Понять и полюбить

– В темноте несподручно водку по стаканам разливать, – сказал. – Да и собеседника не видать… как будто с привидением речь ведёшь, а лишних глаз нам не нужно.

– Тфу, тфу, тфу! – сплюнул через левое плечо хозяин дома. – В ночи нечисть вспоминать, грех на душу брать. Садь-ко сюды, батюшка, спиной к двери, а я покуда окна-то зашторю, стаканы на стол поставлю и хлебушек… ржаной, духмяный.

Первую бутылку водки выпили за своё здравие, со второй, разлив спиртное по стаканам, Исидор повёл разговор, с которым пришёл в дом к Мисаилу.

– Слышал, небось, какое богохульство учинили в церкви Долбин с Лаовкой?!

– Не токма слышал, но и видел. Обида, прям, берёт за тебя, батюшка! И этот туда же, сосед твой, Куприян Севостьянов, – зло сплюнул на пол Мисаил. – Кабы не заступница – бабка Глафира Семёнова, всю церкву разнесли, охальники этакие. По мне бы, я морды ихние во-о! – взмахнул кулаком Гиреев. – Морды ихние… того… самого…

– Морды?.. Морды не надо. Надо их самих со? свету сжить, всему миру сельскому благо от сего дела было б… мутят они воду в селе, народ с божьей истины сбивают, напраслину возводят. Артель какую-то сварганили. Мало што ли у нас молокаек-то, – два завода и одно отделение частных заводчиков. Куды ж ещё четвёртое? Безобразничают, трудовой народ в разор вводят. Верно, хотят село по? миру пустить. Ладно бы это, только где ж это видано, чтобы на меня при всех прихожанах напраслину возводить. Я, – Исидор ударил себя в грудь, – чтобы я… да чужое… да ни в жизть… у меня своего полон двор… и корова с тёлкой, и бараны… один, и курей и гусей и уток… не счесть! А они… коза-а-а… Нашто она мне сдалась, коза ихняя. Её мяса мне только-то на дён десять и хватило.

– Дак… эт самое, надать тогда их эт самое… того… – Гиреев ударил кулаком об кулак, прокрутил один о другой, потом ребром ладони правой руки ударил по кулаку левой, показывая этим, что всем врагам нужно откручивать и рубить головы.

– Надо, чтобы не на? людях, чтобы никто не видел… – поучал Гиреева поп Исидор.

– Значит, ночью… Щас и пойдём и открутим у них головы, чтобы, эт самое, неповадно было напраслину возводить на достойных людёв… А ты у нас, батюшка, самый достойный из всех достойных, скажу я тебе… поэто я и люблю тебя отец Исидор, как ту самую Сидорову мать… вот! – с трудом закончил свою речь Мисаил и, уронив голову на стол, провалился в глубокий сон.

– Вот паскуда, водку мою выжрал, кролика сожрал, и уснул. Эй ты… проснись!

Но Мисаил не просыпался, он «мычал» и что-то бормотал во сне, или не во сне, а в хитром забытье. В каком именно состоянии знал только он.

Собрав в тряпицу остатки кролика, сунув их и бутылки в карманы рясы, Исидор покинул дом Гиреева. Лишь только закрылась за ним дверь, Мисаил поднял голову со стола, встал со скамьи и уверенной походкой направился в сени, где, тихо скрипнув деревянным брусом-задвижкой, закрыл входную дверь.

– Ишь, что надумал, людёв со свету сживать… и ведь меня подбивал к этому… вот зараза… Он, что… за убивца меня принимает ли чё ли. Надо мужикам сказать, чтобы поостерегались его, али ещё кого… мало ли у нас в селе поганцев… могут за посул и человека убить… с них это станет. Ведь до чего дошёл, а ещё священник…

На пике ночи загорелся сарай во дворе дома Ивана Долбина. Благо, что сарай стоял у реки, всем миром быстро сбили пожар, иначе не миновать беды, – вспыхнули бы соседние избы, а за ними огонь охватил бы и всё село. Сарай, конечно, не спасли, погибли в огне куры, и сгорел хозяйственный инвентарь, но сам хозяин и его семья не пострадали. Помогал тушить пожар и Мисаил, он догадался, кто поджигатель, но догадка – не отгадка, поэтому промолчал.

До полудня шумело село, выносились догадки и предположения, ставились вопросы, а к вечеру решили доложить о ночном происшествии в волость. Написали письмо, подписались многие, даже отец Исидор. Письмо в волостное село Куликовское вызвался отнести Иван Долбин, и на то у него была личная причина, – с письмом он решил доставить уряднику и бумагу от Куприяна Севостьянова, в которой тот обстоятельно описал факт убийства козы Долбина Софроном Пимокатовым из Рогозихи во дворе дома батюшки Исидора и по его наущению.

Утром следующего дня Иван выехал в волость, ждали его к вечеру, но ни вечером, ни утром следующего дня, ни в последующий день домой он не возвратился.

– Загостился, верно, у папеньки моего, – подумала жена Ивана. – Да и сама уже в отчем доме давно не была. Иван приедет, скажу, пущай с детишками свозит хошь на денёк. Надо было в этот раз пойти с ним, да, что-то не сдогадалась.

В эту ночь жене Ивана – Людмиле спалось тревожно, сердце, предчувствуя беду, било набатом. Ранним утром, сходив к соседке и попросив её приглядеть за детьми, вышла на тракт, ведущий в Куликовское.

