Детство и школа. 1932—1949. Стихи разных лет

Справился я с ними вполне успешно – после московской школы № 7 требования по всем предметам были не столь высокими (что и сыграло со мной злую шутку через год). Пока же мы с приятелями искали новые приключения на каникулах. У всех уже были велосипеды. Кто-то разузнал, что недалеко от нас есть озеро Мюггельзее, а там лодки напрокат. Путь к озеру шел по улицам районов Обер- и Нидершеневайде, мимо нашего ипподрома, к району Фридрихсхаген (если кому-то будет интересно, вы легко найдете все это на плане Берлина в интернете). Немного поплутав по незнакомым улицам и спрашивая прохожих (немецким уже чуточку владели), нашли искомое место. Пожилой немец явно был рад нашей группе – клиентов у него давно не было. Показал свой «флот», несколько обычных распашных яликов и, о чудо, лодки – двойки для академической гребли. Хотя никто раньше на них не плавал, решили рискнуть. Уселись, отошли от причала и потихоньку стали грести в сторону озера, соединенного с рекой Шпрее каналом. К счастью, погода стояла безветренная, нас не качало, и мы спокойно пошли вдоль северного берега, где высоко на холме среди зелени деревьев виднелась какая-то башня.

В тот раз мы ничего о ней не знали и не стали подниматься, чтобы осмотреть башню Мюггельтурм поближе. Сделали это в следующий визит на озеро, узнав историю весьма любимой берлинцами башни. Вновь отсылаю интересующихся к интернету, здесь же вкратце скажу, что деревянная башня с рестораном в первом этаже была построена в конце XIX века на самом высоком естественном возвышении Берлина (116 м). Долгие годы пользовалась большой популярностью у горожан. С ее смотровой площадки открывался прекрасный панорамный вид на многие предместья Берлина – до 50 км.

В 1945 году фашисты хотели ее взорвать, однако тогдашнему владельцу ресторана, находившегося на первом этаже башни, удалось перерезать провода взрывателя. Башня уцелела. Нашей ребячьей компании пришлось долго на нее карабкаться, зато обзор с верхней площадки окупил все усилия. Много позже, уже окончив институт, в 1958 году, с грустью узнал из газет о пожаре, уничтожившим башню. Однако властям ГДР ее удалось восстановить, в современном, железобетонном варианте.

Много раз мечтал вновь побывать и в Берлине, в Карлсхорсте, и на Мюггельтурм, но пока не довелось…

Старого лодочника мы посещали еще много раз. Последние поездки к озеру я уже совершал один, на подаренном мне отцом веломотоцикле. Это был подержанное, слегка обшарпанное и ядовито-зеленого цвета транспортное средство с небольшим моторчиком. Надо было крутить педали и, разогнавшись, включать зажигание. Но оно ездило! Стрекоча и дымя, на плохом вонючем бензине, которым меня снабжал папин шофер. И я на своем веломото катался по берлинским улицам!! А что вы еще хотите от заводного парня? Безопасности моих поездок способствовало слабое уличное движение, да и тихоходность моего «крокодила», как им меня дразнили приятели. Из зависти, конечно.

Возле нашего дома в Карлсхорсте

А вот с Володаром чуть не случилась тогда беда. Раздобыл он у кого-то боевой пистолет. Прятал его в тряпице рядом с моим эсесовским ножом. Решил показать мне свой «Вальтер», так сказать, в действии. Укромное место для стрельбы выбрали в кустах на окраине большого ипподрома, что был за линией S-бана (Берлинское городское метро)

в южной части нашего района. Убедившись, что никого поблизости нет, Волик достал оружие, вставил в обойму один патрон и прицелился в небольшой кустик. Что-то у него пошло не так, и он повернул пистолет дулом прямо в свой живот. Еще секунда, и могло произойти непоправимое. Не было бы кандидата технических наук, журналиста и автора многих публикаций в журнале «Наука и жизнь» Лишевского, не появился бы на свет его сын, не родились бы его внуки… Но, видимо, высшие силы сочли его смерть преждевременной.

