Повесть послехронных лет, или Запись-ком об инциденте

Повесть послехронных лет
Владимир Иванович Партолин

Взвод спецназа, дисциплинарно наказанный, бежал с материка на остров, на котором и обосновался, восстановив местный колхоз. Оперативной задачей взвода был поиск и ликвидация террориста – изгоя Земли, врага Марса, но якобы кончина его от неизлечимой болезни расстроила планы спецназовцев.

Владимир Партолин

Повесть послехронных лет

Истории

по мотивам записей-ком в комлогах.

1

В столовку я вошёл через тамбур кухонной половины. Хотел снять пробу с блюд завтрака, но кашевар Хлеб встретил с известием, что запозднился я, «паляводы макароны па-флоцку ужо зъели». Меня покормить норовил тут же на кухне, сулил чем-то особо вкусненьким, но я потребовал принести порцию в обеденный зал, со всеми поем. Хлеб, кивнув, пожаловался:

– На второе приготовил я, Председатель, кофе, замест кампоту. Зяма, невидаль такая, расщедрился с барской чалмы. Але кисяля запатрабавали, сядзяць, чакаюць.

«Хрон им, а не киселя», – возмутился и, посторонившись, пропуская кашевара к двери из кухни в раздаточную, призвал:

– Вперёд.

В раздаточной кивнул на клеёнку красного цвета в белый горошек, занавешивавшую сегодня проём в стеновой перегородке:

– Отломилось от чалмы?

Порезанная на полосы, занавесь в арке свисала до пола – скрывала по ту сторону стены обеденный зал. Камзолы из такой клеёнки носил начальствующий состав «атомных теплиц» в ЗемМарии – дорогой материал.

– Ага, ад Зямы адламаецца, трымай кишэню шырэй, – фыркнул Хлеб, – кок его корабельный, земеля и приятель мой, подогнал. И агрегат, стол, увидишь в трапезной, накрыть хватило, – с умилением глядя на занавеску, похвастался кашевар.

– Открой. И говори по-русски.

Хлеб ключом вагонного проводника открыл замок входную в трапезную дверь, прислушался и подивился:

– Уснул, кажись. А то весь завтрак пронудил дай, да дай. Спрятаться в кухне как-нибудь ночью и там сдохнуть грозился, алкаш конченый. Странно как-то, осмелел вдруг, оборзел вконец, или допился до белки.

Камса – понял я, о ком сокрушался кашевар, только колхозный фельдшер так с переливным посвистом храпел. До сего дня ни чем таким не грозил, вообще ни как не бунтовал. Я налёг плечом на дверь и впечатал пьяницу в угол.

– Председатель, я за макаронами, через минуту подам! – тут же заперся Хлеб.

По мере привыкания к полутьме, я всё явственнее различал на красном среди россыпи белого гороха котелки и кружки. «Ляпота», – похвалил я кашевара. Снял и повесил плащ-накидку на гвоздик в углу – упрятал храпевшего фальшиво фельдшера. Камса, наверное, узнал меня по голосу, потому и притворялся спящим.

Жар от камина в зале и тепло из кухни добавляли духоты воздуху и без того тяжёлому. Принюхался. Обычную вонь резиной сегодня разбавлял душок просроченной тушёнки. А что другого ожидать от даров менялы в чалме с чучелом гиацинтового ары – попугая, птицей самой дорогой, самой редкой и самой большой в своём семействе. Ара брошь с перьями заменяет, своего рода знак профессиональный принадлежности, тапа кокарды. За застольем Зяма хвастался: консервы выменял у волков-копателей, те на бывшей территории Германии нашли стратегические запасы Бундесвера – тушёнку из мяса морской черепахи. Банки Хлебу доставил юнга, с поклоном от корабельного кока и презентом «шаноyнаму прыяцелю и земляку дарагому». Оба повара – белорусы, единственные по национальности, и в колхозе, и в команде Зяминого парусника. Потому и сдружились накрепко. Тушёнку и растворимый кофе малец принёс завёрнутыми в кусок клеёнки, которой, располосовав на полосы, и украсил Хлеб стеновую арку. БОльшую радость ему доставил и благодарность приятелю вызвал целый рулон этой же клеёнки. Раскатав её по агрегату, котелки и кружки по гороху расставлял с огорчением – портил такую красоту.

На мой приход и возню с Камсой полеводы внимания, казалось, не обратили. Хлопцы бросали на пальцах кому допивать колу из остатков вчерашних гостинцев от менялы. Мужики потягивали из кружек чай – чифирили. Пили сосредоточено без лишних разговоров.

