Зомби идет по городу

Зомби идет по городу
Виктор Алексеевич Пронин

Банда #3
За годы службы следователю Пафнутьеву довелось повидать всякое: трупы, кровь, безумные глаза убийц. Но даже он содрогнулся, когда бандиты показали ему отрезанную голову его осведомителя. При этом его руки были скованы наручниками, и он даже не мог отвернуться. Похоже, это не последний «сюрприз» из тех, что заготовили бандиты следователю-заложнику.

Пафнутьев не теряет самообладания только потому, что знает – где-то рядом его ребята, особенно один из них, отчаянный и бесстрашный, которого все зовут Зомби...

Виктор Пронин

Зомби идет по городу

В пятницу вечером после допроса Пафнутьев не вернулся домой – вместе с Андреем уехал в его деревенскую берлогу, где когда-то познакомились они при столь печальных обстоятельствах. Наутро они отправились за грибами, набрали столько белых, что не смогли все зажарить на громадной сковородке, а отдохнув, пошли на вечернюю зорьку половить рыбку. Клевал в основном окунь, но какой-то необыкновенно крупный. Килограммовые рыбины прекрасно клевали в тот тихий неспешный вечер. Так и получилось, что на ужин у них была свежая рыба, а поскольку Пафнутьев предусмотрительно захватил с собой бутылку водки, то пир удался на славу. Андрей, правда, не пил, но не возражал против легкого пафнутьевского загула. Со стороны могло показаться странным их общение – оба молчали. Им и не было надобности говорить. У людей вообще нечасто бывает потребность в разговорчивости, чаще это идет от суетности или боязни замолчать, так тоже бывает. Пафнутьев и Андрей молчания не опасались, поскольку не было между ними ничего невнятного, смутного. Отношения были ясными, понятными обоим.

– Надо было Вику с собой захватить, – обронил как-то Пафнутьев, когда его поплавок слишком уж долго оставался неподвижным на красноватой закатной глади реки. Из этого замечания можно было заключить, что мысли его бродили весьма далеко от речушки, в которой водились громадные, красновато-полосатые окуни.

– Да, – неопределенно протянул Андрей, неотрывно глядя на свой поплавок.

– Давно ее видел?

– Порядком... Звонила недавно, рассказала про лифтовую историю...

– Бедный Амон, – вздохнул Пафнутьев.

На этом разговор закончился, поскольку у Пафнутьева поплавок резко пошел в глубину, и, поддернув удочку, он выволок на берег прекрасного окуня, который сверкал на солнце, искрился, и во все стороны от него разлетались брызги.

В понедельник оба проснулись рано, сходили на речку, окунулись в уже холодной реке и вернулись в дом свежими, бодрыми, готовыми к действиям. Осенняя вода привела их в состояние радостного возбуждения. Потом Андрей за сорок минут доставил Пафнутьева к прокуратуре. Твердой, подчеркнуто четкой походкой Пафнутьев прошествовал по коридору, открыл дверь, широко перешагнул порог своего кабинета и как раз поспел к телефонному звонку. Видимо, Анцыферов был уже у себя и наблюдал за Пафнутьевым из окна.

– Зайди, – бросил в трубку Анцыферов и на этом разговор прекратил.

– Начинается, – пробормотал Пафнутьев, и сердце его дрогнуло от дурных предчувствий. Заволновался Пафнутьев, забеспокоился. Знал, что нашкодил, знал, что даром ему это не пройдет. И сколько он ни бродил по лесным опушкам в поисках последних белых грибов, сколько ни выдергивал из воды сверкающих окуней, думал он только вот об этом звонке и об этом утре, когда побледневший, но решительный будет шагать он к кабинету Анцыферова.

Прокурор сидел за пустым столом, отражаясь в его полированной поверхности. Он напоминал короля пик. Хотя нет, для короля Анцыферов был несколько жидковат, скорее валета крестового.

– Рад приветствовать тебя, Леонард, в это прекрасное утро! – с подъемом воскликнул Пафнутьев от двери.

– Садись, Паша, – проговорил Анцыферов, слабо махнув рукой. Пафнутьев поразился его голосу – звучал он непритворно скорбно. Всмотревшись в лицо прокурора, Пафнутьев увидел и усталость, и горечь, и готовность поступить как угодно твердо с ним, с Пафнутьевым. – Как провел выходные?

