СХОДНИК-II

Явно соврал он насчет зябкости, да и костер убыл лишь чуть.

А захотелось ему проверить, спит ли воспитанник его – вовсе уже не малой, а в старшем отроческом возрасте на ближнем подходе к младости. Уже и на щеках у него пробивается, а жидкой бороденка будет, когда возмужает! – не бывает у печенегов густых бород…

По возвращении с охапкой топлива заезжий торговец ювелирной всячиной, прибывший в сей край по коммерческой надобности из дальней Земли вятичей, будто бы оставив дома любимую жену Драгомиру, бывшую, согласно легенде от своего натурального старшего родича и Осьмомысла – личного его наставника в разведывательном промысле, брюхатой уж третьим, высказал, будто невзначай:

– А и крепко спит отрок – даже не шелохнулся…

Дале, насытив огнь, присел он, простодушный и доверчивый, изготовившись к продолжению рассказа, в коем боле всего занимал его десятский именем Нечай, крепко выручивший в Царьграде, где нынешний Радислав пребывал Молчаном. И было то чрез седмь лет от излагаемых Шадром событий.

– Разом жарче стало! И зябкость моя отходит, – констатировал выходец из Киева, себе на уме. – Пора и вернуться к рассказу. А из высказанного мной ране, запомни: аще останется вдовой жена твоя, ведь рисковое у тебя тайное ремесло, а у княжеского палача вострая секира, ни один примак не сравнится с тобой в ее памяти!

Ибо явно ты из тех, кои могут врезать кулаком не токмо по столешнице, а уважают таковых бабы, хотя лишь в душе! – открыто же, из вредности, и не намекнут…

– Да с чего ты взял оное?! – вскипел возмущением Радислав.

– А с того! Не провести тебе старого добытчика зверя и птицы! Не бывает торговцев, столь сведущих в ловитве!

Месяца не прошло от твоего прибытия, а уж выдру добыл, чего даже мне не удалось тут доселе. Сам же и ошкурил ее без единого изъяна, а сие вовсе невозможно для того, кто охотится, якобы, лишь на досуге!

Промысловик ты, и вельми знатный! – редко доводилось встречать таковых. И не токмо матерый ловитвенник, а натасканный и на иное, ежели вспомнить, что изловчился передать ту выделанную шкуру в дар княгине нашей, зело недоверчивой к племени твоему, языческому.

А ты и болотную рысь взял, а вслед изготовил чучело, коим наново порадовал княгиню. Вслед не осталось у мя сомнений: отнюдь не тот ты, за кого себя выдаешь! И с недобрыми намерениями…

– Эко, влип я! Ведь сознавал, что рискую с теми добычами и могут заподозрить, однако надеялся, что пронесет… А иначе и не приблизился бы к княгине – в надежде, что и князю представлен буду. Придется скоро прибегнуть к общему нашему знакомцу, допрежь не опоздал! – мигом сообразил Радислав, он же урожденный Молчан.

И прибегнул:

– А вот друг твой, Нечай, не угрожал мне зловещим тоном. Поелику благороден он, не в пример тебе!

– Нечай благороден? Уж не спятил ли ты?! Истинно насмешил мя! Да к тебе-то он чем причастен?! Кривду несешь… Не введешь в заблуждение, и не надейся!

– Отвечу, чем. Виделся с ним запрошлым летом в Царьграде, где пребывал он пентархом – командиром над пятерыми варангами из Варяжской стражи при тамошнем василевсе.

Недолго был и декархом – во главе десятка, да изрядно изувечил свово начальствующего, не поделив с тем полюбовницу, отчего и вернули его в прежний чин… Из вятичей он, равно и я, а родом с брегов реки Нары. В Варангу же направили его из Киева за отличие в той битве с печенегами, о коей ты мне рассказывал, будучи и сам героем.