Небольшая птичка по имени «судьба», вспорхнув, вызвала невольное движение руки. Грохнул выстрел, но пуля ушла в сторону, чудом не задев даже ботинок несостоявшегося самоубийцы. Бледный как полотно Володар, трясясь поднял с земли стреляную гильзу, и не глядя в мою сторону пошел прочь. Вскоре он тайно обменял пистолет на что-то безобидное. Много лет мы с ним не вспоминали эту жуткую сцену.

Подходил август. Школьников вновь отправляли на отдых, на этот раз на побережье Балтийского моря, в курортный городок Бинц, что на острове Рюген. Еще в период третьего рейха фашистские власти затеяли грандиозное строительство на северном побережье острова. Было задумано создать здесь «крупнейший современный курортный комплекс на балтийском побережье». Макет комплекса демонстрировался на Всемирной Парижской выставке 1937 года и получил там Гран При. Война помешала этим планам, но в Бинце еще с конца XIX века оставалось немало достаточно престижных зданий отелей, которые и были выбраны для отдыха детей военнослужащих и сотрудников СВАГ. Работая над своими записками, я нашел в интернете отличные фотографии зданий нескольких отелей и курзала, где нас и разместили. На одной из фотографий вид «с птичьего полета» на эти здания, песчаный пляж и огромный деревянный причал длиной метров 300, уходящий узкой лентой в море. Он был построен, как потом нам рассказали, для швартовки теплоходов с большой осадкой. Ближе к берегу из-за пологого откоса дна подойти они не могли. Мое знакомство с пионерлагерем в Бинце началось как раз с этого мола.

Случилось так, что мне пришлось несколько задержаться в Берлине, и я не смог уехать вместе с остальными ребятами. Мама тщательно собирала мои вещи, Павлуша внимательно слушал мои рассказы о том, что такое пионерский лагерь. Отвезти меня на Рюген взялся папа, в свой выходной. Выехали затемно, Наша БМВ быстро набрала ход и, оказавшись на одной из знаменитых немецких автострад, стремительно помчалась на север к балтийскому побережью. Скорость была такой, что на въезде в Бинц мы оказались ранним утром. Солнце едва показалось над горизонтом, косыми лучами скользя по морской глади. «Пап», – тихонько попросил я, – «в лагерь еще рано, спят все, можно я искупаюсь?». Неожиданно отец согласился. Зная мое умение плавать, он и не подумал ограничивать меня по времени.

На пляже было пустынно. Вдали в море можно было различить какие-то торчащие из воды сваи. Это были, как потом оказалось, остатки того самого причала, что теперь, спустя семьдесят два года, я разглядел на фото. Во время войны его разбомбили. Сохранилась небольшая часть настила в самом конце, в море. Мне тогда и в голову не могло прийти, на каком она расстоянии от берега. Поеживаясь от утреннего холодка, я вошел в довольно еще стылую водичку и, не раздумывая, поплыл туда, к сваям. Плыл брассом, довольно долго, но вдруг почувствовал, как и тогда, переплывая Урал, что силы не рассчитал. Стало ясно – придется доплыть до свай, там передохнуть, и лишь потом возвращаться обратно, на берег.

Вблизи сваи оказались толщиной с метр, если не больше, в скользких зеленых водорослях. Еле удалось найти зацепы и подтянуться, чтобы вползти на настил. Дрожа от напряжения и холода, я подпрыгивал на досках, чтобы согреться. «Мама-ма», – клацал я зубами, одновременно махая руками отцу не далеком берегу. Хорошо хоть солнышко было уже достаточно высоко, чтобы согреться. Прошло минут пять. «Делать нечего», – сказал я сам себе, и вздохнув прыгнул в Балтийское море. Обратно плыть оказалось неожиданно легче.

Вместо упреков папа меня похвалил, и через полчаса мы были уже на территории лагеря. По возрасту меня определили в первый отряд, а когда вожатый узнал, что я хорошо плаваю, записал в группу «спасателей». Нас было человек шесть мальчишек из двух старших отрядов. Все обычное время мы проводили каждый у себя, а вот во время купания пионеров в море собирались вместе и садились в большую шлюпку. Мы ходили вдоль берега возле условной границы, за которую запрещалось заплывать. Малышня под присмотром своих вожатых барахталась у берега, но кое-кто постарше пытался пересечь эту условную границу. Приходилось с помощью рупоров просить их повернуть к берегу.

