Провинициалы. Книга 1. Одиночное плавание

Тот смутился, потянулся к стакану, но Миша-маленький остановил:

– Вам хватит… Мы вот с Клавой сейчас портвейнчик допьем, пока видно еще…

И он, подняв бутылку, постарался чего-то разглядеть в уже ощутимых сумерках, налил в стакан, протянул Клаве, и та, не спуская глаз с Тимы, опять так же медленно выхлебала не закусывая.

Миша-маленький долил остальное, быстро выпил, соскользнул с нар, не терпящим возражений тоном сказал:

– Пошли купнемся, засиделись…

И первым вышел в начинающую густеть темноту.

Подождал заторопившегося следом Жбана и пошел к дыре в заборе, открывающей, помимо ворот, уже запертых, самый короткий путь к реке. Оглянулся еще раз, за Жбаном шел Приблуда. Остальные, похоже, задерживались, и Миша-маленький не стал их ждать, быстро спустился на пляж с еле различимым противоположным берегом, бросил на песок одежду, голяком вошел в реку и поплыл, громко фыркая и шлепая в темноту, метя на бакен, покачивающийся на самом стрежне, но на полдороге передумал и так же шумно вернулся обратно.

Жбан и Приблуда разделись, но купаться не стали, они лежали на остывающем песке, и Миша-маленький, раздвинув пацанов, лег между ними, стал поглаживать упругую и источающую сухое тепло спину Жбана, волнуясь и с трудом сдерживая себя.

– Чего хорошего в этих бабах, – вдруг вырвалось у него и захотелось рассказать, как по возвращении с отсидки попал он в притон, где обмывали волю познавшие нары, и крепко пьяного, ни разу не целованного, положили его между двух голых баб (одна из них была толстой и противно пахла, а другая – до жалостливой тошноты худой), и хозяин притона напутствовал его словами, что все бабы устроены одинаково, нечего в них искать загадочного и сладкого, у одной только мяса больше, а у другой кости гремят, и как ему ни противно было, но с помощью горячих женских пальцев он положенное сделал, потыкался в одну и другую и тут же сбежал, теперь уже совсем не сомневаясь, что гораздо приятнее лежать на нарах, обнявшись с такими же пацанами, как сам, ощущая запах здорового мужского тела… – Лучше мужской дружбы ничего не бывает… – потянул он к себе ладное тело Жбана, почувствовал его сопротивление, неохотно убрал руку, сел.

– Я тебе финку сделаю, – негромко пообещал Кольке, успокаиваясь.

И, поднимаясь, велел:

– Давайте-ка по домам… И чтоб мамкам не проговорились, где вино пили… И вообще, обо всем, что мы говорили, молчок… Десятка с прокладкой…

– Понимаем, не маленькие, – отозвался Приблуда.

Миша-маленький повернулся и, не ожидая, послушаются его или нет, пошел обратно к лазу.

У дверей кузницы, все так же распахнутых настежь, помедлил: из темноты доносились приглушенные сдавленные всхлипы, поскрипывание нар, он шагнул внутрь, остановился, привыкая глазами, и наконец разглядел на нарах шевелящийся белый клубок, не зная, кто еще там кроме Клавы (ее толстые белые ноги, задранные вверх, были хорошо видны), и спросил:

– Клава, кого ты там обучаешь?

Та ойкнула, ноги резко опустились вниз, но до конца не упали, чей-то белый зад вздернул их обратно, и она со смешком ответила:

– Да обоих приходится… Уже вот закончила… Может, теперь ты меня поучишь?

– Не научилась… – буркнул Миша-маленький. – Постель всю уделали…

Клава отодвинула куда-то за спину то ли Тиму, то ли Хрена и теперь распласталась перед ним, белея уже всем, чем только можно, и ожидая его, и он подошел, сдерживая дыхание, сунул руку под горячее и потное тело, нашарил в тряпье жесткую рукоять финки, резко выдернул, не заботясь о том, чтобы острое лезвие не коснулось белой плоти, повернулся и заторопился обратно…

За углом кузницы он увидел сидящего на корточках полуголого Тиму, спросил зачем-то:

– Познал?..

И, не ожидая очевидного ответа, добавил:

– Все они одинаково… пахнут… Домой иди…

И почему-то подумал, что Хрену должны нравиться и запах пота, и большие сиськи, и разваленные бедра, неважно, кому это все принадлежит. И, сжимая финку в руке, побрел в сторону общежития.

…Что произошло потом, никто толком рассказать не мог. Да и сам Миша-маленький, хоть убей, не мог после вспомнить, из-за чего он полез на латышей (те утверждали, будто ни с того ни с сего заявил, что терпеть не может молчунов и что место им у параши), стал выкидывать их вещи из комнаты и, когда один из них попытался Мишу урезонить, вытащил финку и ткнул шибко смелого латыша в бок. Тот оказался и жилистым, и ловким и в последнее мгновение увернулся, отчего лезвие лишь скользнуло, развалив только кожу и не проникнув внутрь, а тут подоспели на помощь остальные двое, заломили ему руки («Уйдите, суки позорные!.. Всех зарежу!»), связали руки, ноги ремнями, бросили на кровать, раненого уложили рядом, перевязали куском простыни, один из них сбегал в леспромхозовский медпункт, за дежурным фельдшером, а по ходу завернул и в милицейский околоток, и два милиционера пришли раньше и утащили упирающегося Мишу-маленького, перед этим (не обращая внимания на наблюдающих латышей) несколько раз (для приведения в чувство) ткнув того немаленьким кулаком в закровеневшее лицо; потом прибежал и запыхавшийся толстенький и старенький фельдшер, сопровождаемый латышом, размотал окровавленную простынь, глянул на разваленное мясо, сказал, что внутренности не задеты, но шить надо и крови много вышло, и велел раненого собирать, пошел названивать в больницу (которая находилась на другой стороне), чтобы прислали какой-никакой транспорт. Но латыши ждать не стали, подхватили товарища под руки, доволокли-донесли до реки, там сорвали с цепи какую-то лодку, перегребли на другой берег поближе к больнице и доставили раненого прежде, чем полуторка, переделанная под медицинский фургон, смогла тронуться.