Широк Нечай в обхождении с женским полом, а превыше всего увлекся в Царьграде церковными – монахинями и послушницами. И получает от них за пылкость свою подарки, кои вскоре проматывает. Вдобавок сии его и добрым вином потчуют, ибо изобильны ягодами ухоженные монастырские виноградники… Ежели жив еще, ведь у него поход за походом из-за увлеченности василевса войнами, наверняка восстановлен в декархах, а может, и приподнят выше, ведь доблести в нем на троих, а мощи – и боле, с таковыми-то плечищами! А пожелаешь, приведу и приметы в облике…

– Обойдусь и без них. Уже поверил, узнав Нечая по повадкам. Истинно он! – ни в чем не меняется. И о том, что вятич он с брегов Нары, сам от него слышал. А из Царьграда он не раз мне и малому, еже еще были мы в Киеве, передавал гостинцы с уволенными из Варанги по возрасту и тяжким ранениям…

Одного не возьму в толк: благородство-то его в чем?

– Крепко выручил он мя. Век не забуду! Аще встретимся, воздам ему сторицей…

– Получается, он с тобой заодно?

– Догадлив ты! – уклончиво, однако же с глубоким подтекстом, ответствовал торговец ювелирной всячиной, он же, по разнообразию талантов своих, не токмо коммерческих, искуснейший охотник, умелый скорняк, да и таксидермист не из последних, еще удалец и везунчик на попечение внутреннего гласа.

Сей и подсказал! – телепатически и незамедлительно:

– Срочно подольстись к ловчему! Падок Шадр на неумеренную похвалу! Она – его пята Ахиллесова. И хотя не ведомо тебе оное крылатое выражение, упомяну, что довелось мне лицезреть слепого сказителя Гомера въявь; ежели б, по ветхости лет, не хромала у него дикция и не шамкал по причине беззубости, впечатлил еще боле!

И учти: потому он взъелся на тя, что ревнует к охотничьим подвигам и опасается конкуренции. Ведь до твоего прибытия был незаменимым. Расстарайся, сколь можешь, а развей его огорчения! И набейся в младшие друзья ему, уступив старшинство и восхваляя его трофеи…

Будешь умел и вкрадчив в том, проникнется он к тебе, а допускаю, пособит и украсть емкости с нефтью, ведь затаил на Киев великую злобу за свое изгнание! А сам и повинен был, ибо браконьер, и из личной корысти злостно прикончил княжеского оленя на мясо и рога, продав их на торге за добрую цену…

И сразу же разбежался Радислав фонтанировать лестью на своего ночного визави, начав с того, что преклоняется пред охотничьими умениями Щадра и каждодневно завидует, понимая: ни за что не достичь ему таковых вершин!

– А дрохвы?! – воскликнул он, невежливо тревожа сонную ночную тишь, упомянув пред тем ловчие подвиги Шадра едва ли не по всей линейке тмутараканской фауны, исключая лишь сусликов и полевок. – Мыслимое ли дело добывать – да раз за разом! – столь осторожных птиц неимоверной величины?! Мне о таковом и не мечталось! Ты же и тут превзошел! Ибо щедро дано тебе от неба, и сам к тому прибавил! Крут Нечай-богатырь, а ты – впятеро круче!

– Да уж! – отозвался ловчий, уже потеплев к подозрительному коммерсанту и не скрывая полного согласия с его восторгами в свой адрес. – К дрохвам могут подобраться совсем немногие! Из лучших в обеих ловитвах киевского Владимира вем таковых, опричь себя, лишь двоих, а и то не вполне уверен в них…

А ты, зрю я, разбираешься в умениях! Хвалю!

– Благодарствую за похвалу, однако предпочел бы обучение под твоим началом! Поелику, зело уступая тебе в мастерстве и ловитвенном опыте, наделен я прилежанием и послушностью старшим. И пущай никогда не дотянуться до тебя, а превзойду всех иных! И гордиться мной, своим учеником, будешь!

– Помыслю о том на досуге. Не обещаю, а надейся! Все ж, пора и продолжить, – молвил потенциальный наставник. И перешел к продолжению…

III

Накрепко запомнилось курсанту Ратше, наново ставшему Молчаном по возвращении в родное городище, жаркое лето 1003-го, оказавшееся ровно 950 лет спустя, вслед за переменой политического климата, напротив, холодным.

Ведь славной выдалась ловля банды и главаря! – в чем по прошествии многих столетий аналогично преуспели Глеб Жеглов и Володя Шарапов, не зря просидевшие всю ночь в целях пресечения разухабившейся малины.

