Зомби идет по городу

– Для меня, конечно. А потом... Потом, кто его знает, кого эти события засосут, затянут, поглотят...

– Ладно, еду.

– Мне подождать?

– Подождать, но в сторонке. В дело не лезь. Вообще постарайся не возникать.

– Нам всем этот совет не помешает, – произнес Ковеленов загадочные слова, но пока Пафнутьев соображал, как их понимать и что за ними стоит, он сам уже положил трубку. Помолчал, глядя в телефонный диск. Что его насторожило в этом разговоре, что было непривычным? Ковеленов говорил о клумбе с красными цветами и сказал, что они, по его мнению, цветут чуть ли не всю зиму... Непонятно. Ковеленов в разговоре допустил какой-то сбой, нарушение связности... Но Ковеленов не допускал сбоев. И проскочило у него еще одно словечко – замоченные скамейки. Замоченная, значит, насильственно убитая скамейка? Или он просто нашел возможность вставить в разговор само слово – «замоченный»? То есть убитый. Кто убитый? Он сам, Ковеленов? Но я с ним разговаривал, и это был именно Ковеленов... Кто же еще убитый, о ком он открыто сказать не мог?

Пафнутьев наскоро попрощался с Викой и вышел на улицу. В сквере, расположенном в тылу кинотеатра «Пламя», он был через пятнадцать минут. Кинотеатр стоял пустой, облезлый, афиш не было, фильмы здесь давно не крутили. Как и во всем городе – явные следы запустения, разложения, умирания страны. В громадных стеклах здания он увидел лишь разноцветные блики заморских машин – из кинотеатра устроили автосалон. Но возле здания Пафнутьев ничего странного, неожиданного не увидел. Бродили мокрые парочки под зонтиками, по привычке приволокшись к кинотеатру, на остановке троллейбуса сидели старухи с двухколесными сумками, набитыми пустыми бутылками, – видимо, возвращались с промысла по окрестным кустам. Старухи смотрели прямо перед собой уставшими от жизни глазами, и никакого волнения на их сморщенных лицах Пафнутьев не обнаружил. Где-то в глубине сквера топтались несколько парней в кожаных куртках... Прогуливал какую-то мокрую несчастную болонку старик с тростью.

И все.

Пафнутьев удивился, еще раз обошел вокруг холодного кинотеатра – ни драки, ни скопления народа, ни самого Ковеленова он не увидел. Пройдя по дорожке в сторону клумбы, он нашел телефонную будку, о которой говорил Ковеленов. Все правильно – дверь сорвана, стекла выбиты, но трубка... Тут он столкнулся с первой неожиданностью – трубка висела как-то уж очень безжизненно, так работающие телефоны не выглядят. Он подошел поближе, заглянул за будку. Все нормально – грязь, пакеты, небольшой филиал общественного туалета. Пафнутьев вошел в будку, взял трубку, послушал – она молчала. Телефон не работал. И похоже, не работал уже давно. Разбитые стекла, прожженный, расплавленный сигаретами диск, гвоздь, безжалостно вколоченный в монетную щель... Видимо, здесь самоутверждалось молодое поколение, выбравшее пепси-колу и рыночную экономику.

Пафнутьев уже хотел было выйти из будки, но не успел – сильный удар по затылку сразу пригасил и восприятие, и желание сопротивляться. Последняя связная мысль его была словно для протокола осмотра места происшествия: «Сильный удар в затылочную часть головы твердым тупым предметом, предположительно молотком».

И он медленно сполз на мокрое дно будки.

Пафнутьев уже не видел, не ощущал, как прямо по аллее к будке бесшумно подъехала черная легковая машина и двое ребят в кожаных куртках, которые совсем недавно без дела топтались у рекламного щита, подхватили его под руки и, не церемонясь, затолкали на заднее сиденье. Дверца захлопнулась, машина дала задний ход и, бесшумно проехав сотню метров по пустынной аллее, усыпанной ракушечником, соскользнула на проезжую часть.

