Повесть послехронных лет, или Запись-ком об инциденте

Раздражали меня, и зуд в кулаках, и вонь камсой, но больше того – хилая грудь и мягкое брюшко под медхалатом, Камсе размера на два бОльшего, с одной уцелевшей пуговицей на уровне между пупком и пенисом. С высоты своего роста я узрел его достоинство, сморщенное, с ракушкой схожее. Пах просматривался без волосяного почему-то оформления.

– Опохмелиться, – ответил фельдшер. С таким апломбом, будто его «опохмелиться» означало «от Хрона мир спасти».

Отрыгнул. Безудержно икая, обошёл кругом, цепляясь за мои плечи – растоптал последнее моё терпение. Облапил шею, спину и малый в росте застрял у меня подмышкой. Высунул голову с угрозой:

– Прикажи Хлебу киселя налить, а не то… Прикажи, а… Халат постираю.

И я сорвался.

Но кулак мой врезался не в челюсть Камсе, а в лоб Хлебу. Кашевару, должно быть, Кабзон рассказал о моей угрозе заменить половник мотыгой, вот тот и поспешил ко мне с оправданиями. Из раздаточной ринулся в трапезную, пробежал вдоль агрегата и прополз, как давеча Камса, под табуретом кладовщика. А подымался на ноги, напоролся на мой хук.

Подброшенный ударом снизу, Хлеб машинально подхватил Камсу под микитки. Падая назад спинами, оба налетели на Силыча.

Кладовщик с макаронами на лице, кашеваром и фельдшером на животе поднялся из-за стола и отпрянул в угол. В замешательстве вернул близнецу его котелок. Бедолаги же попадали на табурет, с табурета на пол и уложились – Хлеб на спину Камса с верху.

– Председатель, а кто у нас члены колхозного правления? Переизберём. Мордобойства больше не потерпим! Посмотри, какой бутерброд сотворил, хлеб с камсой, – призвал меня к ответу старший бригадир.

Раздражение и зуд в кулаках пропали, уступив место хладнокровному расчёту мастера единоборств. Правда, бороться предстояло не одному против одного. В моей ситуации оставалось безвыходно войти в «темп-раж» и положить всю кодлу разом. Но всё же совладал с собой, сосчитав до двадцати. Успокоившись, вернулся к каминной полке, напиться, наконец. Губ не замочил, как услышал:

– Я этой ваш тъяйхнутый кайл-хоз… ф грабу ведал… ф белый къяйсовки.

Делая жадные и громкие глотки, я скосил глаза.

Чон Ли так же не «рыба», и не «зверь» – речь не искажал, у него, китайца, акцент. И не «зверь», Был Чон Ли китайцем маленьким, щупленьким. Его отличали два крупных передних резца, прямых, чуть вперёд под губой выдающихся – как у братьев-японцев и у мультяшных зайцев. Резцы ослепительно белые среди зубов желтоватых – это с неоспоримой очевидностью выдавало то, что Чон носит съёмный протез-пластинчатый. Впрочем, ни протеза, ни зубов обычно видно не было – спрятаны под боксёрской капой, которую вынимал изо рта только когда ел. Потому, наверное, и слыл молчаливым, я только сейчас определил, что на русском говорит с таким жутким акцентом. В колхозе служил истопником и раздатчиком в столовке. Видел я его редко, потому как тот часто болел, лежал и столовался в больничке. В строй на поверку не являлся, на прополку его не брали. Не знаю уж, как и за что в Мирном у рыбаков добывал китовую ворвань и сушёную рыбу, коими топил камин. Плошки заправлял каким-то особенным жиром – чадили не сильно. В завтрак, обед и ужин приходил в столовку, зажигал светильники разжигал камин в трапезной, усаживался за окошком в раздаточной, сам здесь ел и полеводам добавку, случалось, накладывал.

Что сделал я. Поставил жбан на полку, подобрался и прыгнул.

