Совокупность совершенства

Совокупность совершенства
Виктор Александрович Семёнов

В этом сборнике есть фантастические рассказы, описанное в которых, возможно, вскоре станет реальностью. Есть смешной реализм, который иной раз выглядит менее правдоподобным, чем любая фантастика. Но, по сути, все эти истории о Любви.

Виктор Семёнов

Совокупность совершенства

В этом сборнике есть фантастические рассказы, описанное в которых, я верю, вскоре станет реальностью. Есть смешной реализм, который иной раз выглядит менее правдоподобным, чем любая фантастика.

И кроме всего прочего, любые совпадения – случайны, а персонажи – вымышлены.

Более же всего облекитесь в любовь, которая есть совокупность совершенства.

    К колоссянам 3:14

Свет и тени

Знаете, я свято верю в то, что мысли одного человека оказывают сильнейшее влияние на внутреннее состояние другого, а чем ближе эти люди и чем более концентрированна мысль одного из них, тем сильнее это влияние. Просто ты не всегда можешь идентифицировать чужую идею внутри своей системы. Она кажется хорошо защищенной от любого внешнего воздействия, но на деле в нее залетает всякое – и полезное, и мусор, – и не всегда получается закрыть границы для этого самого мусора.

Это никакая не философия, я ощутил действие процесса на собственной, так сказать, шкуре довольно рано, лет в двенадцать. Я сидел на уроке математики и усиленно концентрировался на словах учительницы, одновременно вчитываясь в лежавший передо мной брайлевский текст учебника. И тут мне ни с того ни с сего очень захотелось чего-нибудь солененького. Огурчика, например. Проглотив слюну, я отогнал это странное для меня желание: я не был голоден и в принципе не любил соленые огурцы. Еле досидев до конца урока, я влез в портфель, в который заботливая мама обязательно укладывала мне что-нибудь перекусить, и, обнаружив там бутерброд с сыром, жадно впился в него зубами. Это был, конечно, не лучший заменитель огурца, но хоть что-то. А в класс тем временем поболтать с математичкой заглянула учительница русского языка и литературы, и первая сказала второй нечто, заставившее меня всего превратиться в слух. Она сказала, что очень, очень, очень хочет чего-нибудь солененького. Огурчика, например. Учительница русского предположила, что коллега беременна, а та в свою очередь задумалась над этим предположением, скоро оделась и убежала куда-то (может, в аптеку). Через несколько месяцев у нас появился другой учитель математики. Я же потом неоднократно замечал у себя странные, несвойственные мне мысли и желания и почти всегда мог идентифицировать причину их возникновения.

И вот когда я в последний раз ехал рядом с Надин, наслаждаясь тем, что к обычным ее ароматам добавился запах, в котором я уловил что-то похожее на ежевику, то в сплетение мелодий и ритмов, нескончаемым потоком бурливших внутри моего естества, вдруг вторглась мысль настолько странная, насколько и страшная и уж совершенно точно не имевшая ко мне никакого отношения, даже несмотря на некоторые особенности моей телесной оболочки.

Но, по-моему, я чуть-чуть забежал вперед, что вполне возможно: когда я вспоминаю о ней, сердце начинает быстрее гнать кровь по венам, и я физически ощущаю это совершенно дикое ускорение.

То утро началось как обычно – со звонка Архипа. Он предлагал подать автомобиль, но была среда, а по понедельникам, средам и пятницам я добирался до студии на метро. Думаете, он не знал, что сегодня была среда? Конечно, знал. Но все равно раз за разом в каждый из этих трех дней недели он звонил мне в восемь утра, предлагая воспользоваться автомобилем. Меня очень умиляла эта забота о моей скромной персоне, и я, безусловно, понимал его: по мнению зрячего человека, почти незрячему перемещаться на общественном транспорте современного российского города, коим, разумеется, являлся Санкт-Петербург, опасно, как он говорил, «очень опасно». Я же пытался ему объяснить, что мне жизненно необходимо было стать частью этого мегаполиса, самой настоящей частью: не просто слушать шуршание шин из салона автомобиля, в котором пахло освежителем воздуха и терпким парфюмом водителя, а находиться внутри города, соприкасаться с его звуками, запахами, людьми. Была б моя воля, я каждый день ездил бы на метро, но этого Архип мне точно никогда не разрешил бы. «Ведь можешь себе позволить машину!» – обычно кричал он. Я действительно мог, но, как уже говорил, дело было не в этом. Играло роль и еще одно обстоятельство, но о нем чуть позже. В итоге я выбил себе эти три дня и упорно стоял на своем, несмотря на его непрекращавшиеся звонки в восемь утра.