Пекло. К полудню, пройдя двенадцать вёрст, выбилась из сил. Решила отдохнуть в тени берёз разлившихся широкой полосой в ста метрах от тракта. Сошла с дороги на едва приметную узкую тропу, кем-то проложенную дня два-три назад в сторону лиственного урочища. Фасадом своим этот участок леса стекал в узкий, поросший колючим кустарником овраг, оттуда тянуло прохладой, Людмила знала это, там она и решила дать отдых ногам и остудить разгорячённое ходьбой тело.

– Печёт-то! Погорит всё, не приведи Господи! – тихо говорила, приближаясь к деревьям.

Подойдя к берёзе, расположилась в её тени, развязала узелок со снедью, очистила яйцо, обмакнула его в соль, поднесла ко рту, но не успела надкусть. Со стороны низины донёсся какой-то неясный звук, прислушалась и чётко различила человеческий стон.

– Чур меня! – уронила из руки яйцо и перекрестилась.

Протяжный стон вновь донёсся из глубины оврага.

– Никак и вправду человек?! Хотя… откель ему здеся взяться?.. А пошто бы и нет?! Нынче, слыхала, сызнова лютовать стали какие-то лихие люди. Глянуть надо, не леший же… колок, не лес, откель ему здеся взяться. В каждый колок лешего не посадишь, а человеку могёт быть помощь нужна. Пойду, гляну, – сказала и, подойдя к скосу оврага, стала выискивать тропу, ведущую в серую низину лесного массива.

Пробираясь сквозь колючий кустарник, росший в овраге, прислушивалась, и в неумолчном щебете птиц и других лесных звуков вдруг явно услышала стон человека доносившийся немного справа.

Пошла на этот звук и чуть было не упала в глубокую яму. Раздвинув густые стебли травы и кустарника, встала на колени, заглянула в мрачный сырой провал и закричала, откинувшись назад и заломив руки.

В глубокой яме лежал её муж Иван.

– Касатик, родненький мой, потерпи! – «взяв себя в руки», крикнула Людмила в провал в земле, приподнялась и, оббежав яму, нашла пологий спуск в неё. До крови расцарапывая о шипы кустарника руки и ноги, подошла к мужу, упала перед ним на колени, стала на полосы рвать сарафан и перевязывать его раны.

Иван был в беспамятстве, но при каждом прикосновении к его телу, Людмила чувствовала вздрагивания мужа, и слышала болезненный, тянущий стон, срывающийся с его губ.

– Потерпи, потерпи, родненький мой. Я помогу тебе, – со слезами на глазах, «разрывала» Людмила свою душу, и до предела напрягала свои силы, – тянула волокушу, на которой вызволяла из «плена» оврага искалеченного мужа.

Случайный крестьянин, едущий в волость, помог Людмиле погрузить Ивана в телегу и доставил его в дом её отца, а оттуда Семён Иванович отвёз зятя в больницу города Барнаула.

По дороге в город отец Людмилы сказал дочери:

– В больницу свезём, не задерживаясь у меня, иди домой.

– Ясно дело, папенька! Куды же ещё? Дети одни остались, – ответила Людмила.

– Я к тому, чтобы ты никому ни гу-гу об Иване-то.

– Пошто так? – спросила.

– Пото, милая дочь, что не след никому знать, что жив Иван. Скажешь, что сгинул, а куда, то тебе не ведомо.

– Зачем так, папенька?

– Затем, Людмилушка, что прознают о нём лихие люди, что загубить Ивана хотели, сполнят задуманное до конца. А нам надобно сохранить жизнь Ивану и споймать убивцев.

– Как же мы их споймаем… вдвоём-то?

– Пошто вдвоём? Никого ловить мы не будем. Не наша это забота. Пущай их сыском занимаются те, кому сие дело государем императором поручено.

– Как же сыщут их те государевы люди? – удивилась Людмила. – Откель они знать будут о злыдничестве, сотворённом над Иваном?

– Какая ж ты у меня непонятливая, Людмила. Врачи-то сообщат об Иване господину становому приставу, поступил, мол, к ним в больницу человек шибко побитый. Вот урядник и зачнёт допрос вести, а опосля разыскивать убивцев станут. Поняла?

– Поняла, папенька! Молчать буду, – осознала сказанное отцом Людмила.

Иван пришёл в себя только на пятый день. Как и говорил Лукьян Никанорович – отец Людмилы Долбиной, пристав, извещённый заведующим больницей о выходе поступившего к нему покалеченного человека из состояния беспамятства, незамедлительно приступил к дознанию.

Пострадавший в подробностях рассказал о нападение на него трёх крепких мужчин и описал их внешне, одного из них, двумя днями ранее задержали за разбойное нападение на почтальона. Представили его на опознание Ивану, и тот признал в нём одного из своих истязателей.

Задержанный – житель волостного села Панюшевское, Барнаульского уезда Яков Сучек, не желая всю вину брать на себя, сказал, где прячутся его подельники. Взять их живыми не получилось, были ликвидированных при перестрелке, в которой был легко ранен один из полицейских, что, в достаточной мере, усилило вину Сучека.

В ходе следствия со слов Якова Сучека и за подписью его был составлен протокол, в котором задержанный признался в ряде других преступлений, совершённых совместно с этими преступными элементами – братьями Тихоном и Фёдором Кривоносовыми, тоже жителями села Панюшевское.

Признания в других преступлениях совершённых Яковом Сучек с группой лиц удалось раскрыть хитростью, проявленной урядником Поплавским.

– Ну, всё, петлю на шею ты себе заработал, – глядя прямо в глаза подследственному, проговорил урядник. – Взятые нами твои подельники сказали, что руководителем и наводчиком являешься ты – Яков Сучек.