Свой среди чужих, или Гауптман с Олерона. Часть вторая

– Док, я надеюсь обратно по прибытии к вам в клинику, вы удалите из меня это. Мне своих переживаний на две жизни с лихвой хватит, а тут еще – это.

Профессор пожимает плечами

– Прикажут – удалю.

– Что значит прикажут? Мне что же с этим ассорти из своих и чужих воспоминаний всю оставшиеся жизнь жить? – вспылил я.

– Молодой человек, – говорит профессор назидательно, – мы с вами служим организации, где железная дисциплина и строгие правила, которые мы должны неукоснительно соблюдать. Без приказа мы не имеем права своевольничать. И потом, как знать, возможно, запасная память вам еще понадобится. И скажу вам по секрету, – продолжил он, – я сейчас разрабатываю методику, чтобы у наших разведчиков могло быть не только две памяти, но и два идентификационных чипа, каждый из которых может функционировать именно тогда, когда он нужен. Осталось недолго, я уже на пороге этого изобретения. Об этом я доложил на самый верх. Нет, вы только посудите, каждый наш агент может иметь сразу две личности и пользоваться ими на свое усмотрение в разных ситуациях – это как затруднит работу гестапо по выявлению наших людей! А какие перспективы открывает! – он наклонился ко мне, быстро зашептал: – Я бы очень хотел, молодой человек, чтобы вы были таким нашим первым агентом.

Я внимательно посмотрел на этого старого маразматика, на этого недоделанного новатора-изобретателя, мне очень сильно захотелось свернуть ему шею. В данный момент, на мой взгляд, это была чрезвычайна интересная и крайне конструктивная идея. Но я взял себя в руки и сквозь зубы спросил:

– Ну и как они там наверху, одобрили это гениальное изобретение?

– К сожалению, пока нет.

«Слава богу, – подумал я, – нами все-таки руководят достаточно мудрые люди».

– Но я уверен, молодой человек, я смогу их всех убедить. Вот увидите, будущее за прогрессивными методами работы агентуры.

Где-то я читал, что в Средние века таких, с позволения сказать, двигателей прогресса обычно сжигали на костре, предварительно обвинив в еретизме и предав анафеме, что ж, возможно, это была чертовски неплохая идея. Когда же не было поблизости зажигалки и вязанки дров, то таких инноваторов просто скидывали со скалы в море-океан. А что, тоже в общем-то не такая уж и плохая идея в назидание другим, дабы не повадно было.

– Ладно, молодой человек, – похлопал он меня по руке, – мне пора, сегодня много пациентов, а вы тренируйтесь, разрабатывайте себя, так сказать. До встречи и удачи вам! – и быстренько выскочил из моей палаты.

Возможно, он действительно торопился, а возможно, увидел в моих глазах всполохи всеочищающего костра. Пока копаться в своей новой памяти меня не вставляло. Для того чтобы продолжать, надо собраться с духом, так что чуть позже, а пока нужно встать, сходить позавтракать. Что я и сделал, спустившись на лифте на первый этаж.

В ресторане никого не было. Наверное, пациентам, а особенно зажиточным, в падлу вставать так рано, ну и бог с ними, съесть свой завтрак в одиночестве – это даже лучше, а то вдруг полезет кто-нибудь с расспросами. Разговаривать ни с кем не хотелось. Посреди зала стоял большой стол с начищенными до нереального блеска мармитами, под крышками которых находилась еда на любой вкус. Взяв чистую тарелку, начал приподнимать крышки, заглядывая в каждый мармит, проверяя его содержимое. Овсянка – не хотим. Вареные диетические сосиски – не хотим, яйца жареные, яйца вареные – тоже не хотим. Дальше. Дальше я поймал себя на мысли: «Это я не хочу, или же Штефану такая еда не нравится? Так, Яр, срочно вспоминай, что ты любишь?» А чего тут вспоминать. Вот оно – под одной из крышек находились блинчики с творогом. Я точно знаю, что Яр Ковалефф очень любил, когда мама готовила ему на завтрак блинчики с творогом. Я мог съесть их много, очень много.