Запустил руку сквозь клеёнчатые полосы в раздаточном окошке, и, схватив за ворот кителя, выдернул китайца в трапезную, поднял перед собой.

– Комиссарова и Хлебонасущенского не тронь, – толи пригрезилось, толи взаправду пригрозил мне истопник. Позывными и прозвищами Чон Ли ни кого не называл, только по фамилии полной. Я решил, что вообще послышалось: сказано, даже без намёка на акцент.

Дружбаном ни фельдшеру, ни кашевару Чон Ли не был, но завсегда помогал Камсе выпросить у Хлеба дополнительную порцию киселя, своим угощал. Фельдшеру был благодарен не только за лечение, но и за офицерское обмундирование, принятое от лейтенанта в подарок и теперь носимого вместо ханьфу, национального в провинции Ухань костюма. В этом национальном одеянии из тонкого шёлка уханьцу на острове с нещадными ветрами было не выжить. Лейтенантские галифе с кителем (на гауптвахте медику оставили, не нашлось офицерского морского обмундирования малого размера) носил под робой огородника «атомных теплиц», моего приказа погоны спороть, дабы не срамить ВДВ, будучи без офицерской портупеи и обутым в боты, ослушался. Я никак не отреагировал: китаец был лицом гражданским, в личном составе роты не числился даже вольнонаёмным, как японцы-оруженосцы, наёмные работки частной транспортной компании (ЧТК). Мои, комроты, а после и председателя колхоза личные распоряжения исполнял, истопником был справным – и ладно. Комиссаров же облачился в медхалат, зимой накидывал поверх длиннополую офицерскую шинель. Шапку без завязок в «ушах» не снимал и летом. Душком от неё разило соперничающим с вонью от медхалата. Кстати, медхалат у офицера-медика оказался на удивление настоящим, из редкой ноне хлопчатобумажной ткани, ослепительно белым – но то ненадолго.

В вытянутой перед собою руке я пронёс истопника через весь зал к выходу, намеревался вытолкать в тамбур – прочь из трапезной, чтоб своими пятью копейками в гомоне полеводов не усугубил их бунтарский настрой. Но Силыч, снова присевший на табурет, и Камса с Хлебом на полу вповалку остановили мой порыв – преградили мне путь. В замешательстве я свободной рукой врезал китайцу подзатыльник, но тот, пригнув голову, от затычины увильнул. Шлепок пришёлся… по лысине Силыча – кладовщик наклонился стащить фельдшера с кашевара. От такого облома я не сконфузился, потому как опешил: китаец пропал! За шиворот кителя держал на весу, Чон ногами в воздухе сучил, мне нос звёздочкой на лейтенантском погоне оцарапал, и вдруг не стало – исчез.

Кладовщик отшвырнул фельдшера в угол, поставил кашевара на колени и руку ему, чтобы не повалился на пол, уложил в дверные засовные скобы-крюки. Хлеб во время готовки на кухонной половине закладывал в те крюки обрезок двухдюймовой трубы – от «страждущих вкусить чего» дверь с вывеской «ВХОД СТРАЖДУЩИМ» до времени запирал.

Рывком содрав с необъятного торса тельняшку, стерев с лысины и лица макароны, великан поднял голову и впялился в меня колюче.

Камса не упускал момента: подполз, обнял кашевара и заканючил:

– Дай. Ну, дай.

Силыч поднял фельдшера за шкирку и швырнул назад. Пригнувшись под низким ему потолком, снял очки, аккуратно сложил дужки и, пошарив за спиной, положил на пустующую в углу цветочную полку. Проделал все это невозмутимо медленно, как бы нехотя и не сводя с меня глаз.

Ротный каптенармус прапорщик Силантий Лебедько – человек необычайного роста и богатырской силы, один мог потягаться со мной на татами. Мастерства не хватало, но опыта не занимать: ему бы только перехватить противника поперёк талии и в хвате оторвать от ковра. Он одного со мной возраста, как и я, носит зубной протез, такой же бюгель, только ещё и пластичатый. На ученьях в схватке моих десантников с застукавшими их бойцами хозвзвода противника мне удалось проредить ему зубы, так другим днём в тире на татами он, скрутив меня болевым приёмом, пальцами повыдёргивал мои. Хорошо, только нижние, верхние оставил. Зубы все шатались: я надысь лбом метил прапорщику в нос, а попал в лоб – бычьей кости, как оказалось.