С латышом все обошлось, и шибко злым на Мишу-маленького он не был. И хоть Гордеев тоже характеризовал его положительно (постаралась Клава, нашла чего доброго рассказать про него), за то, что он уже судился (да и резал тоже), дали ему срок немаленький и отправили на этот раз куда-то далеко, чуть ли не за Урал, так, во всяком случае, всем потом рассказывала Клава.

Привалов сильно переживал. Как коммунист он считал себя виновным в случившемся, потому что не успел перевоспитать оступившегося парня.

– И сдалась мне эта баня, – винился он перед мужиками, выходя из жаркой кузницы передохнуть. – Он у меня получше энтого был… – И кивал на выходящего следом и покуривающего в стороне тощего Веньки Хрена.

Пионерское лето

Последнее пионерское лето (в седьмом классе вступают в комсомол) Сашка провел замечательно. Сначала его отвезли в Смоленск к маминому дядьке (Сашка называл его, как и мама, дядей), отставному майору органов госбезопасности, который, выйдя на пенсию, организовал для родственников нечто вроде съезда на своей пригородной даче.

Сашке понравилась и дача (большой деревянный дом с высоким крыльцом и узкой длинной верандой), стоящая в сосновом бору, и хозяева (дядя Гена, большой, широкий и веселый, и тетя Тамара, в два раза тоньше его, задумчивая и незаметная), и разновозрастные родственники, а со Славкой, младшим сыном дяди Гены, который был на полгода старше и на полголовы выше, они подружились.

Два дня взрослые отмечали знаменательное событие «обретения воли» (по выражению дяди Гены), чередуя застолье с походами на недалекое озеро, где мужчины обязательно устраивали состязательные заплывы, захлебываясь и долго потом откашливаясь, а женщины вручали победителю венок из желтых кувшинок; безмятежный сон на веранде или прямо у стены дома, в тенечке, на разостланных старых шинелях хозяина (их набралось несколько штук, и раскинуться раздольно можно было всем желающим), – с громкоголосыми прогулками по бору в поисках заведомо не выросших грибов. В этих походах, как правило, кто-нибудь (чаще всего парочки) терялся, и под дурманяще пахнущими соснами долго разносилось веселое ауканье.

Пацаны тоже увязывались за взрослыми и чаще всего изображали неуловимых и незримых обитателей этого бора, тайно подглядывая такую заманчивую взрослую жизнь.

Спустя два дня, изрядно уставшие и помятые, не совсем протрезвевшие гости стали разъезжаться, и дядя Гена, страдая от нахлынувших вдруг пустоты и тишины в гулких комнатах, уговорил Полину оставить Сашку погостить.

– Пусть он у нас побудет. Мы вот тут пару дней, а потом в город вернемся. У меня там еще дела всякие, а Санек город посмотрит. Я его в крепость свожу, в театр, ты же говорила, ему в Осташкове в театре понравилось… И на Днепре порыбачим…

– Действительно, пусть город посмотрит, – поддержал его Иван. – Будет что рассказать одноклассникам.

– Оставляй, Полечка, со своим управляемся, с твоим тоже ничего не случится, – присоединила свой голос немногословная тетя Тамара.

– Так и быть, – согласилась мать и стала наговаривать дяде Гене, чтобы никуда он Сашку одного не отпускал. – Заблудится один… Он ведь в больших городах не был никогда.

– Не волнуйся, Полюшка, ничего с этими басурманами не случится. Мой такие закоулки знает, что я и не подозревал об их наличии.

Хотя сама понимаешь, в какие тайны я по долгу службы посвящен…

– Но только на недельку, не больше… Я хочу его в пионерский лагерь еще отправить. Путевку на вторую смену обещали.

– А наш не захотел. Мы его каждое лето отправляли на две смены… А в этом уперся – сбегу, и все… – пожаловалась тетя Тамара.

– Понятное дело, надоели ему пионервожатые, – хохотнул дядя Гена чему-то своему и тут же серьезно добавил: – Переходный возраст, ничего не попишешь, на девчонок потянуло, а там ведь не дают попетушиться…

– Ну ты скажешь, – махнула рукой тетя Тамара. – Рано еще…

– Чего рано-то… Вон женилка-то как по утрам топорщится…

– Ну тебя.

Тетя Тамара ушла в дом.

– Не… Наш на девчонок еще не смотрит, – неуверенно произнесла Полина.

– Так я и поверил… Ладно, мужики – это не девки, в подоле не принесут. Мы можем не переживать, правда, Иван?