Мун крекерс

При одном воспоминании корабль пустыни ощутил приступ тошноты. «Ну ладно я – двугорбый, а эти то, эти, куда в них столько влезает? Уму непостижимо». Он попытался восстановить хронологию событий:

1. Родился… – впрочем, это неважно

2. Детство/отрочество пропускаем

3. Приезд космонавтов

4. Торжественная встреча

5. Концерт художественной самодеятельности

6. Банкет

7. Банкет

8. Банкет

9. Три ходки в штабную юрту за добавкой

10. Банкет

11. Обзорная экскурсия по окрестностям

12. Банкет

13. Три ходки в гримерку за девками

14. Катание космонавтов

15. Катание девок

16. Катание космонавтов с девками

17. Банкет

18. Развоз руководящих сотрудников по юртам:

А) первый пошел

B) второй пошел

C) третий…

Дальнейшее представлялось смутно. Болел горб, саднили колени, першило в горле и… под хвостом.

Помнил, как мчался с оборванной уздой по степи. Словно вольный ветер. Словно стрела без должного оперения. Как, поскользнувшись на шкурке наркомовского банана, воспарил к небесам. Ни тени сожаления! Ни грамма отчаяния! Только он и звезды. Не те, что осыпают погоны и головы влюбленных, но маячки внеземных цивилизаций. И бродит среди них его волоокая верблюдица, и он непременно ее найдет. Так он летел, пока не выдохся, и, казалось, расплата за мечту неминуема. Однако Вселенная распахнула объятия и бросила Гоше спасительный круг в виде первого попавшего ей на глаза летательного аппарата. Чудом инженерной мысли оказалось архи секретное изделие номер 2*М (модернизированное) с отвисшими по всей длине усами-антеннами и стариками-космонавтами, которые тщетно пытались употребить новодел по прямому назначению.

Верблюд заарканил уздой космолет и продолжил путь зайцем.

При подлете к Луне Гоше удалось перетереть волосяной аркан желтыми от многолетнего жевания дурман-травы зубами, и точка приземления пришлась не менее чем за дюжину верст от той, где высадились официальные астронавты. Первые дни – социопат поневоле – он бродил, прикинувшись сутулым сурикатом. Через неделю пришло осознание, что будь ты самым распоследним из семейства мангустовых, но принимать пищу хотя бы иногда просто необходимо. Меню на незнакомой планете разнообразием не баловало: пустая тара да мерзкие слизняки под завалами камней. Улитками Гоша брезговал, ибо считал их порождением загнивающего капитализма. «Приспособленцы, мать вашу!» – верблюд давил извращения «высокой кухни» натруженным копытом, не забывая сплевывать через плечо: «Чур меня, чур». Изредка удавалось найти выброшенную в иллюминатор банку из-под Пепси-Колы и тогда, сгорая от стыда, он хоронился от посторонних глаз и тянул остатки коричневой жидкости с горячностью гостиничного пылесоса. Значительно чаще попадались невзрачные бутылки-арестанты, с этикетками №13**, №15**, 777**. «Домом пахнут» – Гоша хлюпал носом и мочился под себя.

*В СССР презервативы называли «Резиновое изделие №2» так как №2 – это указание размера – Фактрум

**марки дешевого отечественного портвейна

Глава 4

Едва не наскочив на зубастый гребень, капсула с инфернальным треском влетела в ущелье. Все, чем природа наделила старых товарищей, включая мысли, смешалось в занятный фарш. К этому Филон налетел на главную пипку радиостанции, за каким-то хреном высунутую наружу ее конструктором – почетным выпускником «Бауманки» Кацелборгеном, которого так некстати бросила темпераментная супруга в разгар рабочего дня. Пипка отломилась под натиском православного богатыря, оставив космонавтов без главного передатчика.

Какое-то время капсула скользила, как таз с пригорка, восемнадцать раз кувыркнулась, достигнув совершеннолетия в этом деле, а затем остановилась, наткнувшись на большой камень. Космонавты, жизнь которых спасла лишь низкая гравитация и болтавшийся без дела скафандр, настороженно прислушивались к шипению под обшивкой и собственным битым ребрам.

Первым восстал из праха Обабков, констатировав очевидное:

– Приехали.

Филон открыл один глаз и перекрестился, сбив локтем пипку с резервной рации:

– Прости, Господи, но я скажу…

После чего сказал. Обабков лишь согласно кивнул.

В тусклом свете осмотрели себя. Одежда – срам. Тело – в ссадинах. За иллюминатором – хрен поймешь чего.

– Хорошо, хоть рясу я утаил от нелюдей этих краснознаменных. Сунул вместо противогазов.

Атмосферу капсулы забило облако пыли и едкой дегтярной дряни, которой Филон отпугивал насекомых.

Кое-как нашарив задвижку люка, высунулись наружу. Вдохнули, попробовали на зуб и на язык воздух, подпорченный смолистым запахом рясы.

– Не хужей Капотни, – заключил Филон.

Петрович с ним согласился.

Выскребли из ящика аварийную оранжевую палатку, разгребли камни, поставили кое-как. Обабков выкурил папиросу, хотя обещал соседке никогда больше. Но Клава Андреевна была далеко, срамить его было некому. От нахлынувшего чувства свободы Петрович, достал вторую.

– О! Глянь! Это что за перец?

Филон, правый глаз которого заплыл перезрелой сливой, левым был зорче сокола: за камнем, переминаясь, стоял зеленый гуманоид в драных штанах и смотрел, не шевелясь, на пришельцев.

– Слышь, отрок, где у вас бакалея тут? Котелок надо справить! Или свой дашь? – спросил монах у аборигена несколько фамильярно.

Тот лишь дернул зеленой, как крапива, щекой и пожал плечами.

– А нету, так вали на хрен!

Зеленый шмыгнул за камень, только рожа торчала. Петрович посветил на него фонариком.

– Что ты его шпыняешь? – заступился пенсионер. – Нормальный, вроде… мужик. Да? Жадный или дурак… Но это от воспитания. Может, дефицит у них тут? Полный соцреализм?