Положив горячие блинчики себе на тарелку, щедро плюхнув на них несколько больших ложек сметаны, взяв в руки столовые приборы и налив себе из аппарата огромную кружку капучино – молочная воздушная пенка буквально выползала из кружки, проследовал за самый дальний столик в углу. Пока ставил кофе, несколько капель пролилось на белоснежную скатерть. «Как всегда», – почему-то радостно подумал я, ведь Яр Ковалефф обычно, как правило, всегда проливает кофе – значит, я это я. Хорошо.

Немного успокоившись, отрезал кусок блина, щедро макнул его в сметану, запихнул в рот. Чего ж не вкусно-то? Так… и опять сомнения. Здесь просто безобразно готовят, или же это Штефан по какой-то причине не любит блинчики с творогом? Прекращай. Профессор же ясно объяснил тебе, что пока память Штефана закрыта, она не может влиять на твое сознание. Кто-то внутри меня, называемый внутренним голосом, тут же задал вопрос: «А интересно, что из блюд любил Штефан? Давай узнаем, а?» – «Не сейчас», – одернул я свой внутренней голос. – Дай спокойно поесть». Тот не успокаивался: «Ну давай узнаем, интересно же».

Я сразу вспомнил старый анекдот: Америка, Дикий Запад, индейцы поймали ковбоя, привязали его к столбу. Внутренний голос говорит ковбою: «Не ссы, держи себя смело и уверенно». Что тот и делает. Дальше индейцы задают различные вопросы ковбою, внутренний голос говорит ему: «Не смей отвечать на их вопросы». Ковбой молчит как рыба. «Когда к тебе подойдет вождь племени, то плюнь ему в рожу», – говорит внутренний голос. Ковбой, собрав побольше слюны, плюет в лицо вождю. «Ой, что теперь будет!!!» – панически орет внутренний голос и исчезает.

Вот сейчас со мной происходит что-то похожее. Мой внутренний голос постоянно меня подзуживает, но я не ковбой, я ему не поддаюсь. Кое-как запихал в себя невкусный завтрак. Вернулся в палату, очень не хочется продолжать копаться в чужой памяти, но понимаю, что надо. Включаю воображаемый маятник и проваливаюсь…

Мне четырнадцать, сижу за партой, за соседней партой сидит она – Агнесса, девушка о которой я думаю днем и ночью. Мелкие черты красивого лица как будто набросанные талантливым художником карандашом на мольберте, русые волосы, собранные в толстенную косу, длинная шея, возле правого уха на шее небольшая родинка, в розовых мочках ушей маленькие сережки с фианитами в виде сердечка, на щеках румянец. Она склонилась над тетрадью и прилежно пишет сочинение, смешно морща носик и шевеля губами. Вдруг она останавливается в задумчивости, грызет ручку, видимо, не зная, как продолжить.

Моя тетрадь девственно чиста, я пока не написал ни строчки, я как безумный продолжаю безотрывно смотреть на нее, на ее курносую упругую грудь, на ее смуглые оголенные ноги, переплетенные под партой в хитрый узел. Я так возбужден, что ничего не соображаю. Агнесса, видимо, почувствовав на себе взгляд, оборачивается и окидывает меня зелеными насмешливыми глазами. Я сразу же утыкаюсь в свою тетрадь, делаю вид, что пишу сочинение. Когда она отворачивается, продолжаю украдкой следить за ней.

Звонок означает конец урока. Фрау Менге собирает тетради. Моя по-прежнему пуста – ни строчки, ни буковки, а ведь тема серьезная: «Как я люблю Рейх». Прибежав из школы одуревший, одурманенный, весь млея от сумасшедшего желания, забираюсь под душ, чтобы хоть как-нибудь прийти в себя, смыть это наваждение. Но душ не помогает, а наоборот, капли, с силой бьющие по телу, еще сильнее заводят, я не в силах больше сдерживаться, трогаю себя там, не переставая ни на секунду думать об Агнессе…

Стоп! Хватит! Я выныриваю из чужих воспоминаний. Черт побери, Штефан Дорн, что за хрень! Может, мне кто-нибудь объяснит, как мне, Яру Ковалеффу, может помочь в борьбе с Рейхом твое онанирование. Как и какой рукой ты это делаешь – мне совершенно не интересно. Так, немножко надо отдохнуть и продолжим.