Сидели без бушлатов, но обутые в рыбацкие сапоги, что меня и возмутило: моё требование разуваться в тамбуре до сего дня выполнялось. Что ослушались председателя колхоза, конечно, возмущало, но вывело меня из себя то, что сапожными отворотами, вечно замызганными на работах в поле, елозили сейчас по дощатому полу, всегда добросовестно выдраенному кашеваром до безупречной чистоты, к тому же, непременно навощённому свечным воском до лоска. Где только брал? Подозревал я, экономил Хлеб на Зяминых сладостях, на той же коле, чтоб выменять у ребятни из соседней деревни Мирное свечные огарки. Рвению кашевара я благоволил, ставил в пример, но чистоты в спальном бараке у полеводов как не стало с переходом на колхозное «житие-бытие», так по сей день и не наблюдалось. Потому-то я однажды и потребовал в сердцах не только в тамбуре бушлаты, обычно мокрые от дождя, оставлять, но и сапоги скидывать. Боты – так Хлеб назвал сапоги (как и стол агрегатом), так у полеводов и повелось – резиновые с подпаховыми отворотами из тюленьей кожи. Когда-то такие пользовали поморы на промысловых судах, нынче – после Хрона – в промысле, да и на берегу повсеместно, голенища раскатывают по бедру до паха, так носятся чаше, чем по-мушкетёрски с отворотами по колено.

Несколько мест за агрегатом под аркой пустовали. Ухватившись за ручку потолочного люка, я перемахнул через котелки с кружками и подошёл к камину. Грелся у огня и прихлёбывал из жбана, стоявшего и всякий раз меня поджидавшего на каминной полке. Собрался было рявкнуть «почему в ботах» – как услышал:

– Ротный, товарищ полковник, да сколько нас испытывать будут?!

Я поперхнулся. Вытер рукавом губы и повернулся на голос – спрашивал старший бригадир Кабзон, бывший старший сержант Йосеф Кобзон, заместитель ротного старшины, в колхозе мой зам.

– Ведь проходили ж не раз до кампании. Натерпелись! Красные канавы в печёнках сидят. А норы в кораллоломнях… четверых бойцов потеряли. И каких бойцов! Воинов! Дедов, не салаг. И на тебе, теперь здесь на острове «Испытание штабное». Какого хрона?

Звеньевой Селезень, сидевший ко мне спиной, крутнулся на скамье и разорвал надвое по груди тельняшку.

– А мы, разведка! Неделями по червивым лазам ползали, света божьего не видели. Да в них, в норах, в сравнении с этим грёбаным островом – рай! Ты, ротный, уверял, что год только здесь покантуемся, отдых сулил пополной с фруктами и овощами от пуза, а что едим?! Драники из топинамбура обрыдлого. Посмотри, как от пюре из этой земляной груши с ягодой зубы оскоминой скрутило!

Селезень осклабился. Я поставил жбан на полку.

Со времени как топинамбур составлял львиную долю колхозного урожая, стал основным продуктом в рационе, ни кто на здоровье не жаловался, но все как один маялись зубами. У одной половины передние резцы удлинены чуть ли не на четверть, торчат – губы разверзлись. У другой вправлены в рот – под язык и нёбо. Одни – оскалены, злые, как звери, слова не вытянешь. Другие – с губами в ниточку, молчат, как рыба об лёд. А заговорят, не разобрать о чём. У меня верхние на местах, нижних передних нет – протез съёмный, бюгель, «челюсть». Как и мне, так же свезло только завхозу, кладовщику, да мужикам – из тех, кто тоже с «челюстями». В расчёт не брался фельдшер Камса – у него, кичился этим при всяком случае, зубы настоящие «с нуля выросшие» по экспериментальной технологии, он один их первых счастливчиков, на каких ту технологию «обкатали». Японцы до Хрона на мышах «упражнялись», в Хрон внедрили. Если я катастрофу с зубами списывал на топинамбур, Камса – в роте лейтенант медслужбы Комиссаров – уверял, что причина кроется в употреблении подмешиваемой в пюре островной ягоды, росшей на «Дальнем поле» вместе с земляной грушей. В употреблении вызывала во рту жуткую оскомину, почему и получила у полеводов название «оскомина».

Ответил я с подчёркнутым спокойствием – по-председательски, подавив полковничий рык:

– Забыл, бригадир, последний мой приказ? Здесь не лагерь с воинским подразделением, а деревня с коллективным хозяйством… колхозом, словом. Ты теперь не старший сержант и не зам ротного старшины, а старший бригадир, мой зам. Я – не полковник, не ротный, а председатель колхозного правления. Обращаться ко мне обязаны подобающе: «господин председатель». Францем Аскольдовичем не зовёте, кличете Председателем, я не против. А ты, звеньевой, свой гонор разведчика и ефрейтора оставь, тельняшку подбери и почини. Насчёт испытания… Полагаю, годы на острове нам зачтутся экзаменом на выживание. Думаю, прорвёмся: серьёзных эксцессов не было, надеюсь и впредь не случаться.