В моем домашнем архиве хранятся фотографии. На одной из них наша лодка, на веслах и у руля вся шестерка «спасателей». Уже тогда немного выделялся один мальчик – темноволосый, смуглый, говорил с небольшим акцентом. Хорошо запомнил, что звали его тоже необычно – Абел. Между нами установились простые, хорошие отношения, но после окончания смены мы разъехались по разным городам и больше не встречались. Каково же было мое изумление, когда в годы перестройки (это спустя 50 лет!) в прессе замелькала фамилия известного ученого-экономиста, одного из советников Горбачева, академика Абела Гезовича Аганбегяна! Я навел справки. Сомнений быть не могло, это был тот самый «спасатель» из лодки, только теперь он «спасал» утопавшую после развала Советского Союза экономику страны.

При всем уважении к моему детскому товарищу, ставшему академиком, должен все же заметить, что его усилия в части внедрения рыночной экономики в российскую действительность успехом не увенчались. Но это уже, как говорится, совсем другая тема…Не удались и мои попытки встретиться с маститым ученым, чтобы показать ему ту самую фотографию.

На фото: группа пионеров – «спасателей». На корме автор, третий справа – будущий академик Абел Гезович Аганбегян. На заднем плане в море – остатки причала, к которому я плавал.

Шумно, весело, интересно было в лагере, но время летело быстро. Нас привезли обратно в Берлин. Лето продолжалось. Несколько раз папа устраивал семейные поездки на природу по выходным, с мамой, братом и мной. Места эти я, увы, не запомнил. Какие-то рестораны с верандами на берегах озер, обеды в компании наших знакомых, сослуживцев отца. Это может показаться удивительным, но находясь в чужой, еще совсем недавно вражеской нацистской Германии, мы не чувствовали себя победителями. Ровные и спокойные отношения с немецким населением гарантировали и наше спокойствие. Как сейчас, когда мы выезжаем за рубеж на отдых или по делам. Страшно сейчас жалею, что, находясь в языковой среде, так и не выучил хотя бы на «четверку» немецкий язык. Говорю немного, хуже понимаю, но это, как известно, еще и отсутствие практики.

Почему-то занозой в мое сердце вошла парусная лодка. Это было во время одной из поездок. После обеда, заплатив за прогулку, мы уселись в небольшой бот с косым парусом. Лодка плавно скользила по тихой воде, журчавшей за бортом. Мне доверили румпель, и сладкий яд управления парусником надолго оставался потом в моей жизни. Вообще, надо сказать, всего у меня были три мечты: парус, горные лыжи, парашют.

Так уж сложилась жизнь, что я так и не встал на горные лыжи, и тем более ни разу не прыгнул с парашютом. Если первое, может быть, еще случится, то уж ощутить тугой поток воздуха после прыжка из кабины самолета точно не выйдет. С парусной лодкой встретиться один на один удалось однажды на отдыхе в Турции. Это было незабываемо!

Лето подошло к концу. Девятый класс – это уже не шутки, заниматься пришлось плотно и много. В школу нас теперь возил трамвай. Утром, все в строгой форме, собирались на площадке у южной границы нашего района, путь до вновь отведенного нам школьного здания был недалек. После занятий те же трамвайные составы отвозили школьников домой, в Карлсхорст. В выходные гуляли, собирались своей компанией с нашими подругами. Вам может показаться непонятным, как это не возникали пары с романтическими отношениями? Не знаю. Лично у меня первые признаки легкой юношеской влюбленности обозначились позже. Как и полагается, весной.

В параллельном женском девятом классе появилась новенькая. Тоненькая блондинка с копной волос и красивыми глазами – Бэла. После знакомства она вошла в нашу компанию. Ее отца, полковника, перевели в Берлин из какого-то гарнизона в советской оккупационной зоне. Наши чисто дружеские отношения развивались спокойно, хотя интерес друг к другу постепенно переходил в другую стадию.

