Зомби идет по городу

– Жаль... А я уж начал привыкать, – Пафнутьев окинул взглядом стены, шкафы, большие окна. – Приятное местечко, ничего не скажешь.

– Теплое, – поправил Анцыферов. – Но ты же не ищешь себе теплого места?

– Знаешь, в чем твоя ошибка, Леонард? Настроение сегодняшнего утра, нагоняй вчерашнего дня, телефонные перебрехи этой ночи – все это ты обобщил навсегда. И напрасно. Наступит новое утро, потом еще одно... Появятся новые проблемы, новые герои, потребуются новые услуги... И эти два выходных дня растают во времени.

– Хватит, Паша. Поговорили... Я сказал главное: оглядывайся по сторонам. Смотри, чтоб Амон за спиной не оказался. Одно интересное место у него сейчас сильно зудит, но это пройдет. А вот другой зуд останется. И он знает, кто это ему устроил. Иди, Паша... Лови. Поймаешь – доложишь. Вынесу благодарность. Но место себе все-таки подыскивай.

* * *

Пафнутьев покинул кабинет Анцыферова с тяжелым чувством, что бывало с ним нечасто. Ощущения правоты, злой, яростной, отчаянной правоты, с которым он входил к прокурору, уже не было. Его охватило раскаяние. Да, в оправдание можно сказать, что он выполнил служебный долг, не поддался бесцеремонному давлению, задержал опасного преступника, воспрепятствовал его незаконному освобождению, проявил и рвение и добросовестность...

Все это он повторил себе не один раз, но успокоение не приходило, доводы не утешали и не снимали досадливого недовольства собой. Он не привык оценивать свои поступки по служебным обязанностям. Существовал более высокий отсчет – он подвел людей, которые на него надеялись. Пусть они будут бесчестными, корыстными, опутанными преступными связями, пусть они сами относились к нему не самым лучшим образом, все это было не столь важно. Анцыферов понял, куда нужно ударить Пафнутьева, где его болевая точка, и этот удар он нанес: «Ты обещал, мы на тебя надеялись, а ты обманул». Все. Остальное не имело никакого значения. Ведь Анцыферов не упрекнул за пренебрежение служебными обязанностями, он знал, что этим Пафнутьева не заденешь, он его мордой в пренебрежение человеческими ценностями...

Вышагивая по своему кабинету, покряхтывая от досады, постанывая, словно от сильной физической боли, Пафнутьев искал и не находил объяснения, довода, который бы оправдал его в собственных глазах. Надо же как бывает – сделал свое дело, поступил справедливо, правильно, а душа болит. И по матушке послал он Анцыферова подальше, чтоб тот даже мысленно не корил его, не уличал, еще раз произнес про себя все слова, которые говорил Анцыферову, только более подробно и убедительно – не помогало.

И наконец что-то забрезжило, возник довод, который вроде бы смягчал его вину, – своими действиями Пафнутьев не только ответил на вызов, брошенный ему лично, причем брошенный каким-то кретином, недоумком, убийцей, своими действиями он защитил того же Анцыферова, тех же начальников, которые стояли за ним. Если Амон вот так использует их расположение, если он позволяет себе бравировать знакомством с ними, значит, и их он не слишком ценит. Да, это проявилось – в чем-то он даже презирал своих благодетелей. А они, догадывались ли они об этом? Или же им это безразлично? Да, и Анцыферов сказал об этом открытым текстом. Значит, был человек, которого Амон уважал, преклонялся, которому служил. И это не генерал Колов, не Анцыферов и не Спецов.

Это Байрамов.

И не в состоянии больше терпеть тяжесть в душе, Пафнутьев тут же отправился к Анцыферову и высказал ему свои доводы, горячась и перебивая самого себя. Анцыферов слушал молча, рисуя карандашом какие-то замысловатые фигуры, переплетающиеся, наслаивающиеся и составляющие какой-то несуразный клубок. Может быть, он нарисовал клубок преступлений?

– Все? – спросил Анцыферов, когда Пафнутьев замолчал.

– Вроде все, – несколько смущенно ответил Пафнутьев, не ожидавший от Анцыферова такого долготерпения.

– Это хорошо, Паша, что ты пришел покаяться...

– Я пришел не каяться, а объясниться. Я не отрекаюсь ни от своих слов, ни от своих действий. И ни о чем не сожалею. Мне важно, Леонард, чтобы ты понял мотивы моих действий.

– Паша, я тебе уже говорил и повторяю снова – мне безразличен Амон со своей развороченной задницей. Меня попросили о небольшом одолжении, я обещал, но не выполнил. Вот и все.

– Но, выпуская Амона сегодня утром, ты спросил у меня, каково мне было его задержать? Каково мне было его вычислить? Как мне вообще удалось узнать о его существовании?

– Нет, не спросил. По той простой причине, что мне все это не интересно.

– Хорошо, – опять начал яриться Пафнутьев. – Но, выпуская Амона, ты знал, что этим подвергаешь смертельной опасности меня?

– Да, я это понимал.

– И то, что Амон опасен не только для меня, что он вообще для людей опасен, ты тоже понимаешь?

– Да, Паша.