Мужики зашумели:

– Испытание – столько лет?!

– Каторга это, а не экзамен!

– Испытание одним только составом третьего взвода, да ещё и в отсутствии комиссара роты – не по уставу!

– Спасибо науськивателю, от него узнали!

– А мы, оруженосцы, – встал из-за мужик по прозвищу Хромой, – чалимся здесь одни без офицеров, без оружия. Поди, в полк вернулись, кайфуют там. Роту за что арестовали?! Позорный для спецназа «вэдэвэ» арест – сохидами задержаны! У меня этот остров, этот колхоз, эта столовка… воо-от где, – провёл Хромой пальцем по шее, – сидят! Под арестом, хоть и под сохидским, куда лучше! На губе сидели бы себе потиху, пока не улеглись бы бзики у политиков. В теплице, в тепле сидели, бабы огурцами подкармливали. Так нет, забрала нелёгкая – бежать на остров посередь Тихого океана надоумила. Зяму с его парусником подогнала на погибель нашу. «Компаньон уважаемый» – деляга и жмот, каких свет не видывал!

Причитания Хромого, русского сибиряка с фамилией Клебанов, бывшего, как отмечалось в «личном деле», музейного работника, краеведа, меня в конец вывели из себя. Во рту пересохло, в горле першило – в «сушняк» после будуна так не бывало. Схватил с полки жбан и отпил большим зычным глотком…

* * *

Бунт в столовке случился утром за завтраком, а вечером того дня я пришёл на Дальнее поле, один, втихую. В деревне все спали – повально после обычного в колхозе трудового дня и бурно проведённых накануне вечера и ночи с возлияниями и обжорством. Гостей нежданных принимали. Сидел на краю у грядок с чахлыми не обещающими урожая всходами. Тошно и муторно на душе было до того, что ничего не хотелось, сдохнуть только. Но заставлял себя не расклеиться вконец, не забыть про свою миссию – секретную, никто из моего окружения в неё не посвящён.

Я – председатель колхозного правления, но прежде являлся командиром роты спецназа воздушно-десантных войск, в звании полковника. Впрочем, как оказалось на поверку, им и по сей день оставался, только рота моя пять лет как отстранена от несения воинской службы. Временно в опале. До вчерашнего дня надеялся, наказание отменят, и отбудем обратно в полк. Наказание – дисциплинарное за побег с гауптвахты, но, как выяснилось, не только. Оказывается, операция под грифом «миссия бин» – моё секретное оперативное задание – вовсе не отменена, и всё сводилось к тому, что подходило время его исполнения. А это требовало возобновления прежних воинских уставных отношений и нешуточных усилий в тактической и боевой подготовке, потому как не на тренажёрах полкового тира, а в островной деревне Отрадное без спецназовского снаряжения и оружия, которое на базе – определяли роту на гауптвахту – изъяли.

Посчитал до двадцати, облегчённо вздохнул, потряс плечами и уселся, под себя подобрав ноги. До утра предстояло успеть начислить трудодни, подготовить разнарядки на работы, а главное сегодня надиктовать очередную дневниковую запись-ком. Не просто отписаться каким-то там суточным, месячным или сезонным отчётом, а зафиксировать в подробностях события последних двух суток. И ещё предстояло пересмотреть все предыдущие записи-ком за всё время в бегах. Что-то поправить, дополнить, или потереть. Фиксация последних событий и правки в прежних записях, так полагал, могли повлиять на дальнейшую мою и роты судьбу. Поспособствовать как-то кардинальной смене ситуации в обитании на грёбаном, с названием «Бабешка», острове посреди Тихого океана, облегчить то мученичество в дважды грёбаном колхозе «Отрадный», в каком буквально боролись за жизнь, перенося голод во всякий неурожайный год, практически ежегодно.