Старухи, сидевшие на троллейбусной остановке, ничего не заметили, ничем не взволновались – продолжали смотреть прямо перед собой, положив на сумки-коляски тяжелые руки со вздувшимися венами. Продолжал мерно вышагивать старик с мокрой болонкой, а парочки под зонтиками целовались, шептались и касались друг друга холодными молодыми щеками.

...Пафнутьев приходил в себя медленно, словно бы по частям. Первое, что он ощутил, был холод, озноб во всем теле. Наверно, холод и ускорил возвращение сознания. Было такое ощущение, словно все тело овевал холодящий сквознячок. Пафнутьев понял, что он раздет. Это его озадачило, и он начал настойчиво пробиваться к сознанию, пытаясь понять, как он оказался в таком положении, что произошло. Постепенно вспомнил разговор с Ковеленовым, кинотеатр «Пламя», там связные воспоминания обрывались. Значит, там меня и прихватили, подумал он. И тут же в памяти всплыл металлический каркас телефонной будки, куда его заманили и откуда он уже не смог выйти сам. Из будки его уже выволакивали.

Попытавшись открыть глаза, Пафнутьев ощутил тяжесть век и понял, что один глаз его подбит. Это уже хорошо, Павел Николаевич, если так дальше пойдет, вспомнишь, кто ты есть на этом свете. Открыв уже оба глаза, осмотревшись, он понял, что раздетый лежит на полу. Под ним нет никакой подстилки, нет даже простыни. Шея затекла, рука, придавленная тяжеловатым телом, онемела. Пафнутьев попытался было как-то ее высвободить, но это ему не удалось. Сделал еще одну попытку, еще, пока не понял – на его запястьях наручники. Ноги тоже оказались связанными так, что он не мог сдвинуть одну ногу относительно другой. Это могло означать только одно – ноги скрутили проволокой.

Как раз напротив его лица светилось окно, шторы были отдернуты в сторону. Пафнутьев не увидел за окном никаких подробностей – ни ветвей деревьев, ни столбов, ни проводов. Значит, он в квартире большого дома, на каком-то этаже, не ниже шестого. Так и есть – из-за стены послышался еле уловимый, но все-таки различимый гул лифта. Но были и другие звуки, раздражающе громкие, словно изрубленные ритмичными ударами. Прошло какое-то время, прежде чем Пафнутьев понял – работает телевизор. Медленно, по миллиметру сдвигая голову в сторону, он наконец смог увидеть и экран, с которого неслись безудержно радостные вопли. Понятно, наступило время бездумных воплей, под которые тряслись, корчились, подпрыгивали и извивались эстрадные исполнители. Пафнутьев застонал и попытался снова вернуть голову в прежнее положение, чтобы не видеть беснующейся на экране толстой негритянки с потной спиной и вислым животом. Но когда экран закрыла не то ножка стола, не то чья-то нога, он с новой силой ощутил боль в левой части затылка.

Опять слева, подумал Пафнутьев, но почему именно боль слева его озадачила, вспомнить не мог. Просто пробормотал про себя – опять слева. Наверно, простонал он слишком громко, потому что совсем рядом возникло движение, что-то пошевелилось перед его лицом на фоне светлого квадрата окна. И лишь заметив это движение, Пафнутьев понял, что он в комнате не один. Всмотревшись, он увидел за столом человека – тот, по всей видимости, и смотрел на мелькающий экран телевизора.

Подвигав кожей головы, Пафнутьев еще раз убедился, что удар нанесен сзади, в левую часть затылка, причем сочащаяся из раны кровь пропитала волосы, и они прилипли к полу.

– Что, начальник, жив? – услышал он голос, показавшийся ему знакомым, но вспомнить, где он слышал этот голос, кому он принадлежал, Пафнутьев не смог. – Совсем слабый начальник пошел... – Не дождавшись ответа, человек за столом отвернулся.