Силыч языком отщёлкнул протезы и положил на полку к очкам, дал тем самым понять, что сейчас он не кладовщик какой-то, а каптенармус, не Силыч, а прапорщик ВДВ Силантий Лебедько. И, что быть драке, а не обычной разборке «потешной», какие случались в казарме после отбоя. Однажды я застал роту за потасовкой и показал салагам, как впредь развлекаться: подушку за угол в руки… и по голове обидчику. Подушками! По-ду-шка-ми! Это только в кино герой (салага), поверженный в челюсть мастером каратэ (дедом), встаёт с пола, как ни в чём не бывало, с царапиной на лбу и ухмылкой на устах.

Всё время моих гляделок с Силычем полеводы оставались на местах, за происходящим наблюдали настороженно, переглядывались молчком.

Камса из угла прополз – на четвереньках задом наперёд – вдоль скамьи с полеводами и в центре зала вырулил на жар из камина, переместился к корзине из арматурного прутка для хранения растопки, в которую, свернувшись калачиком и зарывшись головой в сушёную рыбёшку, улёгся: предусмотрительно пьяница нашёл себе укрытие.

Я, всё ещё зачарованный удивительным исчезновением китайца, высматривал беглеца. Выход в тамбур кладовщиком блокирован, окна вагона парусиной заделаны, оставалось – сиганул в кухню через дверь, в которую кашевар, оставив настежь открытой, бросился испытать мой хук. «Востёр китаец» заключил я.

Вытащил из корзины и усадил фельдшера за стойку с каминным инструментом. Настоящим, не фальшивым, как та укладка из поленьев с языками пламени, что нарисована масляными красками по металлической сетке – заслонке, за которой истопник скрывает в топочной камере противень с растопкой. Не без оснований опасался я, что корзину в пылу драки, обрушив заслонку, сметут в огонь – сожгут фельдшера ненароком. Камса с достоинством оценил мою заботу и новое место укрытия: протянул мне пятерню. Пожимать руки я не стал, скрестил свои на груди, закатав прежде по локоть рукава тельняшки, и выжидал развития событий.

Лебедько кашлянул – погасла одна плошка.

Все замерли.

Гаркнул – погасла плошка вторая.

Зашептались, загомонили.

Кабзон, переломившись в пояснице, положил на стол между котелками кулаки, походившие в полумраке на пудовые гири. Ростом бригадир чуть ли не вровень кладовщику, широкой кости, но худой без толики на теле жира. Жилист до безобразия, как какой баскетболист студенческих команд в колледжах штатов.

Селезень первым махнул к верзиле, теперь не к старшему бригадиру Кабзону, а всё к тому же старшему сержанту Йосифу Кобзону, заму ротному старшине. За ефрейтором трое рядовых – всё его разведотделение. Тут и все полеводы вмиг преобразились в десантников. Перемахивали через агрегат, кто куда. Посуды не сбросили, клеёнки с посудой не смели, друг друга не зацепили. Мою сторону приняли третье отделение целиком и половина второго, сторону прапорщика Лебедько – первое и половина второго. Разведотделение ефрейтора Селезня, примкнувшее к старшему сержанту, определило противостояние не в мою пользу.

Разнорабочие встать из-за стола поспешили не с мыслью «за кого?», а с боязнью, что перепадёт – судя по тому, как у трёх десятков здоровяков учащалось дыхание. Боялись, втянут в потасовку, а их оруженосцев искусству рукопашного боя в ЧТК особо не обучали, проявить же умение «помахаться», все ж японцы как-никак, – это в земмарийском кабаке можно после изрядно выпитого соке. Конечно, в отсутствии там китайцев, извечных соперников с их приёмчиками кунг-фу. Но не здесь с ВДВшниками, с спецназовцами натасканными. В замешательстве братья сгрудились, зажав в углу Хромого.