– К тебе надо присмотреться, Леонард.

– С какой целью?

– Чтобы узнать, на кого работаешь.

– Я и так могу тебе это сказать, и присматриваться даже ко мне не нужно.

– Скажи.

– На себя, Паша. Если тебе так важно знать подобные мелочи, отвечаю не задумываясь – работаю на себя. Можешь сказать, что под себя. Это не важно. Ты что же думаешь, в этой России, как ее иногда называют полузабытым древним словом, в стране, где отменены законы, где президент совершает государственный переворот, а потом именно в этом обвиняет тех, кто перевороту воспротивился... Неужели ты думаешь, что в этих условиях можно думать еще о чем-то, кроме самого себя?

Пафнутьев некоторое время молчал, стараясь сдержаться и не произнести слов, о которых потом будет жалеть.

– Есть единственный выход, достойный выход из этого положения, – наконец проговорил Пафнутьев.

– Поделись.

– Делать свое дело. Тихо, спокойно, изо дня в день, ковыряясь в носу или еще где-либо. Не ожидая ни благодарностей, ни славы, ни признания, ни денег. Просто изо дня в день делать свое дело.

– Очень хорошо, Паша, что ты это понимаешь. В другое время, в другой стране тебе бы цены не было, а так... Извини. Идет, Паша, развал. Мы скатились в массовое разграбление всего, что еще осталось на этой земле. Люди дичают и сбиваются в стаи...

– В банды, – поправил Пафнутьев.

– Да, – согласился Анцыферов. – Так будет точнее. Одичавшие, брошенные, голодные собаки сбиваются в стаи. Одичавшие, обманутые, брошенные собственным правительством голодные люди сбиваются в банды, чтобы попытаться выжить. Только попытаться, потому что ни у кого нет уверенности в том, что выжить удастся... Как видишь, я понимаю, что происходит за этими окнами. Наш с тобой вывод, Паша, одинаков. Но это не мешает каждому поступать по-своему.

– Хорошо, что ты это понимаешь.

– И я рад, что мы поговорили с тобой сегодня. Теперь мы можем поступать свободнее по отношению друг к другу, верно? Нас теперь мало что может остановить, да, Паша? – Анцыферов оторвал взгляд от своего клубка преступлений на листке бумаги и улыбчиво посмотрел на Пафнутьева.

– Если, Леонард, ты еще что-то хочешь добавить – добавь. Я охотно тебя выслушаю.

– Нет, я все сказал. Теперь твоя очередь.

– А я промолчу, – Пафнутьев улыбнулся широко, легко, освобожденно. – Как говорят умные люди, несказанное слово – золото.

– Вот и тебя, Паша, на золото потянуло. Желтый – цвет прощания, верно?

– Цвет разлуки, – поправил Пафнутьев, выходя.

Теперь, вышагивая из угла в угол, Пафнутьев не кряхтел и не стонал. Пришло чувство правоты, ощущение уверенности, холодящее, бодрящее ожидание опасности.

Да, думал Пафнутьев, да! Все мы сбиваемся в банды, хотим того или нет, часто даже не догадываясь, что мы уже не сами по себе, не просто так, мы уже задействованы, мобилизованы, мы уже в банде и не можем вести себя, как нам хочется, не можем поступать, ни о чем не думая. Мы в банде и должны подчиняться жестким законам банды. Даже если по простоте душевной, по глупости или самонадеянности еще не знаем, что давно являемся членами той или иной банды, но уже изменились наши поступки, все наше поведение уже изменено и выстроено с учетом законов банды. И скажи нам кто-то, что мы в банде, что мы круты и безжалостны, что мы превыше всего ставим законы и благополучие банды... Можем даже оскорбиться, обидеться, вознегодовать. Мы живем по законам банды, даже в ней не участвуя, ее ненавидя, презирая и отвергая.

Ну хорошо, из чувства приличия мы называем наши банды компаниями, командами, клубами... Но так ли уж важно словечко, если предполагается подчинение общим законам, даже если во главе стоит не пахан, не главарь, а просто лидер – образованный, утонченный, авторитетный. И этот лидер набирает себе в команду людей по единственно важному в банде признаку – верность общим целям и готовность идти на что угодно за вожаком, за паханом, за президентом.

Но что происходит дальше – страна покрывается бандами, страна попадает под их власть. Команды у прокуроров, торгашей, артистов эстрады, банкиров, президентов и депутатов. Со своими группами охраны, группами прикрытия, с телохранителями из бывших боксеров и каратистов, со своими вышибалами денег, заказов, долгов, времени на телевидении. И постепенно, как бы мы к этому ни относились, мы усваиваем бандитскую нравственность, бандитские честность, порядочность, достоинство. И забываем, забываем, а потом и отвергаем истинную честность, истинную порядочность, великодушную и снисходительную, порядочность без насилия.

Все, Павел Николаевич, все, дорогой... Хватит. А то что-то ты уж больно круто взялся за наше многострадальное общество. Пафнутьев сел за свой стол, придвинул телефон, набрал номер.

– Гражданин Халандовский?

– Он самый, – раздался в трубке неуверенный голос.

– Гостей ждете?