Предвестниками неминуемых событий были как раз те самые нежданные гости во главе с менялой Зямой. Приплыл он с поручением вручить мне депешу от командования. Парусник его швартовался к причалу Отрадного всякий год, как урожай был собран и предложен на обмен. «Глубокоуважаемого компаньона» – так только меня величал, ни полковником, ни председателем колхоза – в накладе, по его словам, не оставлял: сбор из огородной зелени, овощей, продовольственного топинамбура выменивал за соль и сахар, за консервы, за мелочи бытовые ещё какие-никакие. Били по рукам, выпивали после обильного застолья на посошок, и меняла отбывал в спешке пока штиль у берегов не сменился штормом. Предстояло успеть и в других на острове колхозах «Мирный» в Мирном и «Звёздный путь» в Быково совершить мен. «Смываются, пока мы не протрезвели, не очухались, не поняли, что обобрал до нитки», – всякий раз негодовал сокрушённо кладовщик Силыч, на пару с кашеваром таская от причала на продсклад «бедны прыбытак». Но нынче, на удивление, Зяма прибыл в неурочное время – весной, только-только грядки на полях вскопали и рассаду высадили. Как снег на голову свалился. С порога провозгласил себя гостем, да «не пустым, не халявщиком», а «товарищем с дарами компаньонам». Так, с иронией, конечно, называл голытьбу колхоза «Отрадный». С дарами – оно понятно, мена то не предвиделось, до сбора первой огородной зелени жить да жить. Только одни эти посулы «даров компаньонам» менялы с порога, жмота известного – испытали на себе в побег на его паруснике – насторожило. Ну, а когда депешу вручал, с обращением «Товарищ полковник, вам пакет», нахлынуло предчувствие какого-то несчастья, неотвратимо грядущего.

С редактурой в дневниковых записях-ком управился довольно быстро, больше времени потратил на подробное освещение инцидента в столовке. Случилось то после уже скоротечного, ночью, убытия парусника гостей. Как оказалось, – с наблюдательной вышки фонарём отсигналили – не к берегам Мирного и Быково, а в открытый океан. «Назад Зяма в Антарктиду смывается», доложил часовой.

Об инциденте изложил всё в точностях с подробностями. А прослушивал – уже на обратном пути в деревню – поразился: ведь, надиктовав концовку, комлогу дал установку обработать текст так, чтобы получилось что-то вроде трагической истории. Но… драмы не вышло, лилось в наушник нечто невразумительное, тягомотное, местами абсурдное. Даже с налётом комичного. Точно не приключенческо-героическое «с невзгодами жизненными и испытаниями невыносимыми» – как хотелось, задумано было и заказано редактору комлога изначально. На выходе – мыло сопливое с примесью какой-то потехи. Намерился заново продиктовать, шаг по тропке у околицы деревни замедлил, но, задавшись философским вопросом «а смысл?», решил оставить всё как есть. Кто, когда прочтёт эти мои опусы. Попадут в службу безопасности, засекретят и в архивы запрут. Рассекретят разве что через поколения. И то только в случае, если современники и потомки выживут, да архивы сохранятся. Всё ведь шло к вселенскому краху, Армагеддону. К тому же, скорее всего, не поймут многого потомки те. Хотя бы того, что в оригинале воспоминания мои не пером писались на бумаге, и не текстом набивались на клавиатуре, или аудиозаписью сохранены. У меня записи-ком, создаются какие комлогом. Комлог – портативный персонализированный компьютер, опытный образец испытывает моя рота. Специфика использования девайса воинская, отнюдь не гражданская. Достаточно выдать в микрофон смысловую канву, узловые фразы, произнести ключевые слова, термины… и гаджет самостоятельно составит содержание записи. Причём, в заданной форме, например: распоряжения, приказа, рапорта, донесения, докладной записки, оперативного отчёта, прочего подобного. К основным функциям имеет «дополнительную» обычного диктофона: надиктовку можно получить в форме, например, повествования. В полку перед отправкой роты на задание, разработчик комлога вручил бойцам опытные образцы с просьбой испытать «в поле», ну, и как водится, не придал устройству инструкцию пользователя – «В поле разберётесь». Сейчас-то, что у меня приключилось? Видимо, будучи не досконально сведущим в технических характеристиках «спецназовской приблуды», оплошал: надиктовал узловые фразы, ключевые слова и термины с требованием составить «в нечто схожее с драмой в прозе» – «мозгам» прибору воинскому, как оказалось, формы неведомой.

Разочарованный, сошёл с тропки и присел на корточки… сказал бы «под кустик», но ни дровинки, ни травинки на острове нет, один песок, да камень скальный. Пустыня, голь, только сопки наметаемые ветром перемещаются по плато, словно морские волны. Сидел, думал. Противилось: «Ну, нет. Оставлять потомкам такое… этот сущий образчик графоманства нижайшего пошиба. Нет уж». А как, дела сделав, вернулся на тропку, решился-таки на перезапись, но теперь без участия «бездушной машины». Намерился, комлог используя как обычный диктофон, надиктовать не донесение там какое-то, а рассказ – художественный. Некогда в юности увлекался, и получалось вроде неплохо. Времени до утра хватало с лихвой, потому, повернув назад к Дальнему полю, на ходу приступил.

А прослушивал, поразился – речь моя из комлога лилась, будто из уст профессионального чтеца-актёра, читающего на радио литературное произведение или пьесу театральную. Летел на базу в Антарктиде, ох, и наслушался, весь путь в анабиозе крутили.