Едва пробудившись, сознание быстро возвращалось к Пафнутьеву. Он уже видел вокруг себя комнату, довольно захламленную, хотя и пустоватую. Кроме стола, телевизора в углу и дивана, в комнате ничего не было. Так бывает в квартирах, где живут недолго, временно, ничем себя не связывая и при необходимости съезжая за десять минут. Человек за столом, похоже, что-то ел. Да, так и есть. Глядя в экран телевизора, в мелькающие черные тела, человек время от времени отрезал ножом кусок колбасы и совал его в рот. На экран он смотрел с полнейшим равнодушием, просто для того, чтобы хоть за что-то зацепиться взглядом. Ни Пафнутьев, ни его состояние его, похоже, не интересовали.

– Давай-давай, – проговорил он через некоторое время. – Оживай... Тебе пора уже и ожить. Повреждения, конечно, есть, в таких делах без повреждений не бывает... Но для жизни не опасно.

– Думаешь, пора? – спросил Пафнутьев только для того, чтобы произнести какие-то слова и убедиться, что у него это получится. А кроме того, ему хотелось вовлечь человека в разговор, заставить его еще что-то произнести и вспомнить, вспомнить наконец, кто это, при каких обстоятельствах они встречались. И еще не вспомнив, он вдруг с ужасом осознал, что это враг, смертельно опасный, безжалостный, и что, скорее всего, его, Пафнутьева, ждет самое страшное, что можно себе вообразить.

– Не могу же я тебе делать маленький чик-чик просто так... – Говоривший не отрывал взгляда от телевизора, не прекращал медленно жевать, и в словах его не было ни гнева, ни угрозы, ни злости. Лишь будничная раздумчивая озабоченность – в самом деле, резать человека в бессознательном состоянии нехорошо, неинтересно. – Ты должен видеть, понимать, – он сунул в рот очередной кусок колбасы, – тебе надо знать, что происходит, почему, зачем, чем все закончится...

– А чем закончится?

– Хороший вопрос, – человек за столом удовлетворенно кивнул. – Плохо закончится... Резать буду. Ты же и сам понимаешь, что отпускать тебя никак нельзя.

Пафнутьев закрыл глаза, чтобы не видеть беснующихся на экране негритянских тел, подсвеченных разноцветными фонарями. Он узнал человека за столом.

Это был Амон.

Вот почему у него затылок поврежден с левой стороны... Как же ты, Павел Николаевич, влип, как же ты попал сюда, такой предусмотрительный да проницательный? И внезапно в памяти возник Ковеленов. Да, позвонил Ковеленов и сказал, что происходит непонятное, невнятное... И он, как последний дурак, помчался узнать, что же там непонятного происходит. Узнал, ублажил свое любопытство, пижон недорезанный. Теперь-то, похоже, недорезанным тебе отсюда никак не выбраться. По кускам, похоже, тебя выносить будут. Ковеленов... Он был многословнее, чем обычно... И еще... Он несколько раз намекал об опасности... Замоченная скамейка, клумба с кроваво-красными цветами, стоящими всю зиму... Более внятно он сказать не мог, наверняка во время разговора сзади стоял Амон, уперев нож под лопатку... Тут особенно не поговоришь. Эх, был бы Андрей. С этим Амоном он управляется на удивление легко. Значит, вначале они просекли Ковеленова, видимо, тот перестарался, засветился... Прокололся. Выдать им Ковеленова никто не мог, поскольку о нем никто не знал. Или все-таки знали? Похолодел Пафнутьев от этой мысли. Неужели Анцыферов? Да, он мог знать...

– Ну что, начальник, все вспомнил? – спросил Амон, не отводя взгляда от экрана.

– Ничего не помню. – Пафнутьев попытался лечь поудобнее, но ничего у него не получилось. Скованные наручниками руки, связанные ноги не позволяли даже повернуться с боку на бок.

