вплоть до выигрышных лотерейных билетов. Неизвестно, кто придумал такой порядок, но он был и стоял. В России не растут апельсины, однако на Земле много мест, покрытых лимонными и апельсиновыми рощами. Почему не покупать там в обмен на богатство страны? Говорят же всюду, что ее ресурсы безмерны. И вот Кавказ отошел к загранице, его бурные реки обмелели, снежные шапки подтаяли, обнажив каменные проплешины, да и сами горы как будто осыпались.

На базаре грузинка средних лет предлагала дешевую обувь. Рядом ее землячка выложила детскую одежду. В конце прилавка примостился слесарь с черным товаром. У него были в беспорядке навалены обрезки водопроводных труб, переходники из литого чугуна, вязальная проволока, гаечная мелочь, инструмент по металлу, старые замки и пружины – все то, что валялось годами в подсобке ЖЭКа, где он работал.

– Как мы жили! – говорила грузинка, ее руки летели вверх, подбрасывая слова к небу. – У меня в Сухуми стоит дом, а какой сад! – Она цокнула языком. – Всех выгнали. Что теперь? – спросила она, обращаясь к соседке.

– Вернемся, вот что теперь.

– Снова воевать? – спросила та удивленно.

– А ты как хочешь, под забором жить? Русские придут, все опять будет наше.

«Бежали робкие грузины», – вспомнил Максим строчку из Лермонтова. Он не придавал ей значения, хотя она застряла в голове. Но разве золото и хрусталь не разъедают отвагу. И почему снова русские, надышавшись дымом заводских труб, должны возвращать иноземцам их дома, сады, виноградники и синее море.

На развальцах он искал книги и стеклянную тару. Книги были чтивом. Перелистывал его в поездах, чтобы не смотреть на угрюмые лица попутчиков. Максим тоже был одним из толпы. Они разглядывали картинки из журнала или отрешенно смотрели в точку, чтобы не видеть его.

Кто-то сдернул порядок, как фокусник свой платок над обещанным чудом. Вместо него из сосуда поднимался дым в виде колец змеиного тела. Людей втянула улица, они шли, торопились, их увозил поезд. Оставляли дом, чтобы к исходу дня вернуться не с пустыми руками. Если ни с чем, то набравшись усталости, с ней легче и быстрее заснуть.

За собой он тоже замечал напряженность взгляда, не пропускавшего объявлений, вывесок и витрин. Столбы и стены несли обращения. Он подходил и читал, ему мерещилась тень будущего. Улица вела в переулок, тот заканчивался детской площадкой, пустырем, тупиком. Он останавливался, понимая, что вышел не на прогулку, а за тенью, как будто за углом ему скажут, что делать. Подходил – все повторялось: сдаю, меняю большую площадь на меньшую, помогу открыть фирму, беру быстрые деньги. Заманивали женщин в турне: «Перед вами откроются двери европейских столиц, ищем яркую внешность, знание английского не обязательно». Газеты убеждали в необходимости шоковой терапии как меры временной. Россия лежала на разделочном столе.

В иные минуты сон его, погруженный в явь, был так глубок, что глаз ловил листок одинокого объявления, приклеенного чуть ли не на водосточной трубе, – не здесь ли ключ от тени, и с ужасом просыпался, глядя на тусклую мятую жесть – кто он и что с ним? Оказывается, время имеет мертвые зоны. Он забредал туда, теряя всякое направление. Голова делалась стеклянной, в ее глубине стояли секунды, как рыбы, тараща глаза и открывая рот. Руки висели вдоль тела, не смея пошевелиться. Только ноги привычкой ходить постепенно уводили от гиблого места, возвращая к сознанию. Тело было умнее души, спасая ее движением. Им овладевала магия чисел, вера в плохие приметы, неудачу. Они плодились на нем, как блохи и вши у бездомных.

Ему проступало в памяти, что все это уже было. Сразу после войны мир не наполнился хлебом, но его делили на всех тонко и равномерно. Впроголодь жить намного легче всем миром, чем одному. Одному даже как будто и стыдно. Неумение добыть еду надо прятать, изобилие посреди нужды смотрится тоже плохо. Люди ссорятся и часто не понимают друг друга, однако если взглянуть на них с большой высоты, открывается зрелище народа, который идет по земле, взявшись за руки, как дети в саду.

По проходу шел старик, тонкий, прямой, плохо выбритый, на слабых уже ногах. Он шел, глядя перед собой взглядом слепого. Поют под гитару, баян, аккордеон. У него ничего не было, только голос, высокий, разбитый годами, ставший средним между мужским и женским: «Моя любовь не струйка дыма, что тает вдруг в сиянье дня, но Вы прошли с улыбкой мимо и не заметили меня». Пел Виноградов, это звучало тогда в окнах его города. Старик не стоял, а медленно шел, как проходит время. Люди налегают на время всем телом, выталкивая в будущее, но вот оно ушло и больше не будет никогда. Что-то почувствовав, сидящие перестали галдеть, выпав из самих себя. В прозрачный пакет сыпались деньги, их слабый звон поддерживал голос: «Вам возвращаю Ваш портрет и о любви Вас не молю. В моем письме упреков нет, я Вас по-прежнему люблю». Слова пришли из другого мира, давным-давно растаявшего в сиянии дня. Какой еще портрет! Старик выделил «О», уходя от просторечья, как богемные люди выговаривают «поэт». Все привыкли к тому, что мужчины вольно общались на языке гениталий, и женщины принимали. Сначала зона и пролы, а ведь многие пролы вышли из зоны. Но пролетарки держались инстинктом женщины, постоянно занятой отмыванием грязи. Теперь упала и женщина.

В его бригаде в ходу был сплошной мат, часто мешавший выразить самую простую мысль. Казалось, люди сходятся как животные, но он ошибался, хотя женщины быстрее теряли высокий пол, чем мужчины. Наверное, потому, что их пол был выше.

Поезд подходил к его платформе. Он с трудом выпростал тачку к проходу через ноги соседей. В тамбуре битое стекло двери стояло в пазах кривыми осколками. Максим с наслаждением вдыхал летний сквозняк. Перрон стоял пустым. Он шел мимо пристанционного двухэтажного дома, оштукатуренного барака довоенной постройки. Каждый раз, проходя мимо, видел одну и ту же девушку в раме окна. Она сидела на доске подоконника, вытянув ноги. Их взгляды встречались, она отводила глаза. Он все понимал – что еще оставалось делать среди одиноких полей и перелесков. А поезд кого-то привозил, и кто-то, по крайней мере, шел мимо.