Воробьиная ночь. Карловка-3

– У меня тут тоже есть кое-что, – полез в сумку и извлек бутылку белорусской водки.

Откупорив ее, наполнил стаканы и протянул один ему.

– Так что тут все-таки происходит?

– Я пошел в лес и попытался убить кукушку, – смотрел на меня глазами совенка, которого внезапно разбудили в полдень и сообщили весть о скоропостижной смерти Леонида Аркадьевича Якубовича.

– Убить? Кукушку? А зачем?

– Устал я. Не умолкала ни на минуту, – он стал еще больше похож на совёнка. Но теперь, помимо смерти Леонида Аркадьевича, на встопорщенные перья его обрушилось еще и известие о том, что Верка Сердючка оказалась банальным трансвеститом. – Нашел в лесу старое дерево, пораженное молнией. Сухостой уже полный. Может осина была, может еще что-то. Спилил, а там внутри дупло. А в дупле гнездо. В гнезде было яйцо.

– А в яйце иголка?

– Какая нахрен иголка?

– Как в сказке про Кащея.

– Нет, Кащея там не было. Было яйцо. Одно. Я как раз накануне читал детский журнал старый про Природу. Не помню, как называется.

– «Юный натуралист»?

– Может быть. Там как раз было написано, что дятел так гнезда делает. Решил забрать его себе и посмотреть, что выйдет.

– И что вышло?

– Вот это и вышло…

– Что «это»?

– Положил яйцо под лампу. Через три дня вылупилась какая-то птичка. Щегол, не щегол. Чиж, не чиж. То ли скворец-переросток, то ли дубонос-недоросток. Одно было ясно, что не дятел. Сидел, клюв разевал и пищал так умильно. Начал я его кормить. Жучков всяких и червячков ему ловил. Он жрал как прорва и рос быстро, хотя так и не понятно было, что за птица.

– Кукушка Мидвича, – задумчиво произнес я.

Дядя настороженно посмотрел на меня, но уточнять, что за Мидвич такой не стал. Перевел взгляд на ставню-дуршлаг и продолжил:

– Ходил за мною по дому и по двору. А потом заметил я, что он телевизор смотрит.

– В смысле, смотрит? Сам включает и смотрит?

– Да нет. Когда я смотрел, то и он наблюдал. Сядет так и то одним глазом в экран глядит, то другим. А потом стал я замечать, что когда он на заборе сидел и пел, то к нему воробьи и вороны прилетали и вокруг сидели молча. Посмотришь – прямо как концерт какой.

– А по пению, что за птица? – опять попытался я внести ясность в происхождение птички.

– Да не поймешь. Вроде как одной птицей поет, а потом вроде как другой. А временами вообще на искаженную человеческую речь похоже было. Причем на воробьев и прочую пернатую мелочь кричал он: «Чвиккеры, чвиккеры», а на ворон и галок: «Клюверры, клюверры».

– Так он еще и различал их, что ли? И кстати, а с чего вообще ты взял, что это самец?

– Да хрен его знает, но мне почему-то казалось, что это он. Начал он по всей деревне летать и прочие птицы стаями за ним. А потом стали кошки пропадать в деревне.

– И много кошек пропало?

– Все и пропали. А потом петух Степанов, попытался напасть на него. Дрянной был петух, драчливый.

– Был?

– Нашли его у Степана во дворе. Без головы и изрядно поклеванного. Степан как увидел, взбеленился и шандарахнул из ружья по сидящей на раките вороньей стае, – дядя замолчал, погрузившись в себя.

– И? – не выдержав затянувшейся паузы, поинтересовался я. – Дальше-то что было?

– Дальше? – переспросил дядя, недоумевающе посмотрев на меня. – Дальше?

Он не глядя взял бутылку и налил нам по стакану.

– Земля ему пухом. Помянем, не чокаясь, – опрокинул стакан в себя и вновь погрузился в раздумья.

– Кого помянем?

– Известно кого… Степана. Сгорел двор его той же ночью. А над пожаром птицы кружились.

– А что, у вас тут много ночных птиц?

– Выходит, что много… – опять погрузился в тяжелые думы.

Подождав минут пятнадцать, от нечего делать следя за танцующими в лазерах лучей пылинками и даже став замечать в их движении ритм некой не слышимой музыки, я решил что будет вполне вежливо продолжить столько внезапно прервавшийся разговор и вновь разлил по стаканам.

– Короче, всех тех, кто попытался уйти из деревни мы больше не видели, – очнулся от звука наполняемых стаканов дядя. – Тех, кто остался, но пытался ходить в лес – тоже больше не видели. Во всяком случае, живыми. Голова бабки Дарьи, которая затеяла после всего этого кур рубить, две недели провисела на заборе. Потом только они ее убрали.

– Они? Кто они?

– Птицы, – озвучил парящую в воздухе догадку дядя. – Так и живем теперь. Я да две бабки уцелевших. В лес не ходим, доедаем прошлогоднюю картоху. Они нас не трогают.

– А это как же? – указал я на ружье и винтовку.

– А что толку против целой стаи? Больно дробь-то с картечью поможет? От «винтаря» вообще пользы в этом деле никакой, – пожевал картофелину. – Супа хочется. Грибного, – произнес неожиданно. – А тебя кто послал сюда?

– Послал?

– Не просто так же ты вдруг о родственнике вспомнил, – усмехнулся, окидывая меня взглядом, внезапно ставшим очень цепким. – Были тут до тебя. Крепкие ребята с автоматами. Послушали, посмотрели, не поверили, и пошли в лес. Больше мы их не видели. Одна машина от них осталась. За сараями стоит. Ваши были?

– Нет, моих тут точно не было, – прикидывая как буду выбираться из этого Хичкоковского кошмара, взял ружье и стал внимательно его осматривать. – Клюйстеры, мать их куриную за ногу. Я тут сам по себе. Соскучился просто, – вспоминая слова: «Не можем мы своих туда послать, нет пока причины», ответил я.

– Ну, ну.

– У меня консервы есть, колбаса и рыба сушеная. В сумке, – внезапно вспомнил я и, положив на кровать ружье, стал выгружать на стол прихваченное съестное.

Дядя жадно выхватил пакет, рванул шуршащие края и шумно вдохнул рыбный дух.

– Спасибо, сынок, – то ли повело от водки почти натощак, то ли действительно пробило на благодарность.