– Не надо шевелиться, – сказал Амон. – Не люблю, когда шевелятся.

– Ладно, – проворчал Пафнутьев. – Любишь не любишь...

Амон поднялся из-за стола, его ноги приблизились к самому лицу Пафнутьева. Тот увидел совсем рядом узкие носки начищенных туфель. Вот один из носков как бы оторвался от пола и с силой ткнулся ему в зубы. Но не слишком сильно. Пафнутьев почувствовал резкую боль, вкус крови во рту.

– Нехорошо лежишь, – пояснил Амон. – Я не бью тебя, начальник, я только поправил немного, чтоб тебе удобнее было. А то голова у тебя была повернута некрасиво, будто она уже немного отрезана. А сейчас голова красиво лежит... Как живая. – Он хмыкнул, и черные остроносые туфли отдалились. – Плохо вспоминаешь, старый, наверно, стал, – донеслось до Пафнутьева уже из коридора. – Совсем старый, негодный... Женщины тебя любили, начальник?

– Они и сейчас меня любят.

– Нет, сейчас они тебя уже не смогут любить... Как можно любить отдельно голову, отдельно туловище...

Пафнутьев промолчал. В словах Амона все время прорывались страшноватые намеки, но он убеждал себя, что тот просто пытается его припугнуть. Но понимал Пафнутьев, ясно понимал – Амону действительно нельзя выпускать Пафнутьева живым.

– Сейчас покажу тебе одну вещь, начальник, одну такую веселую картинку. И ты сразу все вспомнишь, сразу голова твоя станет умной. – Амон прошел, по всей видимости, в ванную и тут же появился в комнате с каким-то свертком. Вначале Пафнутьев лежал с закрытыми глазами, а когда шаги Амона приблизились к самому его лицу, подумал, что сейчас будет удар, и даже зажмурился от предчувствия. Но удара не последовало. Открыв глаза, он увидел Амона с каким-то несуразным свертком. Слабый шелестящий шорох раздался совсем рядом, возле его лица опустилась какая-то тяжесть. Что это, зачем, как понимать? Пафнутьев сообразить не мог.

Красноватый целлофановый пакет стоял на полу.

Пафнутьев понял.

И содрогнулся от ужаса.

В пакете лежала окровавленная человеческая голова. Лица он не мог различить, но что это голова с пропитанными кровью волосами, в этом сомнений не было.

Глаза у головы были полуприкрыты, рот искажен, других подробностей сквозь целлофановую пленку Пафнутьев различить не мог.

– Кто это? – спросил Пафнутьев, делая безуспешные попытки отодвинуться от жутковатого свертка.

– Не узнаешь, – с огорчением проговорил Амон.

И, присев, начал медленно разворачивать сверток. Пафнутьев сжался в ужасе, и желая знать все до конца, и в то же время опасаясь этого. Он уже стал понимать, что не зря, не случайно Амон приволок из ванной эту голову, что имеет она для него какое-то значение, именно для него, для Пафнутьева.

На Амоне была белая рубашка с длинными незастегнутыми рукавами, и пакет он разворачивал осторожно, стараясь не запачкаться. И наконец весь целлофан сдвинут вниз...

Пафнутьев с трудом, но узнал, узнал отделенную от туловища человеческую голову.

Это была голова Ковеленова.

– Ну вот теперь узнал... – удовлетворенно проговорил Амон. – Да, это твой человек. Нехорошо он повел себя, какой-то любопытный. И помощник плохой... Мне сказали, что он на тебя работает, я вначале не поверил... Ножичком его немножко поколол, он и признался... Слабый человек, – приговаривая, Амон опять выровнял пакет и, взяв его за верх, отнес в ванную. – Никто не узнает, что за человек такой был, никто искать не будет... И виноватых нету, правильно, начальник?

Пафнутьев, как никто другой, знал о зловещих находках, которые все чаще попадались и в самом городе, и в окрестностях.