В одном углу Хромой с разнорабочими, в другом прапорщик Лебедько, меж ними Хлеб. В спецназовца кашевар не преобразился, остался стоять на коленях, плечом подпирал тамбурную дверь в висе на руке в крюках. Свободной рукой опёрся в опрокинутый великаном табурет и, пытаясь выйти из нокдауна, мотал головой, что та лошадь. Только что не ржал, мычал жалобно.

Начинать драку ни кто не решался, по всей видимости, и не хотел. Когда бывало в казарме после отбоя, шли стенка на стенку, «вторые номера» приседали, «первые номера» – а это старослужащие, деды, которые не рослее, не крепче, но опытнее новобранцев-салаг – делали шаг назад и в сторону за спины. Садились на закорки, взбирались на плечи… Верховым полагалась в руки подушка, но откуда ей взяться здесь в колхозной столовке, её и в гамаках спального барака нет. Охотой же пустить в дело кулаки и ноги спецназовцы, понятное дело, могли воспылать только будучи облачёнными в защитный шлем, нагрудник с подпаховиком, наручи и поножи – в чём тренировались в полковом тире.

Так стенка против стенки стояли не одну уже минуту, что, прямо сказать, полеводам не в укор, но элите ВДВ не к лицу.

Я, подрастерявший за время председательства начальственную хватку, молчал. Мне командиру без комиссара, офицеров и старшины, случись драка, за проваленное Испытание грозило единоличной ответственностью. Хуже того, я нынче, будучи председателем колхоза не обременённым по безалаберности членами правления, их поддержкой в выборах – должности лишусь. И, совсем уж плохо, останусь без бюгеля: выбьют зубной протез, наступят невзначай, сломают. А запасного нет, и новый на Бабешке никто не сделает. Не раздумывая, вынул «челюсть». Искал куда положить, где схоронить – карманов в кальсонах и тельняшке нет, в столовку пришёл без кителя. Спрятать в пустом жбане на каминной полке поостерёгся: смахнут ещё на пол под ноги, затопчут. Обернулся к Камсе и потребовал: «Растопырь-ка когти, соколик». Увидев грязные пальцы, снял балаклаву, раскатал из шапочки в маску и, опустив протез на дно «чулка», приказал: «Пуще глаз береги». Поправив в стойке каминную кочергу, за которую неловко чулком зацепил-таки Камса, засучил рукава теперь по плечи: пора было проявить себя. И вдруг осенило: всё происходящее в трапезной подстроено – акция Испытания. Процесс пошёл, науськивателя, этого быковатого кладовщика, не остановить. Попытался определить в стенках среди солдат соглядатая, терялся в догадках, кто и как будет фиксировать драку. «Истопник! Чон Ли»: осенило в другой раз. Лейтенант Комиссаров привёз назначение не только прапорщику Лебедько, но, видимо, сбагрил свою функцию контролёра Испытания, соглядатая, на истопника. Недаром же свалил, свинтил с глаз. Теперь, затаившись, пишет на камеру, фиксирует наш позор.

Тем временем Лебедько поднял кулак с добрый бочонок, оттопырил большой палец и развернул толстенным соляным камнем под ногтём в потолок. Селезень, недаром что разведчик, смекнул, что за жест подан прапорщиком. Проведя большим пальцем себе по шее, опустил перст долу, раскрыл ладонь и повёл ею из стороны в сторону; засмеялся добродушно, мол, не дрейфьте, кровушке бывать, смертушке – нет, потасовкой всё закончится. Смех подхватили, но бойцовские стойки остались, стенки не распались, как и прежде стояли рядком в боевой готовности, только сместились спинами ближе к стенам вагонным – к прыжку коварному готовились.