– Знаешь, Леонард, пошли такие белые грибы... Я был потрясен. Громадные, чистые, ни единого червяка... А в сумерках светятся, будто изнутри их кто-то подсвечивает... Кошмар какой-то! Но самое главное – я поймал вот такого окуня, – Пафнутьев показал, какого окуня ему удалось поймать – от кончиков пальцев до локтя.

– Надо же... А почему, Паша, ты не спросишь, как я провел выходные?

– Леонард! Скажи, пожалуйста, как ты провел выходные? Уверен, многим утер нос, а?

– В основном мне утирали, Паша, – и опять в голосе Анцыферова явственно прозвучала усталость. – Почему ты нарушил нашу договоренность, Паша? Почему не отпустил этого подонка, этого кретина, как мы с тобой и договаривались? Почему ты всех нас послал к какой-то там матери – и меня, и Колова, и Сысцова?

– Леонард! – вскричал Пафнутьев, но Анцыферов не дал ему продолжить.

– Ты думаешь, мы не знаем, кто такой Амон? Думаешь, что ты один такой умный да проницательный?

– Я так не считаю!

– Если все пришли к тебе на поклон, то это вовсе не значит, Паша, что ты можешь всех нас посылать подальше.

– Когда вопрос о его освобождении был решен и я оформлял ему пропуск, а Дубовик уже снял с него наручники, этот Амон начал вести себя совершенно по-хамски! Он грозился кровавыми разборками, он такое нес...

– Не надо, – Анцыферов поднял дрожащую ладонь, и Пафнутьев понял, что в эти выходные и прокурору пришлось принять несколько лишних рюмок. – Амон – злобный пес. И он лает, когда ему это подсказывает его собачий разум, собачья натура, собачья злоба.

– Леонард! Спроси у Дубовика...

– Заткнись, Паша. Мне плевать на Дубовика и на все, что он скажет. Даже если бы этот дерьмовый Амон искусал вас обоих в кабинете, ты должен был отпустить его. Потому что мы так договорились. Мы! А не он!

– Когда Колов...

– Ты думаешь, что Колов бросил своих баб, свои баньки, заботу о бабках и примчался сюда ради Амона? Он примчался сюда потому, что его послал Сысцов. Только его просьба имеет значение для Колова, для меня... Я думал, что и для тебя.

– Сысцов мне не звонил! – отчаянно воскликнул Пафнутьев, задыхаясь в обвинениях и разоблачениях.

– Еще чего не хватало, – усмехнулся Анцыферов. – Ты, Паша, всех нас очень подвел. Причем сделал это сознательно, расчетливо, злонамеренно.

– Если этот Амон такая значительная личность, то кто вам мешал отпустить его без меня?!

– Уже отпустили.

– Значит, все в порядке? Справедливость восторжествовала? Закон и право на высоте? Любимый город может спать спокойно? И видеть сны?

– Паша, – Анцыферов вздохнул, глядя в окно, и его лицо, освещенное белесым светом серого дня, казалось необыкновенно бледным, даже изможденным. – Паша... Шутки кончились. Ты знаешь, что произошло с Амоном в эти два дня?

– А что с ним могло произойти в камере? Он под охраной, под защитой... Посторонних там быть не может.

– Там и не было посторонних. Там были все свои. И камера, Паша, вся камера... трахала этого Амона двое суток подряд. Сегодня утром его вывели под руки.

– Он не мог позволить так обращаться с собой. У него сильно развито именно мужское начало, – неуверенно проговорил Пафнутьев, потупив глаза.

– Ты не знаешь, как это делается? Они набросили ему на шею полотенце, придушили настолько, что он начал сучить ногами, а уж потом принялись использовать.

– Сколько же их там было, в камере?

– Он – тринадцатый.

– А! – обрадованно воскликнул Пафнутьев. – Этим все и объясняется. Чертова дюжина!

– Заткнись. Трое по дряхлости оказались ни к чему не способными, а остальные девять человек поработали на славу. Повторяю, Паша, его вынесли. Его трахали двое суток... И не только в задницу. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Приблизительно, – кивнул Пафнутьев.

– Чтобы понимал не приблизительно, а в полной мере, я тебе кое-что объясню. Так поступают с теми, кто проходит по делам об изнасилованиях. Почему в камере решили, что Амон – насильник? У него много недостатков, у него дурное воспитание и отвратительные привычки, он злобен и безжалостен... Но он не насильник, Паша!

– У меня есть показания... Его опознала потерпевшая...