Дома, на семейном совете, мама и папа сообщили мне свое решение. Зная, что после относительно слабой подготовки в берлинской школе мне трудно будет хорошо закончить десятый класс (а родители, естественно, мечтали о золотой медали), они решили отправить меня в Москву. Там все годы нашего пребывания в Германии оставалась бабушка, милая бабушка Людмила Константиновна. Мне полагалось учиться на «отлично», а бабушке – меня кормить и обихаживать. Папа оставался работать, мама при нем, с братом. Мой отъезд на родину должен был состояться после сдачи экзаменов за девятый класс и небольшого отдыха. На этот раз меня со всеми остальными школьниками решено было отправить в один из курортных городков балтийского побережья. Название его выпало из памяти, очень может быть потому, что мысли мои были заняты в ту пору уже Бэлой.

Мне исполнилось 16 лет. Законы природы брали свое. Я потихоньку начал влюбляться.

Этому способствовало все. Романтические вечерние прогулки вдоль берега моря, «и эта глупая луна на этом глупом небосклоне», и шумные вечеринки с танцами в зале ресторана. До битлов и буги-вуги было еще далеко, мы танцевали под модный в ту пору фокстрот «Розамунде», танго «Кумпарсита» и венские вальсы Штрауса. Немножко выпивали. Опять отмечу, без ханжества, как далеко «продвинулась» жизнь в этом отношении!. Клянусь, ни у меня, ни у кого из моих друзей никаких «приключений» во время этого отдыха не было. Время было строгое, комсомольское. Кроме того, за нами серьезно приглядывали старшие товарищи.

В последний день нашего отдыха, вечером, мы гуляли по набережной. Половинка луны кокетливо пряталась за ночное облако. С тихим шорохом на песок пляжа набегали волны.

На тонком личике Бэлы выделялись глаза с темными зрачками. Я читал в них какой-то незнакомый мне доселе призыв. Может быть, она ждала поцелуя…Однако я страшно оробел. Самое большое, на что я мог решиться, это держать мою спутницу за руку.

«Бэла» – тихонько шептал я своей красавице, – «а мы сможем увидеться в Союзе?» «Конечно, только тебе придется приехать ко мне в Ригу», – ответила она. Так я узнал, что ее семья имеет квартиру в центре Риги, что ее отец будет продолжать службу в Латвии. А еще, что кроме квартиры он владеют дачкой в Мелужи, что на рижском взморье. Так и не решившись на поцелуй, я проводил Бэлу до нашей гостиницы. Наутро, когда мы уже садились в автобус до Берлина, она сунула мне в руку бумажку. Это был номер ее телефона в Риге. Как развивались наши отношения дальше, я расскажу в следующей главе.

После возвращения у меня была еще возможность попрощаться с Карлсхорстом, и в последний раз прокатиться на веломотоцикле к озеру Мюггельзее и к Бранденбургским воротам. Стоял жаркий август. Листва деревьев на улицах покрылась пылью. Уезжать было немного жалко. Разыскав своих товарищей, попрощался с ними, взяв с москвичей обещание не забывать о встречах у колонн Большого театра, зимой. А дома меня ждала встреча с Володаром, решившим поступать в МГУ на мехмат.

Впереди была самостоятельная жизнь в Москве. На этот счет я получил подробные инструкции от мамы. Она собрала мне большой чемодан и, естественно, велела писать почаще – телефонной связи практически не было. Кроме чемодана я вез с собой аккордеон.

Через несколько дней мы с отцом отправились на Восточный вокзал Берлина. Папа получил у начальства небольшой отпуск и сопровождал меня домой, в Москву.

Короткий гудок отметил мое прощание с Германией. Вагон был полон и забит багажом. Надо заметить, что, отправляясь из советской оккупационной зоны домой, почти все – и военные и штатские – везли с собой много вещей. Людей понять было можно: после тяжелых потерь и лишений военного времени всем хотелось увезти всего побольше. И для себя, и на продажу. Как всегда, вопрос стоял один: знать меру, и оформлять все по закону.

В этой обстановке наш багаж выглядел более, чем скромно. Все последующие проверки мы прошли спокойно, а вот многих из наших попутчиков трясли прилично, а некоторых задерживали для дополнительной проверки. Попытки спекулировать немецким добром пресекались очень строго.

