Понять и полюбить

К вечеру, окончательно поправив здоровье, Исидор навестил свою работницу в доме её, оплатил её труд и упросил возвратиться к нему. Пожалела Ульяна батюшку, на следующий день пришла в его дом, навела в нём порядок, а уходя, потребовала от него оплату за свой труд.

– Пятачок с тебя батюшка, – сказала. – Только так отныне и ежедневно будешь рассчитываться со мной.

Исидор попытался, было, противиться её требованию, да только хуже себе сделал.

– Не хочешь пятачок за мою услугу платить, плати гривенник серебряный, – сказала и топнула ногой.

– Как же так… целый гривенник серебряный? Где же я их напасуся… гривенников-то?

– А это не моя забота, – ответила Ульяна. – Пить меньше станешь, не то, что гривенников, полтин прибавится.

Повздыхал-повздыхал Исидор, делать нечего, принял её условие, заплатив за день работы 10 копеек серебром.

– Не самому же хозяйство домашнее вести – за скотиной смотреть, корову доить, в доме прибираться, печку топить, суп варить, пироги и хлеб печи… И не обучен я крестьянскому делу, не поповская это забота, – проговорил внутренним голосом.

Прошёл январь. За слабыми крыльями первого месяца весны, выбивающими из сугробов тонкие серебристые ручейки и взращивающими на крышах домов ледяные иглы, спрятался вьюжный февраль. На проталинах появились первые тонкие ростки травы, предвестницы апрельского цветения природы и скорого прихода Великого весеннего праздника – Воскресения Христова, но пока ещё шёл по русской земле Великий пост, как напоминание каждому православному человеку о необходимости ежедневного покаяния, о ежедневной нужде его в Спасителе.

Отец Исидор ликовал, – широкие карманы его рясы наполнялись деньгами, а на стол Ульяной ставилась богатая пища – жирное мясо, тушёная крольчатина, отварная птица, животное масло, сметана, молоко, пироги с ливером и потрохами, и другая скоромная снедь.

– Батюшка, разве ж можно есть такую скоромную пищу в дни Великого поста? – спрашивала его Ульяна, на что он отвечал:

– Не только можно, голуба моя, но и нужно. С утра до вечера я на ногах, от постной пищи не смогу ходить по землице нашей. Кто ж тогда службу церковную трудную вести с прихожанами моими будет? Ты что ли?

– Господь с вами, батюшка, – махала рукой девица. – Какой из меня поп, я и псалмов-то никаких не знаю, не то чтобы службу нести.

– Вот и сполняй, что тебе говорю, да языком своим не мели что неслед. Поняла?

– Как не понять! Я не какая-то курица безмозглая, я девица понятливая.

– Вот и хорошо, что понятливая. А ежели не курица, то мозгами своими пойми, что тебе, Ульяна, неслед даже на стол мой смотреть, не то, чтобы есть с него. Тебе сам Бог велел поститься, иначе заберёт тебя сатана в чертоги свои и всю кровь из тебя высосет.

– Ах, какие же вы страсти говорите, отец Исидор? Да разве ж можно мне оскоромиться в пост Великий, грех это, а брать его на душу я не могу и не хочу. Мне и хлебушка с маслом постным достаточно. Только как же мне на стол не смотреть, готовлю и накрываю его я? – отвечала Ульяна.

Когда Исидор уходил на церковную службу, Ульяна садилась за стол и за обе щеки уплетала жирное мясо, пироги с ливером и разные сладости, приговаривая при этом: «А мне и подавно поститься нельзя. Я всю тяжёлую работу по дому делаю, а ежели буду кушать одно лишь постное, без сладостей разных, то и ноги? поднять не смогу. Кто ж тогда на меня такую ущербную посмотрит, тем более любый мой Назар Пряхин. А ежели я в здравом теле буду, да с красной лентой в косе, то вовсе он и не устоит и влюбится в меня», – прикрывая глаза, мечтала Ульяна и ещё сильнее налегала на копчёное сало, крольчатину и сметану.

Однажды Ульяна даже попробовала пиво, но оно не понравилось ей.

– Горькое, – сказала, и с тех пор морщилась при виде его.

Хорошо жилось Исидору, забыть бы ему слова, что говорили о нём Иван Долбин и Семён Лаовка… Куда там? Злость на них не утихала. Особенно она разгорелась после неприятного для священника случая, произошедшего во время несения им утренней службы. После слов «Аминь»! – произнесённых отцом Исидором, Иван Долбин усмехнулся и громко прокричал:

– Вот ты сичас, поп Исидор, «Аминь!» сказал, как подтверждение истинности произнесённых тобою слов, о правде божьей толк вёл, а пошто козочку мою Звёздочку со двора увёл, обещаясь тёлку за неё привесть, а ужо полгода прошло, ни козы моей, ни тёлки. Сожрал, верно, Звёздочку мою! Ишь пузо, какое отрастил, в него не только коза, корова влезет.

– Анафема тебя забери, Ирод ты окаянный! – возмутился Исидор. – Испокон века никакой козы у тебя не брал. Пошто наговариваешь на честного человека?

