Кощеево седло. Всеслав Чародей – 3

Несмеян молча равнодушно глядел поверх голов, хотя чего это ему стоило – знал только он. Внутри всё дрожало. Как выйдет сейчас на крыльцо Путислав Гордятич, да махнёт разрешающе рукой… И затопчут вои насмерть Несмеяна. Хотя и знал – он княж вой, и закон боярину своевольничать запрещает. Но закон – что дышло, вестимо…

И тогда, и после не мог понять Несмеян – чем не по нраву был в зятьях Путиславу Витко – сын воеводы Бреня, товарищ по учёбе самого князя Всеслава Брячиславича. Не мала честь для витебского тысяцкого. Разве что уже была сговорена Божена за кого вроде гридня самого великого князя киевского – про то ни у Витко, ни у неё самой Несмеян не спрашивал.

Боярин вышел. Свирепо глянул на Несмеяна, спесиво задирая бороду.

Несмеян выложил на крыльцо перед боярином отрезанную девичью косу Божены:

– Божена Путиславна и Витко Бренич прощенья просят и в гости зовут.

Боярин помолчал и, наконец, изронил через силу:

– Ладно. Пусть моя дочь за приданым приезжает. Но дружка твоего чтоб в моём доме не бывало. А твоей – тем паче.

Повёл бровью боярин. Вой, тот, что говорил про кулаки после драки, вмиг поняв, поднял со ступеней косу и подал Путиславу в руки. Не сказав больше ни слова, повернулся боярин и, грозно сопя, ушёл в покои.

И тут только позволил себе Несмеян усмехнуться.

4

– Да, – сказал рыжий гридень Несмеян, наливая мёд в чаши и незаметно усмехаясь тому, что было в его молодости. – Так всё и было.

– Да, – эхом повторила Божена, неотрывно глядя на текущий из жбана в чаши мёд. – Так всё и было.

Несмеян покосился на жену – Купава молча и едва заметно улыбалась. Встала из-за стола, принесла от печи тяжёлую глиняную сковороду, в которой шкварчала яичница с грудинкой, поддела её ложкой и разложила по глубоким мискам – себе, мужу и Божене. Окинула взглядом стол – всего ли в достатке. Свежие, недавно с грядки, огурцы, зелёный лук с каплями воды на перьях и белой головой, которая так и просилась с хрустом откусить, сладкое медовое печево на плетёном блюде, горка печёной репы на другом, ветряная рыба из Двины и моря, квасной запах из одного жбана и медовый – из другого. Удовлетворённо кивнула и вновь присела за стол.

Божена же, меж тем, снова подняла голову и посмотрела на Несмеяна. Он потупился.

– Так получилось, Божено… – сказал он через силу. – Да… он – там, а я – здесь. Он попал в полон, а я – бежал. Так было надо…

– Перестань, – тихо сказала Божена, ковыряя ложкой густой гороховый кисель, и Несмеян мгновенно умолк, словно ему запечатали рот. – Перестань, Несмеяне. Не надо оправдываться. Нет на тебе вины. Я всё понимаю… войские дела… княжий приказ.

Купава положила руку ей на плечо, мягко сжала.

– Может, и жив ещё, – сказала она тихо.

– Может, и жив, – вновь эхом отозвалась Божена.

– Должен быть жив! – твёрдо заявил гридень, пристукнув кулаком по столу, так, что вышитая скатерть чуть сдвинулась и сморщилась на столе, колыхнув посуду и мёд в чашах. – Его в полон взяли, а не убили! Найдём!..

– Да как найдёшь? – слабо возразила Божена. – Где? Кто найдёт?

– Я найду! – для Несмеяна в этот миг не было трудностей. – В Киев поеду, а коль надо – и в Царьград!

