Провинициалы. Книга 1. Одиночное плавание

– Нате… Хлеба у меня нет, кончился…

– Хлеб у нас найдется. – Миша-маленький выгреб из глубокого кармана мелочь. – Сколько за это насчитала?

– А ничего… Закусите хоть…

– Ну, Клава… – Миша-маленький развел руками и предложил: – А ты свою лавочку закрывай да айда с нами…

– Куда это с вами? – заинтересовалась та.

– А мы вот у меня, в кузне…

– Ну да, рестора-ация… – протянула она. – Идите уж…

Венька Хрен, ожидавший их у магазина, тоже оценил щедрость нового приятеля, хотел разглядеть бутылки, но Миша-маленький велел не суетиться и просочиться в кузницу незаметно, рабочий день еще не закончился, мало ли что взбредет в голову начальству. Так оно и вышло: у входа на территорию, перед хлипкими, но металлическими воротами, их встретил Гордеев, начальник сплавной.

Был он грузен, одутловат лицом и, невзирая на прошедшее лето, белолиц и белотел. Может, оттого, что ходил в любую жару в изрядно поношенных форменных рубашке и штанах. Но если в будние дни такая одежда особого авторитета ему не придавала (намозолила глаза), то парадный морской китель с наутюженными новыми штанами и рядами боевых орденов и медалей, погоны и, главное, кортик, составляющие атрибуты праздничного парадного вида, впечатляли и давали сплавникам веское основание, даже несмотря на трудовые дела (которые, кстати, были неплохими), гордиться своим предприятием. На майских и ноябрьских демонстрациях Гордеев неизменно шагал в самых первых рядах вместе с руководителями города и иными героями фронта и тыла и был единственным моряком в этом сухопутном городе. Прислали его сюда для организации сплавной конторы три года назад из Ленинграда, где он прожил всю свою бессознательную и сознательную жизнь, и воевал он где-то там же (или в северных водах) – был командиром боевого катера. В Ленинграде и теперь жили его жена и две дочери, они приезжали сюда на летние месяцы, как на дачу, все трое целыми днями вылеживали на берегу, и всех троих, ослепительно белых, казалось, солнце не брало; дочери были уже взрослые, широкобедрые и рыжие, жена – объемная, но с роскошными каштановыми волосами, падающими почти до пояса.

Они загорали обычно на территории сплавной, расстелив на расчищенное рабочими от камней место старое суконное одеяло, и мастеровые из ремонтных цехов, перекуривая, рядком высаживались на косогоре, сверху изучая городские тела и отмечая, что в молодости женка директора была, похоже, жгучей девкой, оттого, видать, он такой пришибленный и ходит.

Но пришибленным Гордеев ходил по другой причине. Когда его сосватали на эту должность, сорвав с вполне приличного места в Ленинграде, он думал, что в считанные месяцы наладит работу и вернется обратно. Поэтому и жить устроился в общежитии леспромхоза (где обитали одинокие, в основном приезжавшие подкалымить в сезон на лесозаготовках), и семью на переезд не настраивал. Одним словом, приехал, как в недлинную командировку, которых у него на прежней работе бывало немало. Но спустя полгода, когда контора исправно отработала первую навигацию, его попросили подождать, пока не найдется достойная замена, через год сообщили о производственной необходимости продолжать руководить расширяющейся конторой. А когда этой зимой он, наконец, не выдержал и рубанул наотмашь: или увольняете, или уезжаю самовольно, на заседании бюро райкома КПСС (членом которого он был) недвусмысленно объяснили: уезжаешь – партбилет на стол и никакой тебе ответственной должности даже в таком большом и нуждающемся в толковых и проверенных руководителях городе-герое Ленинграде…

Партбилет Гордеев не бросил, понимал, чем чреват такой безумный поступок, но с того дня потерял всякий интерес к работе, и только благодаря тому, что производство уже было отлажено, а кадры он умел подбирать и подобрал отменные, контора эффективно развивалась, готовясь к еще большим трудовым достижениям в очередной навигации…

…Гордеев вопросительно уставился на Мишу-маленького, с трудом уходя от своих мыслей, привычно произнес:

– Почему не на рабочем месте?

– Да вот, юное поколение изъявило желание ознакомиться с рабочей профессией молотобойца с целью продолжения дальнейшей полноценной и полезной жизни… – нашелся Миша-маленький и, не очень сам понимая, что сказал, добавил: – В порядке шефской помощи школе…

– Молотобойца, говоришь…

Гордеев оглядел Тиму и Хрена.

– А не жидковаты ли?..

– А мясо нарастет, были бы кости… – с вызовом произнес Миша-маленький, засовывая рукой в кармане бутылку между ног и одновременно придирчиво окидывая взглядом живот Тимохи: портвейн не выпирал.

– Ладно… А ты в каком классе?.. – уставился Гордеев на Тимоху.