Уже совсем недавно я натолкнулся на две поучительные истории на эту тему. Вот первая. Получив по службе аудиенцию у Сталина, крупный военный в чине генерал-полковника, окончив доклад, обратился к Верховному Главнокомандующему «с личной просьбой». «В чем дело?» – поинтересовался Иосиф Виссарионович, нахмурясь. «У меня задержали вагон с личными вещами, товарищ Сталин, нельзя ли распорядиться пропустить», отчеканил офицер, протянув какую-то бумажку. Сталин молча что-то написал в углу. Прочитав написанное, проситель страшно побледнел. Рукой вождя было написано: «Пропустить барахло полковника. Сталин». Прекрасно известно, что Сталин был очень скромен в быту. Этим объясняется его реакция на подобные просьбы.

Вторую рассказал писатель Михаил Веллер в книге «Легенды Арбата» (Издательство АСТ, Москва,2015 г., стр.290). Цитирую. «Алексей Толстой стеклянеет от ужаса. Он хорошо помнит, как у него тормознули на границе вагон с награбленным барахлом из Германии, и на его телеграмму лично Сталину пришел ответ: «Стыдитесь зпт бывший граф тчк».

За окном поезда мелькали пейзажи Белоруссии. Хотя после окончания войны прошло уже четыре года, ее следы были еще заметны. Полуразрушенные постройки, обгорелые перелески, сохранившиеся остатки блиндажей и воронок…Несколько наших спутников здесь воевали. Негромко стали вспоминать бои, погибших друзей. Помянули по-русски, молча. Война еще долго будет жить в народной памяти.

Глава седьмая. Окончание школы (июль 1948 – август 1949 г.г.)

Москва встретила поезд из Берлина проливным дождем. Вместе с нами по перрону Белорусского вокзала шагали демобилизованные солдаты и офицеры. Мы с отцом долго добирались до нашего переулка. Здесь за время нашего отсутствия мало что изменилось.

Те же булыжники мостовой, та же разрушенная бомбой часть здания Москворецкого исполкома на Полянке. Родной двор, родная квартира, бабушка…ее радости не было конца: любимые сын и внук, которых она так давно не видела!

За чаем она рассказала, что соседи живы-здоровы, только «бабуня» их скончалась, дочка уже взрослая, работает. Сама же моя любимая бабушка в свои 65 лет выглядела молодцом. Соскучившись в относительном одиночестве, хлопотала возле нас со своим нехитрым угощением. Хотя карточная система в стране к тому времени была уже отменена, до продуктового изобилия в Москве было еще ой как далеко. На кухне те же керосинки и примуса, печку надо топить дровами, холодная вода. Что ж, после Берлина придется вновь привыкать к довоенным «удобствам». Приятно удивило появление в доме городского телефона, спасибо нашим соседям. На стене в прихожей висела черная коробка с трубкой. Весь наш номер уже не помню, кажется он начинался с буквы В, дальше шли цифры. Первым делом позвонил Володару. Он очень обрадовался звонку, коротко сообщил, что окончил школу с серебряной медалью, по совету преподавателей подает документы в МГУ, на мехмат. Пригласил в гости.

После чаепития вышел во двор. Он был непривычно пуст и тих. Мне уже 17 лет, и двор, казавшийся в детстве таким огромным, как-то съежился. Все в нем стало меньше и ближе, хотя и оставалось на своих местах, кроме «сторожки» и заборов. Еще когда мы шли по переулку, и сейчас, во дворе, бросилось в глаза почти полное отсутствие маленьких детей. Места наших довоенных игр пустовали. Все это было следствием резко упавшей рождаемости в годы войны.

На следующий день утром я умывался на кухне. «Вовка!», послышалось за спиной.» Да ты уже совсем взрослый!». Это была соседка Наташа. Я помнил ее старшей школьницей, а теперь передо мной стояла почти взрослая тетя. Сделав ей комплимент относительно внешности, я посочувствовал по поводу смерти бабушки. «Да, старенькая она уже была, 86 лет, болела сильно», – сказала Наташа. Почему-то покраснев, добавила: «Я ведь теперь в ее комнату перебралась. В шкафу вот много интересных книг, а в одной даже надпись! Сейчас тебе покажу!». Вернувшись, протянула скорее не книгу, а какую-то тонкую тетрадь, но в переплете. На первом листе оказался рукописный текст, исполненный неразборчивым почерком. Но подпись была четкой – Я.Полонский. «Наташ!», – воскликнул я, – «да это же автограф знаменитого поэта!». Времена были трудные, и я посоветовал отнести этот раритет в Литературный музей, может быть они его купят. Все в помощь Наташиной семье. Так она и поступила.