Квартира моя, двухкомнатная и небольшая, являла собой вершину чистоты и порядка, что, как вы понимаете, было не какой-то моей прихотью, а жизненной необходимостью, поэтому каждый предмет имел свое место и возвращался именно туда после использования. Конечно, у меня был помощник – женщина, которая убиралась в квартире дважды в неделю. Каждый раз после ее качественной, в общем-то, работы мне приходилось возвращать некоторые предметы на свои места, и если кто-нибудь увидел бы меня со стороны, то стал бы зрителем странного фильма – смешного и в то же время грустного. Я не ругал ее, она и сама чувствовала себя очень неудобно, если иногда забывала место той или иной бытовой мелочи, и к определенному моменту нашего с ней взаимодействия мы достигли понимания.

В то утро все, что мне было нужно, оказалось на месте, поэтому к восьми тридцати я благополучно вышел из дома.

Выглядело это всегда так: один шаг вперед, разворот, закрытие двери, разворот, десять шагов налево до лифта. Там обычно в это время уже ехал мужчина с десятого этажа со своим шпицем, и я, узнавая их по аромату одеколона хозяина и запаху шерсти собаки, еще до их приветствия желал им доброго утра. Далее следовал несложный выход из парадной во двор и из двора на улицу. Затем полтора километра прямого, как палка, тротуара, переход дороги под свистевший специально для меня светофор и станция метро, популярная в этот час среди людей совершенно разных звуков и запахов. Путь был мне знаком до мельчайших подробностей, включая ямы, лужи во время дождя, трещины и выбоины на асфальте, места, где обычно скапливался мусор, где могли быть собачьи, а может и не только, экскременты. Необходимые бытовые мелочи были сложены в рюкзак, он спокойно покачивался за спиной, не доставляя каких-либо неудобств, и, таким образом, левая рука у меня оставалась абсолютно свободной, что еще более упрощало мне перемещения.

В принципе, только в вестибюле станции я впервые по-настоящему начинал использовать трость. До того она просто занимала свое формальное место в моей правой руке. Сквозь турникет, дающий доступ к эскалаторам, которые несли утренние пассажиропотоки вниз, было проникнуть немного сложнее прочего, но практиковался я предостаточно, поэтому научился успешно преодолевать и это препятствие, и, как и все, спускался к поездам. Затем шел ровно двадцать три шага до той точки, где обычно располагалась третья от головы состава дверь второго вагона, заходил и садился на самое правое место шестиместного сидения – так, чтобы было удобно выйти через восемнадцать минут, или шесть остановок.

И тут, собственно, и происходило то, что стало второй причиной, неудержимо тянувшей меня сюда, вниз, в это столпотворение утреннего часа пик. Рядом со мной садилась она. Касаясь, всегда немного касаясь моего бедра, она усаживалась слева, обдавая меня ароматом духов и своей кожи – легким запахом жасмина и зеленого яблока. Она почти всегда сидела здесь, рядом со мной, и либо слушала музыку в телефоне, либо читала, иногда задевая меня краешком своей книжки. Конечно, я слышал все, что играло в ее наушниках, и ее музыкальный вкус мне нравился, хотя из-за определенных профессиональных моментов понравиться мне в этом аспекте было ох как непросто. А однажды, месяцев шесть назад, я услышал в ее телефоне свой трек, и мурашки побежали по моей коже оттого, что дыхание ее, глубокое и свободное, замерло на секунду, а потом, как ни в чем не бывало, поплыло дальше, заставляя, наверное, подниматься и опускаться грудь. Трек мой продержался в ее хит-параде восемь дней – на два больше, чем ремейк Синатры от московских ребят под названием «Ночью», и на день меньше, чем новая песня Адель.

Здесь, наверное, будет честно немного рассказать о том, чем же я занимаюсь. Я начал увлекаться музыкой с детства, а профессией это стало полтора года назад, когда размещенный мной в Сети трек под названием «Нонсенс» заметил Архип Павловский, собственник рекорд-лейбла «Триада», и, недолго думая, предложил мне присоединиться к ним. Я писал музыку, тексты, пел, сводил все в готовый продукт, и продукт этот пользовался спросом соответствующих медиаресурсов. Однако то ли в силу природной скромности, то ли боязни публичности я фигурировал в медиасреде как некий мультяшный персонаж по имени Месье Дарвин.