За чужими воспоминаниями прошел почти весь день с перерывом на обед полдник и ужин. Шаг за шагом ныряя то в детство, то в отрочество, то в юность, а затем и во взрослую жизнь доселе мне незнакомого человека, который иногда, на некоторое время будет становиться моим вторым я, не удалось не только научиться моментально переключаться со своих воспоминаний на чужие и обратно, но и узнать, что Штефан Дорн после трагической смерти мамы переехал к своей одинокой бабушке, которая сыграла в его воспитании огромную роль. Привила ему любовь к книгам и к точным наукам. На колледж у старушки средств не было, поэтому Штефану пришлось заканчивать профтехучилище по профессии ремонтник космических шаттлов, после окончания техникума он устроился на лунную базу «Депо сортировочное».

Поскольку он был специалистом широкого профиля, его ценили за золотые руки, платили хорошо, ему разрешалось в свободное время подрабатывать на других станциях. Заботу бабушки о нем Штефан никогда не забывал, поэтому отсылал ей половину своего жалованья. По характеру был довольно суховат, друзей не имел и не старался заводить, что для моей дальнейшей деятельности было не так уж плохо.

Девушки у него тоже не было – в юности обжегся. Его девушка Агнесса, которую он так долго добивался, которую всерьез любил и боготворил, возведя ее на пьедестал в ранг богини, его Агнесса, которая подарила ему незабываемую радость первого, неумелого еще, но от этого не менее прекрасного таинства секса, предала, загуляв с его лучшим другом, просто так, из интереса, из женского любопытства.

Вам это ничего не напоминает? А мне так очень. Не то чтобы он после этого стал закоренелым женоненавистником, но к девушкам стал относиться крайне настороженно. Отца он больше никогда не видел, того за убийство посадили в исправительный лагерь, после этого его следы теряются. Сам Штефан Дорн судьбой отца никогда не интересовался и справок об отце не наводил. А совсем недавно умерла его бабушка. Ушла она тихо, во сне. Штефан тяжело переживал смерть такого близкого для него человека.

Вот так по кусочкам, шаг за шагом у меня сложилась мозаика чужой жизни. Осталось только узнать, как он погиб. Было уже совсем поздно. Мой мозг гудел от перенапряжения. Завтра мне надо будет попасть на звездолет контрабандистов, о чем мне напомнил недавно заходивший старший санитар Петер Холечек. Приняв перед сном душ, я с удовольствием погрузился в сон, давая своей голове заслуженный отдых.

Утром, спозаранок Холечек, как всегда особо не церемонясь, самым бессовестным образом распихал меня, без какого-либо пиетета, зверски вырывая из сладкого царства Морфея – это уже стало некой традицией, прямо варвар какой-то.

– Вот, одевайтесь, – Холечек бросил на мою кровать синий потрепанный комбинезон ремонтника с бейджиком на груди, на котором аккуратными черными буквами была выведена фамилия Дорн.

Вроде чистый, ну и за это спасибо.

– Скажите, Петер, как погиб Штефан Дорн? – задал я мучивший меня вопрос, натягивая комбинезон.

– Зачем вам это?

– Да так, я знаю всю жизнь человека со всеми ее интимными подробностями, но не знаю, как она оборвалась.

– Да в общем-то погиб он по глупости, очень ответственный парень был. Грузил контрабандный товар на звездолет, отбывающий на Олерон, кран-манипулятор с грузом подвис, он не стал дожидаться ремонтной бригады, полез сам исправлять, но груз оборвался и подмял его под себя. Нельзя было вот так одному, без страховки. Хороший он парень был, рукастый, безотказный и считал войну с Олероном несправедливой, – с грустью сказал Холечек.

– Скажите, Петер, я, честное слово, не понимаю, ну какой толк было менять идентификационный чип и вообще всю эту бодягу с чужой памятью затевать, если Штефан Дорн мертв. И его нет в рейховском реестре живых?

– Вот тут вы ошибаетесь, Штефан Дорн по-прежнему числится в реестре живых, на его персональный код в банк ежемесячно приходит получка, аванс, премиальные.

Увидев мой недоуменно-вопросительный взгляд, пояснил:

– Все очень просто: сопротивлению нужны идентификационные чипы погибших людей, они используются для различных целей, в том числе и чтобы помогать скрываться от гестапо разным людям. Нам удалось скрыть гибель Дорна от властей, тело мы похоронили, а его чип время от времени считывается таможенными аппаратами лунных баз. По реестру он проходит как работающий на всех восьми лунных базах Рейха, очень удобно: если кто-то вдруг заинтересуется, всегда можно сослаться, что он по долгу службы в данный момент находится на какой-то другой лунной базе. Тем более он недавно продлил контракт на два года.