Но вот что интересно. Тогда мы оба не подумали, как мог автограф уже пожилого к тому времени поэта, да еще жившего в Петербурге, оказаться в альбоме юной москвички, будущей «бабуни». Но узнать эту тайну мне не довелось. Наташа вышла замуж, и я ее больше не встречал. Сколько еще интересных тайн и открытий ждут нас в старых документах, альбомах и фотографиях! Берегите семейные реликвии!

В понедельник мы с папой наведались в школу, я написал заявление о приеме в «свой», но теперь уже десятый класс. До начала занятий оставалось несколько дней. Я бродил по замоскворецким переулкам, Калужской площади, Якиманке… Потихоньку приходило теплое ощущение родной, домашней Москвы. Вновь оживление на улицах, шум транспорта, озабоченные лица прохожих.

Входя в наш двор, столкнулся с девушкой, которую сразу и не признал! Зато я видимо изменился не так сильно, потому что она кинулась ко мне: «Володя! Это ты, вернулся!? Не узнаешь?» Боже, так это же Зинка из полуподвала во флигеле! Из девчушки с косичками превратилась в симпатичную и вполне уже взрослую особу. Куда-то торопясь, сбивчиво доложила обстановку. «Я кончила ПТУ, работаю швеей, Генка тоже работает, шофером, Игорь «генерал» уехал с родителями. А это моя новая соседка, Лидка, смотри, не влюбись!». На меня внимательно и с интересом смотрела высокая симпатичная девушка. Привыкнув критически относиться к своей внешности, я отнес этот взгляд скорее к тому, что приехал из Германии. Выпалив эту информацию, Зина сунула мне руку (это сейчас все привыкли целоваться на ходу) и убежала, взяв с меня обещание рассказать про Берлин при следующей встрече. Вот, значит, как. Мои друзья со двора уже работают! А мне еще школу кончать и в институте учиться. Жизнь нас развела.

Первое сентября. Уже подходя к зданию школы в Казанском переулке, слышу шум и радостные крики первоклашек. А вот и мои одноклассники: как все выросли! «Ребята, Володька Фалеев вернулся!» Накинулись дружелюбной толпой, перебивая друг друга здороваются, обнимают. Не скрою, было приятно.

Конечно, и при первой встрече, и в последующие дни пришлось много и подробно рассказывать про мою жизнь и учебу в Берлине, о поездках по Германии. Состав класса почти не изменился, только все мои товарищи выросли и заметно посерьезнели. И Филя Беркович, и Неон Арманд, и Эрик Пырьев. Еще бы – впереди выпускной год, сложные экзамены и поступление в вузы!

Реакция педагогов на мое появление была куда более сдержанной. Марка нашей школы № 7 была очень высокой, коллектив учителей подобрался соответствующий, и появление в десятом классе ученика, проучившегося два с половиной года на стороне их, естественно, настораживало. Опытным педагогам, особенно по математике и физике, потребовалось чуть больше месяца, чтобы убедиться в недостаточном уровне знаний по их предметам. Сказался более низкий уровень обучения в берлинской школе. В моем дневнике появились несколько троек и даже одна двойка по физике!

Уже в середине октября меня вызвали к директору. Его все мы немного побаивались, зная строгие требования и к знаниям, и к внешнему виду учеников. Я был не один. Так случилось, что в моем классе оказался еще один мальчик из Германии, Игорь Александров. Он жил с родителями и учился не в Берлине, поэтому его «успехи», вероятно, были еще хуже моих. Ясно было, что хорошего ждать было нечего, но того, что произошло дальше, я никак не ожидал.

«Ребята», – неожиданно миролюбиво начал свою речь директор. «Вы сами убедились, как трудно вам пришлось. Я желаю вам только добра. Лучше будет остаться еще на годик в девятом. Мы вас подтянем, легче будет в десятом, а там, глядишь, и на медали пойдете!». Улыбка на его лице была по-настоящему искренней.