Всего лишь полтора года, а казалось, целую вечность назад, тогда мне было восемнадцать, и Архип не сразу поверил в это, пришлось даже предъявить ему паспорт. А как он переживал из-за этих моих особенностей зрения! Его волнения по поводу меня сейчас казались просто ерундой по сравнению с тем, как он опекал меня тогда, в первые дни и недели нашего с ним знакомства. И без толку было ему объяснять, что это не вчера все случилось, что я с рождения не знаю иного, что так я словно рыба в воде. Он слушал только свое беспокойное сердце, повязывал себе на глаза платок и ходил по студии, как краб, натыкаясь на все и всех, пока какой-нибудь музыкант не останавливал его.

Ну, да я отвлекся. Имя ее было Надин. Вообще-то, Надя, но мама называла ее Надин, и я, думая о ней, называл так же. Мама частенько звонила ей именно тогда, когда она ехала в вагоне метро, они говорили, пока связь не обрывалась, а затем, на следующей остановке, Надин перезванивала, и они обсуждали все то, что не успели на первом перегоне. Обычно двух таких перегонов им хватало для общения, потом мама начинала ругать Надин, и девушка старалась свернуть беседу. Мама ее жила в Мурманске. Я слышал далеко не все, что они говорили, но многое, поэтому знал это.

В последний раз я ехал с ней в понедельник. Она включила River Эминема, и к ее обычным ароматам добавился этот ежевичный, а затем… «Что лучше взять, мелаксен или донормил, и сколько нужно принять того или другого, чтобы наверняка уже не проснуться?» – подумалось мне, а Надин встала и направилась к выходу из вагона. Мысль эта исчезла вместе с ней, но я не связал тогда одно с другим, мысль улетела так же быстро, как и появилась, и я, забыв о ней, погрузился в мелодию, которая вдруг заиграла в голове.

Сегодня был особенный день. Сегодня я решил впервые заговорить с ней. Среда – середина рабочей недели и самое время для новых свершений, сказал я себе и даже приготовил первую фразу: «Что у вас сегодня в меню – Пинк или „Дестинис чайлд“?». Усевшись, я отчаянно завертел головой в поисках полюбившегося мне запаха жасмина. Его не было. Пахло перегаром и потом. Я, как ищейка, водил носом во всех направлениях, стараясь поймать знакомые нотки зеленого яблока, но безрезультатно. Надин не было. По крайней мере, в радиусе пятнадцати метров точно. Я повернулся к запаху перегара и поинтересовался, какая будет следующая остановка. После секундной паузы мне ответил низкий мужской голос, и я доподлинно убедился в том, что никакой Надин рядом со мной не сидело.

Через восемнадцать минут я вышел из вагона, поднялся на эскалаторе, добрался до здания, в котором располагалась студия Архипа, и занялся тем, чем занимался последние две недели, – направился записывать вокал. Однако внутри все тряслось от каких-то странных предчувствий. Случалось, Надин не появлялась в вагоне, но я знал: она уезжала к маме. Слышал их разговор. И знал, когда она вернется. Но в этот раз ни о чем подобном она не говорила. Она не собиралась в Мурманск. У нее была сессия на носу. Я с трудом отработал день, и, когда, протянув ладонь, Архип сказал мне, что машина будет в девять ноль-ноль, я ответил ему однозначным отказом, завив, что завтра поеду на метро. Биг босс промолчал, наверное, разглядывал мое лицо на предмет серьезности заявления. Потом молча же отпустил домой, увидев, похоже, нечто такое, что не позволило ему вмешаться в мое решение. Но на следующий день этот бунт не дал мне ровным счетом ничего: Надин снова не оказалось в вагоне. На ее месте сидела женщина, пахнувшая лаком для волос и кожей своей, видимо, совсем еще новой куртки. Она нечаянно коснулась моей руки газетой, которую, скорее всего, взяла при входе, и развернула ее, приготовившись читать. Я не мог больше сидеть на этом месте и, поднявшись, начал идти в сторону хвоста состава, пытаясь учуять запах духов Надин или яблоневый аромат ее кожи. Маневр мой, неожиданный как для пассажиров, битком набивших поезд, так и для меня самого, вызвал реакцию странно сдержанную. Вокруг все шипело, шептало, шелестело, но не кричало и не вопило, и я медленно, но верно продвигался в конец вагона. В итоге, отдавив несметное количество ног, я выбрался из вагона на следующей остановке и, пройдя еще несколько метров к хвосту поезда, зашел в другой с той же самой благородной целью – найти так неожиданно исчезнувшую Надин. Цель была такой же благородной, а результат таким же отвратительным: в этом вагоне моей соседкой вновь и не пахло.