– Ну и как эта шняга прокатывает? Вы же сами говорили, что гестапо здесь за всеми ведет слежку.

– Я говорил, если помните, за вновь прибывшими. Дорн давно здесь работает, каких-либо правонарушений не совершал, ни в чем аморальном или крамольном замечен не был, и, если у гестапо и были какие-либо вопросы к нему, они давно получили на них исчерпывающие ответы. Кроме того, чтобы попасть сюда на работу, он уже прошел всестороннюю проверку. Можно сказать, был насквозь просвечен. Так что гестапо потеряло к нему какой-либо интерес. А что касается остального, в смысле, как это прокатывает, что мертвый человек до сих пор считается живым, здесь уже чисто техническая сторона дела. Ну вы готовы? – нетерпеливо спросил он.

– Угу, готов, – сказал я, застегивая последнюю молнию и проверяя карманы.

– Тогда вперед.

Мы вышли в коридор через неприметную дверь, проскользнули к лифту, который предназначался только для персонала. Лифт спустил нас на стоянку каров. Забравшись уже в знакомый ярко-желтый кар, доехали по пустому городу до космопорта. Бросив кар, Холечек уверенно повел меня по лабиринтам совершенно одинаковых, абсолютно ничем не примечательных, без каких-либо указателей коридоров. Как Холечек в них не блуждая дорогу находил, ума не приложу. Дошли до таможенного терминала, но не того, через который я попал на станцию, а другого – для внутренних лунных рейсов. Холечек, ничего не говоря, подтолкнул меня к таможенному аппарату, я с опаской протянул руку с чипом к считывающему окошечку. Секунда – и дверь, ведущая в наружный тамбур, открылась, мы оказались в небольшом помещении со стенами стального цвета, по кругу шли синие шкафчики с обычными пластиковыми лавками. Холечек подставил свою руку к окошечку-индикатору возле шкафчика, мне жестом показал сделать то же самое. Я повиновался. Дверцы распахнулись. В каждом шкафчике висел гибкий оранжевый кокон скафандра. Женский металлический голос из динамика внутри шкафчика одновременно произнес одну и ту же фразу: «Скафандр готов к индивидуальному использованию, продезинфицирован и проверен на герметичность. Надежность и качество гарантирует фирма „Лезон“».

– Ну что, прошу. Одеваемся, – взмахнул руками Холечек.

Так обычно радушный хозяин предлагает дорогим гостям проследовать за празднично накрытый стол.

Ненавижу запах внутри скафандра. Как обычно, пахнет жесткой смесью хлорки, пластика, резины и еще чего-то гадкого. Натягивая на себя скафандр, я подумал: «Хоть кто-нибудь придумал бы ароматизатор для скафандра, чтобы не воняло так. Я, честное слово, голосовал бы двумя руками за то, чтобы этому парню, являющемуся настоящим изобретателем, вручили Нобелевскую премию, а то вечно придумывают всякую хрень, а вот того, что нужно, нет, от них не дождешься».

Проверив связь и поступление воздуха из небольшого баллона на спине, мы, похожие на двух оранжевых головастиков, прошлепали к переходному шлюзу. Створки люка чавкая разъехались в разные стороны. Мы, минуя шлюз санитарной обработки, вошли в прозрачный широкий коридор-рукав, многочисленные ответвления которого вели к лунным дисколетам – самое верное средство добраться от одной базы до другой в кратчайшие сроки и при этом перевезти кое-какие мелкие грузы. Холечек уверенно свернул во второй проход, нажав еле заметную справа на корпусе кнопку, отворил люк дисколета. Небольшая кабина, судя по креслам, стоявшим по два в ряд друг за другом, вмещала шесть человек. Впереди перед лобовым стеклом была небольшая консоль управления со всевозможными кнопками, штурвалом и дополнительными вспомогательными экранами.

– Летали когда-нибудь на таких? – спросил Холечек, стаскивая с себя шлем скафандра.

– Если честно, не приходилось, но в звездном колледже изучали основы пилотирования дисколетов, – ответил я и последовал примеру Петера – снял с себя шлем и сразу почувствовал облегчение. В нос больше не бил этот ядовитый запах.

– Хотите повести?