В том же вельми отдаленном от Ратши веке имелась и еще одна знаковая схожесть с делами давно минувших дней из старины глубокой, подразумевая легендарную речь пред телекамерами некоего верховного главнокомандующего суверенной державы, населенной россиянами, понимаешь, представлявшими неведомый дотоле этнос.

Причем, его извилины, сплошь в загогулинах, утомило вовсе не солнце – подозрительной величины, предвещающей репрессивные меры от сотрудников НКВД, коими может быть схвачен за самое-самое даже враждебно-мохнатый шмель на душистый хмель, облачившийся, заметая следы, в гимнастерку комдива РККА – с эмалированными ромбиками из красной меди в петлицах. А все же не обломилось им с цаплей серой, сиганувшей от них в камыши!

«Операция очень и очень тщательно подготовлена; скажем, если 38 снайперов, то каждому снайперу определена цель, и он все время видит эту цель. Она – цель – перемещается, и он глазами, так сказать, перемещается, постоянно, постоянно, вот таким образом. Ну и по всем делам – как задымить улицы, как дать заложникам убежать. Когда заложники разбегаются, их трудно убивать…».

Под началом Невзора, не прибегавшему к задымлению, оказалось 44, сам он – 45-й, что превышало число снайперов из зимы 1996-го. И невозможно предъявить ему, аки некоему главкому, за хмельные пляски и помахивание тестикулами на ростовской эстраде. А разве пытался дирижировать, пошатываясь спьяну, германским оркестром? Вовсе нет! Однако и у него не получилось выстругать без сучка и задоринки, избежав форс-мажора…

В обильных листвой ветвях затаились трое с луками наизготовку. Курсант Ратша залег в вымоине – шагах в сорока от болота: сыровато, а что поделаешь?! На древо не полез он, ибо помехой стали бы сулицы. А для вящей скрытности его закидали валежником, сохранив определенную возможность для наблюдения по прямой, и токмо – явно не доставало ему обзорности!

Впрочем, вскочив по свисту Шуя – кодовой команде к бою для всей засады, твердо рассчитывал он выпустить прицельную стрелу в лошадь главаря, приметы коего ему описали: в шлеме с наносником и бармицей, защищавшей – сзади и с боков – выю и плечи, в пластинчатом доспехе с наручами.

И хотя Ратша исполнился внутреннего протеста, что наново, ажно при захвате Булгака, придется ему поражать неповинную животину, альтернативы не было! Поелику поразить столь защищенного главаря первой же стрелой – малоумная фантазия…

Аще же не выйдет из строя лошадь от первой стрелы, надлежит подбежать поближе и метнуть в нее две сулицы, оставив третью для попытки поразить главаря в зенки – мимо наносника. А дале – вся надежда на топорик!

В подмогу, допрежь не успели спуститься трое лучников, в задачу коих входила нейтрализация сопровождения главаря – одного, ехавшего рядом, и двоих чуть позади, чьи шлемы не были укреплены бармицами и наносниками, должны были подскочить Шуй, а ему отдал свою булаву Невзор, и надежно замаскированный пред тем, лежа неподалеку от Ратши, курсант Избор с кистенем. Расчет был на то, что не отбиться главарю от ударов булавы сзади и ударов кистеня сбоку, а еще и Ратша с сулицей и топориком. Должны были подскочить и два инструктора, вооруженные и копьями.

И по всему выходило: трындец разбойному беспределу на Земле вятичей. Не увильнуть лиходеям от неминучей кары! Понапрасну намылились слинять втихую! И оставалось лишь дождаться их, да прикончить…

IV

– Аще зело проголодаешься, не станешь противиться и сметане со сливками! Не скрою: вынужденно и со скорбью прикончили мы и пареные репки – по две на брата. И ничего боле не предложили нам, героям обороны Киева. Пусть навсегда останется сие на совести той хозяйки!

А она, не подавая и виду, сколь опечалены мы таковым приемом, далеким от радушия и щедрого хлебосольства – с десятком-другим блюд, а половина из них мечталась нам мясными, начала выведывать, что собираемся делать с высвобожденным из руце Звяги сыном знатного печенега.