Произошла катастрофа. Потеря потерь. Хотя мы не были официально представлены друг другу и даже ни разу так и не заговорили, все равно за эти месяцы поездок локоть к локтю, запахов, звуков, песен и разговоров с мамой она умудрилась стать настолько близкой мне, что это ее отсутствие ударило меня словно обухом по голове. На какое-то время, охваченный отчаянием, я умудрился потерять ориентацию в пространстве, и дикий страх заполонил мое сознание, выселив оттуда все остальное. Но несколько мгновений спустя поезд начал торможение, приближаясь к станции, пассажиры засуетились, стараясь оказаться поближе к дверям, и этой поднявшейся людской волной меня вынесло на отмель чьего-то освободившегося места. Я, вцепившись в поручень, сел и, отдышавшись, поехал дальше, благо моя остановка была еще не очень скоро.

Добравшись до студии, я практически сразу устроился за синтезатором и начал наигрывать то, что сформировалось у меня в голове, хотя должен был идти прямиком в аппаратную записывать вокал. Я думал совсем не о вокале: Надин куда-то запропастилась! Однако почему-то меня не дергали ни Архип, ни Николай, его помощник и, по всей видимости, любовник, если я, конечно, правильно понимал их разговоры, которые не предназначались ни для моих, ни для чьих-либо еще ушей. Тем не менее из-за особенностей моего слуха некоторые отрывки из них я выхватывал, даже несмотря на то, что находилось начальство обычно в соседнем помещении студии. Сегодня же они сидели рядом. Я наигрывал на синтезаторе мелодию, закрутившуюся в голове, а ребята слушали молча, что было очень непохоже на них. Затем Архип предложил Николаю включить запись, и тот, молча же согласившись, – нонсенс для их маленького сообщества! – встал и проделал необходимые манипуляции с ноутбуком. А я наиграл саунд, потом принялся за текст, синхронизируя второе с первым, а спустя часа два взялся за вокал.

Сладкая парочка моих начальников теперь скрывалась в переговорной, которая соседствовала с тем помещением, где находился я. Они думали, что разговаривали достаточно тихо, чтобы я их не слышал, но это мнение имело право на существование лишь в том случае, если я был полностью поглощен процессом. Но как только я, отдыхая, фокусировался на окружающей среде, звуки, наполнявшие ее, незамедлительно врывались в пространство слуховой системы, предоставляя доступ к информации, которая в большинстве случаев была, безусловно, секретной. И сейчас негромкий диалог Архипа и Николая вовсе не предназначался для чьих-либо ушей, тем более моих, но вышло так, что именно в ту секунду я отвлекся и прислушался, пытаясь понять, кто из обитателей студии где находился. Начальство оказалось рядом, в соседней комнате, и обсуждало как раз то, что делал я. Николай очень эмоционально говорил другу, что, похоже, мне кто-то подсунул записи раннего Джона Бон Джови и этому кому-то кое-что не мешало бы оторвать, ведь я отвлекся от задач, которые должен был выполнить сегодня. Архип взволнованно похрипывал в ответ на словесный поток, обрушивавшийся на него изо рта друга и коллеги. А потом выдал гневную тираду: пусть, мол, Николай даже и не думает прерывать мою работу над новой песней. По субъективному мнению Архипа, это был шедевр, раньше ничего подобного на русском языке не создавалось и они стояли на пороге чудесного прорыва в будущее музыкальной индустрии. Мне же было не до будущего: настоящее уж как-то чересчур грубо схватило меня за горло. Вытащив из себя все, что накопилось за нервное утро четверга, я собрался домой, сказав вышедшему меня проводить Архипу, что завтра поеду на метро. Он, к моему великому удивлению, согласился без своих обычных увещеваний, и я растворился в запахах летнего города и его звуках, завораживавших разнообразием и красотой.