– Это ты-то честный?.. – засмеялся Долбин. – Поглядите на него люди… У тебя волос длинный, что у бабы, а память коротка. Кто, как не ты божился, что сполна возвертаешь все деньги народом собранные на обчество трезвости? А?! Отвечай!

– Ага! Было, люди! Вот истинный крест говорю, – перекрестясь, поддержал Долбина – Лаовка. – Самолично он говорил, что оплатит все народные расходы, а воз и поныне там… ни денег, ни газетёнки паршивенькой, не говорю ужо о книжках и чего ещё другого. Пропил все наши денежки, а возвертать не желает.

– Анафема вас забери, оглоеды вы этакие. Да, как вы смеете такое говорить в храме божьем, – взяв в руки нагрудный крест, взмахнул им Исидор.

– А ты храмом-то не прикрывайся, и он на наши денежки построен. Глянь на лики святые, с укоризной на тебя смотрят. Не нужон ты храму божьему, ибо вор ты и пьяница, – распалялся Долбин.

– Да я… да как ты… да… пропадите вы все пропадом! – как резаный боров завизжал Исидор и, покинув амвон, скрылся за святым алтарём.

– Во, правда глаза режет! Стыдно народу в лицо посмотреть! – гордо вскинул голову Долбин

– Кабы так… стыдно ему… Щас от злости в пьяный загул ударится, – проговорил Лаовка.

– Безбожники вы этакие! Постыдились бы! В храме божьем свару устроили! Тфу на вас! – плюнула на пол бабка Семёниха.

– Ты не распаляйся, тётка Глафира. Всё правильно они сказали. Сам видел, как Исидор в позапрошлом годе Долбинскую козу в свой двор привёл, а на другой день Софрон Пимокатов, что из Рогозихи, её и прирезал. Я до сей поры што думал-то? Думал, что Иван продал козу-то ему, а оно вона што… Обманом, стало быть, увёл со двора его.

Долбин, услышав подтверждение своих слов в словах Куприяна Севостьянова, ухватился за это и по выходе из церкви обратился к нему с просьбой изложить всё сказанное на бумаге.

– Я тебе, Куприян, за такое доброе дело полведра вина поставлю, – потирая руки, сказал он ему.

– Завсегда пожалуйста, – ответил Куприян. – Я эту заразу давно хочу со свету сжить. Он, гад этакий, летом курей своих в мой огород пущает, а они, паразиты этакие, все мои огурцы и всякое другое поклёвывают. А весной грядки сделаю, утром гляну, его кошка все их пороет. Мо?чи моей ужо более нет терпеть безобразия его кур и кошки.

– А давай, Куприян, мы сёдня, прямо вот сейчас и составим бумагу, а утром я её свезу в волость.

– Завсегда пожалуйста, айда ко мне в дом. Бумага и перо у меня есть, а вина мне твоего не надо, не любитель я этой заразы, – ответил Севостьянов.

Вечером, прижимая руку к карману штанов, в котором лежала написанная Куприяном бумага, и с улыбкой на губах, Долбин вышел от Севостьяновых. Из окна своего дома на него смотрел отец Исидор.

– Весёлый, паразит! Но ничего… я весёлость из тебя быстро выбью, но сначала с Куприяшкой поквитаюсь. Будет знать, почём вошь на базаре. Ишь, узрел, видите ли, что козу зарезал… И зарезал, твоя что ли? Мне Ванька Долбин 7 рублёв должон, ровно столько коза стоит, вот и забрал своё. Иди, иди, чёрт криволапый, – не отрывая взгляд от Ивана, злился Исидор. – Чтоб тебя черти побрали, прости мя Господи. – Исидор перекрестился, проводил Долбина взглядом до своротка в проулок и направился к столу, на котором стояла початая бутылка водки и тушёный кролик на блюде.

В тёмной ночи, – спутнице лихих людей, плавно плыло по улице что-то огромное и чёрное, – чернее чёрной тучи, нависшей над уснувшим селом. Подплыв к дому бобыла Мисаила Гиреева, чёрное нечто заглянуло в мрачное, пыльное и засиженное мухами окно, и тихо постучало по нему.

Через минуту на другой стороне оконного стекла проявилось заспанное лицо хозяина дома.

– Кого черти носят ни свет, ни заря? – проговорило лицо и застыло в изумлении с открытым ртом.

– Отворяй, дело есть, – проговорило чёрное нечто и направилось к крыльцу.

За дверью послышался шум отодвигаемого запора, – квадратной деревянной жерди и через секунду тёмный зев сеней сонно протянул:

– Батюшка, какого рожна тебе не спится, али черти выгнали в ночь?

– Пущай в дом, разговор есть.

– Без водки, какой же разговор ночью? В сон тянет, – громко зевнув, проговорил хозяин избы.

– И водка есть, и цельный кролик тушёный… будет, с чем разговор секретный вести, – ответил отец Исидор.

– Коль такое дело, проходь, что в сенях-то топтаться, – взбодрился Гиреев.

Войдя в горницу, Исидор попросил хозяина дома задёрнуть на окнах занавески и зажечь керосиновую лампу.