– В десятый собираюсь, – не смутился тот. – А может, еще и не пойду, работать подамся…

– Троечник?

– Как положено…

– Тогда лучше работать, – бросил Гордеев, неожиданно нахмурясь, и пошел в сторону магазина.

– Десятка с прокладкой, – с облегчением выдохнул Миша-маленький, махнул рукой и, быстро перебирая короткими ногами, пересек пыльный двор и растворился в черном проеме расположенной на отшибе кузницы. Тима и Хрен юркнули следом и стали привыкать к переходу от света в темноту.

– Не жмурьтесь, рано еще, – раздался голос Миши-маленького. – Загребай сюда…

В дальнем углу, за горном, он (преодолев сопротивление Привалова) выгородил из горбылей уголок, где устроил невысокие нары, набросал на них промасленных рваных полушубков (у мотористов набрал) и какого-то тряпья и во времена ничегонеделания отлеживался в тени в жару и в тепле по холодку, а то и на ночь оставался, когда не хотелось идти в общежитие, где в комнате с ним проживали еще трое невесть каким ветром занесенных в эти места латышей, пахавших в леспромхозе, молчаливых, некомпанейских, между собой и то почти не говорящих; с ними в комнате даже лежать было тоскливо.

Он пытался в первые дни их расшевелить, соблазнял перекинуться в картишки или аккуратно и уютно посидеть за бутылочкой, но они делали вид, что ничего не понимают и ничего не хотят.

– Располагайтесь, – сказал Миша-маленький, усаживаясь на нары, подобрав кренделем ноги и сдвигая с необструганных досок тряпье.

Тима поставил рядом с водкой портвейн, Хрен выложил селедку и колбасу.

– Посуды мало, – сказал Миша-маленький, доставая откуда-то стакан.

Подул в него, поставил рядом.

– Где наш юный снабженец?..

И Жбан, словно ждал этих слов, возник в проеме, тяжело дыша, придерживая рукой топорщащуюся рубаху.

– Я по берегу, через дырку, – пояснил он свою запыханность, выпрастывая из-под рубахи и помидоры, и лук, и приличный шмат прошлогоднего сала.

– Поди, встреть Приблуду, а то еще на начальника напорется…

Ежели кто заинтересуется, скажешь, что, мол, молотобойцами собираетесь быть…

Тот понятливо кивнул и убежал.

Миша-маленький аккуратно все разложил на досках, велел Тиме и Хрену принести подходящих чурок из сложенных возле кузницы (ими разжигали горн), расставить их возле нар, так что теперь они все сидели ниже него и хорошо были видны. Рядом с собой он отвел место Жбану, потом посадил Тиму, рядом Хрена и на дальнем чурбаке – Приблуду.

– Все должно быть по правилам, – пояснил он, оббивая сургуч с бутылки маленькой блестящей финочкой, невесть откуда появившейся у него в руке. – Жбана я приблизил по его молодости и перспективности, так что вы его не трогайте… Тимофей смотреть за вами всеми будет, его место рядом со мной. А вы, – он пристально посмотрел на Хрена и Приблуду, – должны все, что он скажет, выполнять и место свое знать.

Он протер стакан пальцем, налил в него почти до краев водки, выпятил грудь, выдохнул, запрокинул голову и стал медленно вливать ее в открытый рот. Маленький кадык размеренно ходил вверх-вниз, не сбиваясь с выбранного темпа, словно зная, что за ним наблюдают.

Медленно опустил пустой стакан, хрустнул луковицей, бросил в рот отломанную хлебную корку, прожевал и только потом сказал:

– Покатилась… десятка без прокладки…

Налил ровно столько же, протянул стакан Тиме.

Тот растерянно поглядел на него, водку ему пить еще не приходилось.

Обычно они с Петькой Дадоном и другими пацанами перед танцами брали плодово-ягодное, а во всякие праздники – вино покрепче. Дадон после этого становился общительным и наглым, запросто знакомился с девушками и, как правило, с какой-нибудь и исчезал.

Пацанов тянуло на подвиги, они разбредались вокруг танцплощадки и в конце концов либо брали еще вина, либо непременно находили, с кем подраться. Дадон и Тимоху сводил с какой-нибудь девчонкой, тот пару раз танцевал, молчаливо отводя ее в перерыве между танцами к ограде и не отпуская от себя, потом она все-таки умудрялась вывернуться из его объятий, и он уходил подальше в заросли и тишину, устраивался на скамейке или просто на теплой земле и мечтал…

Тимоха неуверенно взял стакан, зажмурился и, широко раскрыв рот, опрокинул его, влив в себя содержимое за три глотка, и, не успев толком сообразить, что почувствовал, тут же откусил луковицу, морщась от горечи то ли водки, то ли лука и ощущая, как заслезились глаза.

– Закусывай, Тимофей, закусывай…

Миша-маленький полоснул сало, бросил пластик на кусок хлеба, подал Тиме.