В пятницу Надин не появилась, и я все выходные просидел в студии, не вставая из-за синтезатора. Не было ее и на следующей неделе. Каждый божий день я спускался в транспортное подземелье, заполненное миллионами разных запахов, среди которых не чувствовалось только того самого жасмина и зеленого яблока. Шли дни и недели, трек писался за треком, Архип и Николай сдували с меня пылинки так, как еще никогда не сдували, и шептались в разных уголках студии, стараясь укрыться от моего всеслышащего уха. Каждодневные поездки в метро сменились на трехразовые, как и было до исчезновения Надин, затем на двухразовые – понедельник и пятница. А потом в одну из пятниц, когда Архип, как обычно, позвонил в восемь и, не надеясь ни на что, предложил подать авто, я вдруг согласился, и было это настолько неожиданно как для него, так и для меня, что в нашем разговоре возникла десятисекундная пауза. После я полностью перешел на автомобильную пятидневку к огромной радости и удовлетворению Архипа.

В одну из пятниц, спустя уже, наверное, месяца два с исчезновения Надин, мы всей «Триадой» констатировали тот замечательный факт, что в ноутбуке Архипа в папке со скучным названием «Не Бон Джови» сияли новизной двенадцать треков, сведенных в один альбом «Ра». На египетском боге солнца настаивал Николай, в основном по причине того, что одна из песен именовалась именно так. Архип в этот раз не стал перечить ему, а мне не было до названий никакого дела. У меня в голове уже сутки крутилась мелодия, требовавшая немедленного освобождения, но эта суета сует никак не позволяла мне остаться один на один с инструментом. А тут еще парочка моих боссов задумала корпоративный ужин в китайском ресторане на Шестой линии Васильевского острова, а когда я попытался отказаться, Архип оборвал меня не терпевшим возражений хрипом.

Васильевский остров источал странную смесь запахов. Тут были и мокрый асфальт тротуара, и плесень старых каменных стен, и что-то необъяснимое, то, что я не смог бы описать словами, а только музыкой. Однако инструмент был так же далек, как луна, а когда мы вошли в ресторан, на меня обрушилась такая мощная лавина ароматов, что я тут же забыл о том, что было там, за пределами этих великих китайских стен. Ребята выбрали утку по-пекински и сливовое вино. Я с удовольствием съел свою порцию мяса, а от вина отказался – странные вещи творило со мной оно: музыка внутри переставала играть и тексты почти не давались. Хотелось лишь слушать, слушать, слушать, но не получалось творить. Все разговоры вертелись вокруг нового альбома, и Архип, напомнив, что один трек уже неделю крутится на радио, добавил, что в выходные попадут в ротацию еще как минимум два, а через неделю мы начнем интернет-экспансию на слушателя. Вино у них кончилось так же быстро, как мое терпение от подобного времяпровождения, и я неимоверными усилиями все же выторговал себе свободу и, смело отказавшись от автомобиля, покинул пирушку, чтобы вновь очутиться во власти странных, малообъяснимых запахов острова.

Эти места я знал не идеально, поэтому сосредоточился на движении к станции метро «Василеостровская», до которой было от силы метров семьсот, стараясь никого не сбить и ни во что не врезаться по дороге.

У самой станции я на несколько минут замер, пытаясь вспомнить расположение входа. Как мне показалось, вспомнив, направился в сторону, где он должен был находиться, но вместо предполагаемых ступенек вверх уперся своей белой тростью в нечто похожее на урну и в задумчивости снова остановился. Я стоял, не двигаясь, минуты три и прислушивался к происходившему вокруг, затем определил нужное направление по звукам незарастающей народной тропы, шуршавшей совершенно разными видами обуви прямо к ступенькам станции. Я последовал за людьми, поднялся, шагнул внутрь, спустился, дождался поезда, зашел в вагон, сел… И тут же рядом со мной возник аромат зеленого яблока и запахло чем-то похожим на апокалипсис: кто-то слушал мой новый трек, который уже неделю как крутился на радио. Я не чувствовал ни жасмина, ни сладкой ежевики, но запах ее кожи я не мог спутать ни с чем. Не существовало на свете такого второго.