Вдруг агрегат пришёл в движение. Пустые котелки и кружки гремели, натыкались друг на дружку – грудились в запруду, пока Кобзон не убрал с ленты свои мослы. Полязгивая суставами скамеек, укатил за клеёнчатые полосы под аркой – переместился через раздаточную в стряпную. Теперь начать, наконец, выяснять отношения противникам ничто не мешало, но солдаты ждали команды. Успели похватать со стола ложки и, как заворожённые, слушали звуки от падающей в мойку посуды.

Хлеб, потеряв опору – табурет подцепленный скамейкой «уплыл» с агрегатом – отвалился от двери, повис на руке в крюках. Оглашено орал с мочью молодого верблюда, подзывавшего на соитье самку.

Прапорщик рыкнул – погасла третья плошка.

В трапезной слышны только вопли кашевара, гул от вытяжки в камине, да стук сердец противников.

Полумрак сгустился.

За спиной зашептал Камса. Прислушавшись, я разобрал: бывший ротный офицер медицинской службы подсказывал мне идею вооружиться каминной кочергой. Мне против кодлы оно воспользоваться было бы не западло, но останавливала рассудочность бойца опытного: каптенармус тогда не преминул бы задействовать в схватке засовную трубу. А с кочергой в руках – «декоративная» по большей части, из силумина лёгкого, литого – против двухдюймовой с метр длиной стальной трубы, да в руках гиганта, это вам не против даже лома.

Наконец перекрестившись, Лебедько выступил из угла на шаг. И, не сводя с меня глаз, начал проделывать телодвижения борца японского сумо – традиционные на дохе перед началом поединка. Поочерёдно поднимал и разводил в стороны свои загребалы и клыжни (руками и ногами назвать язык не повернётся). Бил в ладоши, хлопал по ягодицам, бёдрам и животу, притопывал то справа то слева. Ступни в спецназовских берцах огромны, как молоты. Пальцы в кожаных с заклёпками митенках толсты, как сардельки. Безпалки спецназовца интенданты заказывать каптенармусу не брались – лекал подходящих перчаток не сыскать. В Твердыне, вели из аэропорта в досмотровую гарнизонной гауптвахты через морской порт, Лебедько у зазевавшегося грузчика и спёр его перчатки-безпалки. Теперь носил, не снимая, как и спецназовские берцы крокодиловой кожи, которые ему на губе не нашлось чем заменить, и оставили на острове когда прогары меняли на боты.

Похлопав и потопав, – жир на загривке, плечах, груди и животе великана перекатывался волнами, от чего вагон-ресторан, казалось, раскачивало, как шлюп в шторм – прапорщик напоследок отвёл поочерёдно в стороны и вверх ноги под прямым углом к туловищу. Присел. Присел бы и ниже в позицию борца сумо – кулаки на дохе – перед броском, да, вот незадача, треснули на заду трусы. В филиале гауптвахты, меняли в душном вагоне-ресторане армейское исподнее на матросское, трусов подходящего великану размера не нашлось. Всучили «семейки» на женские шорты подозрительно смахивающие: по зелёному полю жёлтые цветочки с розовыми сердечками. Прапорщик нисколько не расстроился, разгуливал по вагону, соблазнительно повиливая обширным задом – салаг смущал. Здесь в столовке, интуитивно, чтобы заглушить треск раздираемой клеёнки, пёрднул. Да так громко, сам не ожидал, смутился даже. От неловкости оправлялся с загривком выше лысины, с ушами зажатыми в могучих плечах, с глазами крепко зажмуренными. Проморгался. Притопнул. Прихлопнул. Растопырив «сардельки», локти раскрылив, присел ниже и упёрся кулаками в пол. Глаза потухли. Вот-вот ринется на меня, судя по тому как наливались кровью глаза. И не как борец сумо кинется на соперника, а как бык на матадора.

По команде комотделений спецназовцы сделали шаг навстречу друг к другу, вытянули перед собой руку, скрестили с рукой противника, запястьями чуть коснувшись. Каратэ.