Ошибка императора. Война

Аниканов удивлённо спросил:

– Чесотка что ль?..

– Клопы. Недавно по делам был в Симферополе, остановился в гостинице «Золотой якорь». Отвратительное место, скажу тебе. Грязь кругом, стены в кровавых пятнах от борьбы прежних постояльцев с этими насекомыми, бельё несвежее… А цены… С меня заломили такую сумму, что я, переночевав, на следующий день съехал. Однако ж чешусь вот по сей день…

В это время часы стали громко отбивать время: их глухой звук бум-бум-бум раздавался по всей округе… и так семь раз. Пехотинец задрал голову в сторону башни и прислушался.

– Английские… Адмирал Грейг[102 - 1816-1833 гг. – командующий Черноморским флотом.] расстарался. Не пожалел денег на часы, – дал справку Антон.

Громко цокая натруженными копытами и громыхая колёсами по булыжной мостовой, мимо офицеров не спеша двигались пустые и загруженные телеги. Легко обгоняя их, в сторону пристани с цокотом пробегали лёгкие дрожки и кабриолеты с не выспавшимися седоками. Хмуро глядя на них, возницы телег вяло помахивали плётками и полусонными незлобными голосами покрикивали на своих лошадей:

– Чего плетётесь?! Живее давай. Копыта бережёте, ироды!

Слегка прихрамывая, Антон, не поспевая за пехотинцем, напомнил своему товарищу:

– Кирилл, не торопись, не на пожар же спешим.

– Привычка, Антон, извини. Боюсь, чтобы шлюпка без меня не ушла. А то как потом добираться на Северную и далее – до лазарета на Михайловской батареи? Там наши тяжелораненые… Командир полка дал задание проведать их, никак не можно не выполнить. Полковника самого недавно ранило, пуля раздробила колено. Союзники попытались атаковать – еле отбились. Жуть что творилось, Антон… Четырёх обер-офицеров и около двух десятков солдат нашего полка убило сразу. А уж скольких ранило… Как я сам-то жив остался?.. – замедляя шаг, пожаловался поручик. – Но и мы штыками покосили их знатно. Одних турок до двух сотен, до полусотни англичан. Долго будут помнить английские лорды и этот бой.

И тут же, забыв про бой, поручик произнёс:

– В войне много зла, горести, обид, но есть и поэзия: глядя смерти прямо в рыло, как выражается наш полковник, смотришь на жизнь другими глазами: вспоминаешь слова Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» и понимаешь: памятник – это доблесть защитников, и ты к этому причастен, даже если и погибнешь.

– Насчёт памятника не уверен, коль жив будешь… Но почему не помечтать?

– А вот ещё, Антон! – не обращая внимания на слова товарища, продолжил поручик. – Коль получится, хотелось бы мне попасть в Георгиевский монастырь. Говорят, там Пушкин в двадцатом году бывал и ночевал даже. Уважаю Александра Сергеевича. Далече отсюда тот монастырь?..

– Я там не был, но не близко – это точно. Я бы коня тебе своего дал, но увы… Едва купил, как на второй день осколком… Да это и небезопасно сегодня. А что с Ушаковой балки не переправился?

– Не знаю, видимо, оказии оттуда нет. А ты-то куда спозаранку?..

– Куда?.. На свою «Императрицу…», надо кое-чего из вещей забрать. Экипаж вместе с половиной пушек списали на берег, теперь идёшь по палубе, а она пустынная, словно заброшенная. Только коллеги твои, пушкари, и остались. Я тут, неподалёку, комнату снял. У князя Горчакова служу флаг-офицером по связям с флотом.

Поручик закурил готовую папиросу. На некурящего Антона пахнуло крепким турецким табаком. Он скривился, но вспомнил вошедший в моду мотивчик и тут же продекламировал, пытаясь даже напеть:

– Папироска, друг мой тайный, как тебя мне не любить; не по прихоти ж случайной стали все тебя курить.

Кирилл рассмеялся и, смачно затянувшись, выдохнул густую струю дыма.

Офицеры остановились перед домом с отбитым углом и торчащими из стен ядрами. Далее на возвышении виднелся бульвар Казарского с чугунным памятником на белом пьедестале; недалеко – собор и недостроенная церковь.

Несмотря на сравнительно ранние часы, на площади перед причалом было шумно и многолюдно. Стоял неприятный запах от разлагающихся на жаре лошадиных экскрементов, над которыми вился рой мух, и прочих отбросов.