Я повернулся к ней и сказал не совсем то, что планировал в ту уже оставшуюся далеко позади среду. Сказал, что вскоре выйдет второй и третий трек, и спросил, куда же она исчезла. Надин повернулась ко мне. Я услышал ее дыхание, она, видимо рассматривала меня. Потом сказала, что помнит меня, что я постоянно садился рядом с ней, и, не ответив на мой вопрос, задала свой. Она хотела знать, что у меня с глазами. Я объяснил, что это с рождения, что я вижу только свет и тень, и она вновь задышала громче обычного, видимо, раздумывала над услышанным. Потом рассказала, что уезжала на месяц в Мурманск. Что решила убежать от депрессии. А сейчас ехала от подруги. Мы разговорились, и закрутились водоворотики слов сначала вокруг учебы, затем нового сезона «Игры престолов», потом мы вплотную подошли к музыке и уже не уходили от нее, аккуратно запуская друг в дружку свои мнения относительно того или иного музыкального факта. А затем она произнесла слова, заставившие уже меня примолкнуть и взволнованно задышать, обдумывая их. Надин сказала, она думает, что мысли одних людей могут влиять на внутреннее состояние других. И что музыка, зазвучавшая однажды в ее голове, фактически спасла ее в тот момент, когда она уже окончательно решила для себя все. Проблема была только в выборе снотворного. И тут внутри нее зазвучала мелодия, и эти мысли исчезли. «Какая мелодия-то?» – спросил я и получил в ответ то, что повергло меня в состояние грогги. «Сейчас дам послушать», – произнесла Надин и включила в телефоне все тот же мой трек, который уже неделю крутили по радио. Она сказала, что в ней заиграла эта баллада и она выбросила из головы чушь со снотворным и решила уехать на Кольский залив. Баренцева моря. В Мурманск. К маме. А неделю назад композиция начала свое путешествие по радиоволнам, и она узнала, что это песня Месье Дарвина «Море».

Некоторое время мы сидели молча, а затем я предложил Надин поехать ко мне, сказав, что могу сыграть ей эту вещь в оригинале и добавить кое-что еще, что пока не появилось в медиапространстве. Она не поняла, о чем я, и тогда я сделал то, что ни разу в жизни себе не позволял. Я попросил Надин проводить меня домой, сославшись на незнакомую мне ветку метро. И она согласилась.

Спустя час, мы сидели в моей идеально чистой квартире, и я, наигрывая на шестиструнке мелодию, негромко пел ей, а она слушала, затаив дыхание и источая этот свой удивительный аромат. Я закончил и, аккуратно прислонив гитару к спинке стула, посмотрел в ту сторону, где, предположительно, находилось ее лицо. Надин некоторое время молчала, а потом улыбнулась (я понял это по тому, как она произнесла следующую фразу) и разрешила мне «рассмотреть» свое лицо. Затем я играл ей еще и еще.

Она осталась у меня на ночь. Так я узнал, что губы Надин были на вкус как спелый персик. А тело ее оказалось упругим и податливым под моими не знавшими ничего такого раньше руками.

А утром, около восьми, меня разбудил звонок Архипа, который, несмотря на субботу и вчерашние посиделки, уже находился в студии и очень хотел узнать, не нужно ли мне подать машину. Я прислушался к дыханию Надин, ровному и глубокому. Она еще спала и, похоже, не собиралась просыпаться. Я попросил у Архипа выходной, и за его легким зевком – я был в этом уверен – таилось тщательно скрываемое удивление. Он помолчал и осторожно запустил в мою сторону бильярдный шарик вопроса о том, все ли в порядке. Я заверил его, что да, лучше, чем когда бы то ни было, и он, чуть успокоившись, напомнил, что ждет меня завтра.

Надин проснулась около десяти, приняла душ, выпила кофе и спросила меня, чем я думал заняться сегодня. Я рассказал, что изначально и субботу, и воскресенье должен был провести в студии: работа над альбомом шла полным ходом. Теперь же, принимая во внимание факт появления Надин в моей скромной обители и то, что произошло между нами ночью, я освободил субботний день и, если у нее нет принципиальных возражений, готов составить программу совместного времяпровождения. Надин не выразила никаких возражений, сказав, что только заскочит к себе переодеться.

