Nomen mysticum («Имя тайное»)

– Я люблю её. Вы её погубили, я её спасу. Я всё для неё сделаю.

– Её не спасёшь и сам погибнешь!

– Я уже всё решил.

– Что решил? Хорошо, вытащишь ты её. А дальше куда бежать, подумал? Ни до московского, ни до прусского, ни до шведского рубежа вам не дойти. Сапега объявит на вас охоту. Вас обложат как зверя и затравят. День-два, и кольцо сомкнётся.

– Я буду защищать её.

– Что стоит твоя сабля против хоругви? Будешь висеть с ней на одном суку.

– Пусть. Я всё равно буду с ней. Не мешайте мне. Прошу, не мешайте.

– Дурак! – произнёс в сердцах Славута, но спустя мгновение остыл.

Итак, это всё. Он не в состоянии ничего сделать.

– Добро, – тихо произнёс кастелян и что есть силы крикнул: – Эй, сюда!

В дверях выросли два жолнера.

– Под арест, на хлеб и воду, впредь до моего личного распоряжения, – бросил кастелян и, уже не глядя на племянника, вышел во двор и направился к возку.

Енас вновь услужливо распахнул дверцу, Славута занёс ногу, однако с непривычки споткнулся о подножку и едва не упал, в последний момент успев опереться о кожаный бок кареты.

– Psia krew! – по-польски выругнулся Славута. Поднявшись в карету, он грузно опустился в кресло и зычно крикнул Енасу:

– Пошёл!

Поднялась дубовая, ощетинившаяся стальными шипами герса, опустился подъёмный мост над рвом барбакана – и кожаный возок с княжеским гербом на дверце, стуча коваными колёсами, понёсся по дороге.

Глава XIX. Свидание с прошлым

Возок княгини, поднимая клубы пыли, мчался к Несвижу, мимо девственных рощ и строгих дубрав, мимо полей, покрытых ярко-зелёным ковром нежно-зелёных всходов, мимо болот, покрытых порослью травы, среди которой проплешинами проблёскивала ровная гладь воды. Время от времени за окном мелькали деревни: убогие хаты, почерневшие сараи, покосившиеся изгороди.

Смеркалось, когда возок подъехал к Городенам. Вдоль дороги потянулись чёрные, крытые где соломой, где дранкой, где гонтом, приземистые хаты. Посреди деревни, друг напротив друга, стояли небольшая деревянная церковь и высокий каменный костёл.

Наконец карета подъехала к стоявшей на небольшом отдалении полуразрушенному каменному дому, в одном из окошек которого мерцал слабый огонёк.

За прошедшие годы здесь почти ничего не изменилось. Всё те же стены, поросшие травой, всё те же высокие вековые сосны, всё тот же пруд, затянутой тиной. Рядом чернела приземистая избушка, из трубы которой валил густой рваный дым – там находилась кузня. Чуть ниже, у ручья, шумела вода и скрипело колесо деревенского млына. Рядом стоял шест, на вершине которого было укреплено колесо – аист свил на нём своё гнездо.

Из дома вышла одетая в посконную рубаху баба с коромыслом и пустыми вёдрами. Шлёпая босыми ногами по траве, она направилась к покосившемуся колодезному срубу с журавлём, однако, заметив кастеляна, охнула и торопливо засеменила к избе – спустя секунду в доме замелькали огоньки, забегали тени. Славута с минуту разминал затёкшие ноги, после чего направился к крыльцу.

Десять лет назад Славута, получив должность эконома в Мирском графстве, дабы его родовой дом окончательно не разрушился, разрешил жить в нём семье местного кузнеца. С тех пор кастелян наведывался в Городены крайне редко – не более двух-трёх раз в год.

Прихрамывая на правую ногу, Славута поднялся высоким каменным ступеням. Семья кузнеца – он с женой, две девки на выданье, да парень лет десяти – уже стояли на крыльце, храня почтительное молчание. Ни на кого не глядя, кастелян в сопровождении Янаса прошёл в левое крыло дома.

Здесь за десять лет почти ничего не изменилось – всё так же поскрипывали под ногами деревянные половицы, всё так же пахло старой пылью, так же завывал ветер в трубе да стучали в окно ветви яблони. Кастелян прошёл в полукруглую комнату, где устало опустился на резной стул. За его спиной суетилась баба, разжигая печь, ставя свечи перед иконами, Янас накрывал на стол нехитрый дорожный ужин.

Наконец суета улеглась, и Славута остался один. Он с аппетитом съел кусок хлеба, выпил полную кружку кваса, после чего подошёл к красному углу и достал из-за икон огромную потрёпанную книгу в чёрном кожаном переплёте с тиснёной золотом надписью “Herby rycerstwa Polskiego”[37].

Кастелян положил фолиант на стол и открыл страницу с Гипоцентавром – гербом князя Довспрунга и его потомков.

Предки Славуты – и отец, и дед, и прадед – свято верили в старинное предание о том, что в стародавние времена, во время войны Гая Юлия Цезаря и Гнея Помпея, на берега Немана в сопровождении пятисот воинов прибыли представители четырёх патрицианских родов. Старшим среди римских патрициев был Довспрунг, давший начало самым могущественным литовским династиям, в разное время правивших Литвою. Среди потомков Довспрунга был великие князья литовские и жематийские Утен, Трайден, Наримунт, псковские князья Довмонты. Век от века фамильное древо разрасталось, от него расходились могучие боковые ветви: прямыми отпрысками Довспрунга был Гольша – родоначальник князей Гольшанских, Гжегож Остык – основатель династии князей Радзивиллов, Ямонт – прародитель князей Ямонтовичей, Ялголд – прадед князей Свирских, Гедрос – предок князей Гедройцев…

Однако перед всеразрушающем временем не может устоять ни камень, ни железо, ни золото, ни слава. За прошедшие столетия большинство княжеских родов, ведущих своё начало от Довспрунга, пресеклось, некоторые захудали и ушли в безвестность. От былого могущества остались лишь предания, напоминающие легенды. Так произошло и с родом Славут. Его дед, малоземельный шляхтич, отпрыск древнего, но обедневшего рода, воевал под Хотином под знамёнами великого гетмана Кароля Ходкевича, попал в плен. Чтобы выкупить деда из татарской неволи, имение пришлось заложить, а затем и вовсе продать за долги. Дед мог бы поправить дела, заняв какую-нибудь должность – но для этого нужно было перейти из православия в католицизм, а дед до последнего вдоха оставался верен религии своих предков.

Славута поставил гербовник обратно на полку и огляделся по сторонам.

Он почти всё забыл, а предметы словно помнили его. Вот за этим дубовым столом завтракала вся семья… В красном углу перед потемневшей иконой Остробрамской Богоматери слабо мерцал огонёк свечи… Вот большая побелённая печка, за которой, как и в детстве, трещал сверчок…

И запахи, звуки, образы – всё сплелось в единый комок, и странное, давно забытое чувство вдруг охватило душу кастеляна – ему показалось, что время вдруг потекло вспять, и он вернулся обратно. Сколько он отдал бы, чтобы вернуться на сорок лет назад, в то прекрасное прошлое, пережить хотя бы пять минут своего детства: почувствовать, как сильные руки отца подбрасывают его к самому потолку… Ощутить нежное прикосновение материнской ладони… Шлёпая по траве босыми ногами, пробежаться к ручью вместе с сестрой…

За деревянной стеной, на половине кузнеца, заплакал ребёнок, запричитала баба, чьи-то босые ноги зашлёпали по голому полу. Да, жизнь в его родовом гнезде продолжалась – но это была чужая жизнь, жизнь другой семьи – и от этой мысли защемило сердце.

Кастелян торопливо, словно стараясь убежать от воспоминаний, вышел из комнаты, пересёк коридор и оказался на крыльце – но прошлое неотступной тенью следовало за ним. Здесь, на этих ступеньках он, будучи ещё совсем мальчишкой, разбил коленку, и мать прикладывала к его кровоточащей ране подорожник. С тех пор камни крыльца потемнели, растрескались, поросли мхом и травой. Славута сделал несколько шагов и оказался у колодца – сколько раз он пил его кристально-чистую холодную воду! Но время не пощадило и крыницу – за долгие годы колодезный сруб уже прогнил, брусья превратились в мягкую коричневую труху.

Кастелян сделал ещё несколько шагов, но дорогу ему преградило грубо сколоченное стойло для подковки лошадей. Чуть поодаль стояла небольшая приземистая хатка с маленькими окошками и высокой печной трубой. Славута достал кремень и огниво, запалил свечу, затем по-хозяйски откинул крючок и вошёл внутрь кузни.

Возле двери висел кожаный фартук, рядом находился стол, на котором был разложен рабочий инструмент: молоты различных форм и размеров, клещи, огромные ножницы, зубила. Чуть поодаль, в ящиках, больших и малых, лежали разных форм и размеров гвозди и скобы, петли и крючки, ножи и ножницы, подковы и дужки. В правом углу стоял наждак, в левом навалом лежали светцы, подсвечники, обручи, лопаты, топоры, серпа, косы, сошники. У противоположной стены стоял большой горн с мехами, рядом находились кадки с водой. Перед горном возвышалась наковальня, с прямоугольным концом и длинным хвостом, укреплённая к толстому деревянному чурбану железными костылями.

Кастелян шагнул к наковальне, однако в темноте его нога зацепилось за что-то тяжёлое – на полу лежали конские путы, похожие на огромные оковы.

Славута выпрямился – находка вернула его в настоящее время. Он более не светловолосый мальчуган, а возный Новогрудского повета, и в его руках находится человеческая жизнь, которую он обязан спасти. И разгадка совсем близко, буквально на расстоянии руки.

Но где была та ниточка, за которую он должен был ухватиться, чтобы размотать весь клубок? Может быть, это были слова Агнешки о том, что некто её ненавидит? Или в словах княгини, когда та раскрыла ему глаза на любовный треугольник? Или в странном поведении гетмана – что мелькнуло сегодня в глазах Сапеги? Испуг? Растерянность? Усталость? Или что-то другое? А может быть, всё сразу? И эта тысяча талеров – ничтожная сумма, которую великий гетман оставил костёлу на поминовение души племянницы…

Разгадка находится где-то очень близко. Княгиня была права – совершивший убийство был человек, ему известный. Славута вышел из кузни, вернулся к крынице, зачерпнул воды и плеснул на лицо, после чего вошёл в сарай и лёг сено.

И здесь всё было, как в далёком детстве: аромат свежескошенной травы, запах навоза, стрекотание сверчков. В темноте жалобно заблеял ягнёнок. Сквозь дырявую крышу было видно небо, усеянное далёкими звёздами.

Сколько раз, будучи ребёнком, он смотрел в это недосягаемое пространство, и внутренний голос звал, манил его ввысь. И какая-то странная сила подхватила, закружила, понесла его вверх, и он полетел над землёй. Внизу замелькали деревья, огоньки крестьянских хат, засеянные поля… А неведомая сила всё тянула и тянула его вверх, в чёрную бездну, наполненную далёкими холодными огоньками…

Совсем рядом пропел петух. Сквозь маленькое окно пробивались лучи красного солнца.

Кастелян поднялся, оттряхнул с одежды налипшую солому – тревожно закудахтали снующие у ног курицы.

Где-то в глубине сарая раздавался богатырский храп Енаса. Славута откинул рогожу и толкнул кучера в бок – Енас поднял голову и удивлённо посмотрел на кастеляна.

– Едем! – коротко бросил Славута.

– Куда? – переспросил кучер. – А, сейчас!

Пока Енас запрягал коляску, Славута присел на ступеньку крыльца. На листе подорожника сверкала капля росы. В луче восходящего солнца вода переливалась всеми цветами радуги: вначале капля зажглась синим огнём, ярче сапфира, потом вспыхнула зелёным пламенем, подобно самому чистому изумруду, затем зажёгся солнечный жёлтый огонь, во сто крат светлее яхонта, после этого, жарче рубина, словно раскалённая окалина, загорелся красный огонь… и наконец, капля сверкнула чистым белым огнём – во сто крат ярче самого чистого бриллианта…

– Готово, ваша милость! – Енас подогнал возок прямо к крыльцу.

Кастелян бросил последний взгляд на дом, сел в возок, и колёса снова покатили по пыльной деревенской дороге.