Повсюду были виды разрушения. По причалу шли военные без киверов и эполет, все в фуражках и высоких нечищеных сапогах; лениво поругивались меж собой бородатые купцы и лоточники; подозрительно поглядывая по сторонам, шныряли угрюмые мужики непонятного происхождения. Среди этой разномастной публики мелькали одиночные солдаты, моряки, перевязанные платками женщины и даже мальчишки с серьёзными не по годам лицами с ядрами в руках, за которые им давали в специальных пунктах по копейке.

С Северной стороны, скрипя уключинами, подходили и отходили наполненные людьми баркасы и шлюпки. При подходе к стенке, табаня вёслами, матросы успевали в последний момент выкинуть за борт кранец и голосом оповестить:

– Сидим на месте, не дёргаемся…

На свинцово-серой поверхности бухты с палуб черневших на фарватере кораблей слышались окрики и сигнальные свистки боцманов. Перегоняя друг друга, сновали мелкие суда всевозможных наименований: паровые катера, ялики, лодки и гички. Прямо перед глазами наших офицеров шапками дыма пыхнули пароходы, готовясь потащить на буксире неуклюжие шаланды, нагруженные турами,[103 - Плетёные корзины.] набитыми землей.

И над площадью среди всей этой панорамы военной сутолоки стоял давно ставший привычным шум спешащих по своим делам торопливых людей с хмурыми неулыбчивыми лицами.

Для людей, недавно прибывших в Севастополь, а тем более бывших в нём ранее, фарватер бухты имел необычный вид.

Ещё в феврале 1855 года (https://ru.wikipedia.org/wiki/1855_%D0%B3%D0%BE%D0%B4) от Михайловского форта на Северной стороне (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A1%D0%B5%D0%B2%D0%B5%D1%80%D0%BD%D0%B0%D1%8F_%D1%81%D1%82%D0%BE%D1%80%D0%BE%D0%BD%D0%B0_(%D0%A1%D0%B5%D0%B2%D0%B0%D1%81%D1%82%D0%BE%D0%BF%D0%BE%D0%BB%D1%8C)) и до Николаевской батареи – на Южной появилась вторая линия мачт из шести потопленных кораблей.

Посередине бухты виднелись верхушки корабельных мачт, похожие на странный залитый водой во время половодья лес с торчащими во все стороны совсем без листьев стволами вековых деревьев. На сильном ветру этот «лес» шумел, вздыхал, стучал и звенел остатками стоячего такелажа и, словно коря людей, так безжалостно поступивших с ним, размахивал обрывками корабельных тросов и верёвок. За частоколом мачт и далее вдоль бухты в сторону Инкермана вперемешку с купеческими и транспортными судами на якорях стояли остатки боевых кораблей Черноморского флота. А на внешнем рейде, милях в двух-трёх от входа в бухту, виднелась россыпь размытых утренней дымкой силуэтов вражеских кораблей, с видимым беспорядком стоящих на якорях.

– Печальное зрелище… – грустно произнёс поручик, глядя на бухты.

– Зато рейд защищён от непрошеных гостей, – пояснил Антон и, тяжело вздохнув, добавил: – Боюсь, и последние наши корабли упокоятся рядом.

Для Аниканова, морского офицера, эта панорама за последнее время стала привычной, и он без особых эмоций, едва взглянув в сторону бухты, глазами стал искать на причале свой катер с «Императрицы Марии», доставляющий офицеров на борт корабля. Зато его коллега, пехотинец, прибывший в Севастополь недавно и ещё непривыкший к такому зрелищу, сняв фуражку, застыл, покачивая головой.

– И в страшном сне такое не приснится, – удручённо произнёс поручик. – Я был года два назад в Севастополе. Теперь город изменился… И первое, что заметил, – цены… Цена фунта сахару поднялась до семидесяти пяти копеек серебром. А водки и по любым ценам неделями не бывает. Правда, что странно, мясо довольно дёшевое. Ну, с ценами ладно, переживём, а вот мне кажется, город стал взрослее, что ли… Люди стали другими. Видимо, понимают, что настало время думать не о себе, а о защите своего города и Отечества. Не находишь, Антон?