Как и договорились, мы встретились через полтора часа у станции метро, и она потащила меня в парк, расположенный в двух остановках оттуда. Мы провели там около двух часов, и я принял решение о следующей точке нашего субботнего маршрута – пригласил ее в ресторан «Темнота», где люди принимали пищу при полном отсутствии света. Она вышла из ресторана сытой и довольной, но немного задумчивой и на обратном пути ко мне несколько раз брала меня за ладонь, держала ее некоторое время, а затем отпускала. После того как она утром побывала в своей квартире, к аромату зеленого яблока вновь добавились запахи жасмина и ежевики, а мою гостиную мы наполнили нотками изабеллы, бутылку которой я прихватил в одном ресторане, куда иногда захаживал перекусить.

Мы пили вино, болтали, я играл ей, после мы снова переместились в спальню, и вместо вчерашнего вкуса персика я наслаждался все той же изабеллой на ее губах… Потом мы говорили еще. Мы лежали, а в незашторенное окно моей спальни нас рассматривал желтый глаз огромной красавицы луны. Об этом сказала мне Надин. Она пожелала мне спокойной ночи и, обняв, приготовилась, видимо, отойти ко сну. Я пожелал ей того же самого и закрыл глаза. «По-моему, черт побери, я влюбилась», – прозвучало вдруг в голове. В изумлении я распахнул веки, пытаясь понять, что произошло. С большим трудом, но я все-таки заснул в ту ночь.

А утром я взял ее с собой в студию.

Межа

Белая воскресная ночь плавно втекла в утро понедельника. Николай Степанович глянул на часы. Они показывали четыре. Накинул потертую светлую куртеху, взял свою старенькую двустволку ИЖ-27, стоявшую в коридоре у стенки, посмотрел на фотографию жены, Марии Григорьевны, умершей год назад, перекрестился и вышел из дома. На крыльце он остановился (он всегда останавливался на крыльце) и любовно осмотрел свой участок, привычно перемещая взгляд против часовой стрелки. Перед его глазами проплыли заросли крыжовника, красной смородины, пара кустов малины. Затем старый, немного покосившийся забор, а за ним дорога. А слева пять березок, расположившихся точнехонько по меже, разделявшей его землю и владения соседа. Никакого забора между их участками не было. Николай Степанович залюбовался красивыми деревьями, которые сам сажал в начале пятидесятых под чутким руководством отца, Степана Матвеевича, и мачехи, тети Зины. Так он ее называл, а она ругалась: «Ну какая я тебе тетя?» Не было, давно уже не было на земле ни Степана Матвеевича, ни тети Зины, а березки все росли, жили и радовали глаз Николая Степановича своей простой русской красотой. Постояв минуту, он пошел дальше, к забору, тихонько скрипнул калиткой и ступил на влажную грязь деревенской дороги. Николай помедлил, разглядывая лужу; вчера вечером ее еще не было.

– А ночью опять лил дождь, – тихо сказал он.

Он направился к остановке автобуса, находившейся в километре от его дома. Первый автобус в районный центр должен был появиться через двадцать минут – как раз хватит, чтобы спокойно добрести до нее. Хватило и пятнадцати. Автобус приехал с пятиминутным опозданием, и Николай Степанович забрался внутрь, кряхтя и ругая провинившегося, с его точки зрения, шофера. Ехали около часа. За окном старенькой муниципальной тарахтелки поля сменялись лесами, а леса – полями. С интервалом в двадцать минут автобус остановился в двух деревеньках, но в салон никто не подсел. Пассажиров, кроме Николая, было двое: женщина лет сорока и парень, развалившийся на двух сиденьях на галерке транспортного средства. Парень спал, и сон его сопровождался богатырским храпом. Когда трели становились невыносимо звонкими, женщина поворачивалась и недовольно смотрела на него. Николай сел за дамой и оказывался на линии огня ее больших голубых глаз в моменты, когда она оглядывалась на спящего юношу.

– С Алексеевки едет, – сказала она, кивнув в сторону парня. – Храпит, как черт.

Николай Степанович молча сдвинул материю со своей двустволки, показав женщине темный металл оружия. Она захлопала глазами, не понимая, чего он от нее хочет, одновременно с этим поправляя свой цветастый платок, который немного съехал на левый бок, обнажив несколько прядей черных как смоль волос. Николай сделал характерное движение, как бы предлагая женщине взять оружие. Она рассмеялась и сказала, махнув рукой в сторону парня:

– Много чести – патроны переводить. Может, у вас есть нож?

Настала очередь Николая Степановича удивленно хлопать ресницами. Женщина снова рассмеялась, заявляя тем самым о шуточности своей реплики, и спросила уже чуть более серьезно: