на этажерке выстраиваются в ряд
комикс за комиксом. И под подушкой комикс.
В полночь за окнами жирно чернеет тьма,
страхи становятся страстью, да что там – даром.
Осень, тебе одиннадцать, дом для тебя – тюрьма,
небо – и то повернулось спиною к таким домам,
и вообще к столь унылым местам, как Дарэм…
Дарэм… В округе леса на десятки миль,
ветер под крышей воет и просит, чтоб отпустили…
Где-то в Нью-Йорке яркие русла улиц полны людьми,
здесь же мрак смотрит в окна, и, как его ни корми,
ветер срывается на леденящий шепот: «Стиви…»
И вопросов не остается вовсе…
…И вопросов не остается вовсе,
кроме вечных – эти уже не в счет.
Машинально следишь за часами. Восемь.
В новостях говорят о Сирии и Давосе.
Открываешь книгу, собственно, на авось, и
ждешь… Но память границ не пересечет.
Вроде все как всегда, но в груди непривычно пусто,
так, что гулкое эхо гаснет, дергаясь на ножах,
словно вздох стадиона, глухо, тысячеусто…
И февральская полночь, и мягко горчит robusta
diablo, как утром назвал эту смесь бакалейщик Жак,
ухмыляясь в усы, мол, разбудит любую Барби,
даже, кажется, зная, как метко
ухмылка и слово ложатся в цель…
И привязанность к жизни, как и привязанность к бабе,
из разряда болезней скорее, нежели панацей.
Ничего
не
случится
«First of all nothing will happen
and a little later
nothing will happen again»
Leonard Cohen
Знаешь, прежде всего ничего не случится,
и немного спустя ничего не случится опять.
Просто будет хамсин с небом цвета дижонской горчицы,
просто будет молчаться… В последнее время молчится.
Еженощно у сна отвоевывать каждую пядь —
это Пирровы хлопоты. Не называть же победой
третью чашку турецкого кофе в четыре утра…
Не турецкого, точно. Но сколько ни знай и ни ведай,
в здешней этимологии доля безумного бреда
органична, как якобы рыба святого Петра
в небогатом меню придорожной арабской харчевни,
где в последнюю тысячу лет сувенирный развал
не менялся… Пройдет современный кочевник,
бросит взгляд на открытки с Мадонной… Не знал Боттичелли