– Будешь тут взрослее… То ли ещё будет. Хотя ты прав, личный интерес побоку. Но не все так, сударь, к сожалению, думают… Люди, сам понимаешь, разные… А цены… Купцы, конечно, наживаются, но и их понять можно, Кирилл. У нас с каждым днём транспорты делаются все хуже и хуже; шестьдесят верст между Симферополем и Севастополем нужно ехать в повозке недели две, от этого все вздорожало.

Мимо офицеров пробежал мальчишка, по виду татарчонок.

– Говорят, татары бунтуют, татары, мол, изменники… А я, будучи в Симферополе, чему, думаешь, так, Антон, поразился?!.. Не поверишь… Татарам!.. Мне рассказали, что при взятии неприятелем в сентябре прошлого года Евпатории татары выпороли станового, русского. И пошли слухи о якобы злодеяниях татар… русских, мол, бьют… Татары и взбунтовались. А тот становой картёжником был и взяточником, подлый человек, коих свет не видывал. А из русских помещиков татары никого не тронули, напротив, еще и помогали им. Зато казаки бесчинствуют. Помещица одна перебралась в Симферополь, так говорила, казаки, заметь: не татары, разграбили её поместье. Ну на что это похоже, Антон?

– Да разве только казаки мародёрствуют? – со злостью произнёс Антон. – Я, Кирилл, на днях получал жалованье на весь экипаж, так, не поверишь, крыса-чиновник, что деньги выдаёт, потребовал с меня шесть процентов от суммы, что предназначалась к получению… Я ему в ответ: «Ты что, гад, творишь?..» А он: «Я что ли, не знаю, как вы там и на убитых жалованье получаете?..» Представляешь?!.. А как я объясню людям недостачу?.. Вот где мародёрство…

Антон замолчал.

– Этих интендантских казнокрадов и штабных щёголей везде хватает, – не возмущаясь, ответил поручик. – Все на войне нажиться хотят.

– А татар я знаю, – продолжил Антон после некоторой паузы, – квартировал как-то в татарской семье. Татары – самый работящий и смирный народ, только с ним обхождение надо иметь. Татарин терпелив, коль по-людски с ним. Но уж если озлобится, тогда он хуже зверя… Обиды они долго помнят.

Офицеры остановились, пропуская небольшую группу солдат, лениво идущих с лопатами и кирками в руках. Тусклый взгляд, усталый вид и испачканная в земле обувь невольно заставили поручика остановиться и посмотреть солдатам вслед. Остановился и Аниканов.

– Слушай, Антон, ещё совсем недавно Россия проводили время на бесконечных смотрах и парадах. И ведь сами себе в ладоши от умиления хлопали и восхищались своей силушкой, а вот беда пришла – и оказываемся мы захваченными врасплох… Как такое возможно? Что, нельзя было за столько лет защитить Севастополь с суши? Скажи мне…

– Вахт-парады, конечно, не воспитывают солдат, они для форсу, для иностранцев. Это как пальцем погрозить: смотрите, мол, какая у нас мощь… Подумайте, прежде чем пакостить нам… А вот что врасплох застали… Умы, там, в столице, всё думали, что никто нас не тронет, а оно вона как… Генералы, они на парадах мужественные и грозные, а на деле… сам видишь, Кирилл. Однако не скажу так о флотских. Их превосходительства покойные Корнилов и Нахимов сто очков дадут вашим сухопутным…

Поручик обиделся:

– Ну прям-таки! Что, у нас нет командиров достойных? Тотлебен, Хрулёв, Истомин, Хрущёв… Да и наш полковник, к примеру…

– К чему обиды, Кирилл? – вяло произнёс Аниканов. – Разговаривал я тут с одним офицером после Альмы, так он такого наговорил… Главнокомандующий весьма халатно тогда готовил сражение. Ни тебе карт местности, ни госпиталей, ни перевязочных пунктов. Да что говорить, носилок, и тех было мало. Жуть! И потом, выстави напротив высадки союзников батареи да дай несколько залпов… Нет, стояли в долине, ожидая противника… Тьфу!..

Поговорив ещё немного, офицеры расстались.

Восемь утра. Подъём флагов на кораблях. И так же, как и в мирное время, матросы приступили к своей обычной повседневной работе: тёрли, мыли, скоблили, наводили чистоту на палубах, драили оставшиеся пушки, медь – словом, всё, что ещё оставалось на палубах и под ними, до самого трюма.

Отставной советник Шорохов