Божена потупилась, пряча благодарные слёзы, а Несмеян в этот миг и впрямь верил, что сможет найти друга и побратима хоть за тридевять земель. В конце-то концов, будет же княгиня Бранемира с воеводами Бронибором и Бренем хоть что-то делать для того, чтобы спасти князя или хоть облегчить его судьбу, тогда можно будет и о судьбе побратима вызнать – он всё ж таки не кто-нибудь, а сын воеводы Бреня и воспитывался вместе с князем Всеславом Брячиславичем.

Чаши они подняли разом, глотнув пряного мёда:

– Да будет так!

Простились у ворот, и Несмеян долго смотрел вслед уходящим женщинам – жена друга была с холопкой ради всякого дорожного приключая. Потом, когда они скрылись из глаз, гридень затворил ворота, несколько мгновений бессмысленно потыкался по двору туда и сюда, словно не зная, за что взяться (а за что и браться-то было? – вечер на дворе, того и гляди стемнеет), шагнул к крыльцу. И в этот самый миг в калитку постучали.

Постучали сильно, властно, словно имели право войти и без стука.

Несмеян несколько мгновений стоял у крыльца, замерев, и глядел на ворота, словно не мог понять, что происходит. Потом медленно двинулся к воротам.

Калитка отворилась сама, не дожидаясь, пока он дойдёт. Без скрипа отошло в сторону воротное полотно – в проёме калитки, опираясь плечом о верею, стоял человек.

Мужчина.

При встрече взгляд невольно первым делом цепляется за одежду, за внешний вид – не зря в народе говорят, что встречают по одёжке. Того, кто пришёл к Несмеяну сегодня, по этой народной мудрости следовало бы выгнать взашей. Он был одет в лохмотья, такие, что и глазу стыдно было остановиться – посконина, дыра на дыре, никакой вышивки альбо оберегов, опричь деревянных да костяных. Густая клочкастая борода, лохматая седая грива волос. И даже поршни на ногах – рваные, зашитые на скорую руку суровой смоляной дратвой.

Несмеян на мгновение замер, разглядывая пришедшего приблуду, а в следующий мигу узнал его (хоть и видел всего раз в жизни, и тот раз был целых четыре года тому), и, улыбаясь, шагнул навстречь.

Но его приветственный возглас пропал сам собой, едва пришедший калика качнул головой, словно останавливая Несмеяна, шагнул сквозь воротный проём и затворил калитку за собой. А потом усмехнулся:

– А вот теперь – здравствуй, Несмеяне!

– И ты здравствуй… – гридень на миг замешкался, но память поспешно подсунула на язык назвище, – здравствуй, Колюто.

– Ты очень правильно сделал, что сначала пришёл ко мне, а не куда-либо ещё, – убеждённо сказал Несмеян, отпивая пиво из чаши. – А уж соваться в княжий терем и вовсе было бы непроходимой глупостью с твоей стороны.

Они сидели в терему Несмеяна, только теперь вместо Божены за столом был Колюта, а Купава ушла во двор – ни к чему женщине вникать в мужские дела, не женское дело – война и государские дела. И чем меньше ты, женщина, знаешь об этих делах, тем лучше для тебя. Да и для дел этих – тако же.

– Не понимаю, – мотнул головой Колюта, разомлевший от тепла, сытости и медовой чаши. – Что изменилось? Разве княгиня против нашего дела?

– Княгиня Бранемира – женщина, – глубокомысленно сказал Несмеян. Помолчал мгновение, словно оценивая то, что сказал, весело фыркнул и продолжил. – И как всякая женщина, она ненавидит войну, которая может отнять у неё мужчину, детей, дом… Но она – знатная женщина! И понимает, что от одной ненависти к войне сама война никуда не денется, и от того, что она сядет в углу, зажмурится, заткнёт уши и будет говорить – я не хочу, чтобы была война… от этого война не исчезнет.

Колюта кивнул, по-прежнему ничего не понимая.

– Поэтому княгине Бранемире Глебовне некуда деваться, опричь того, чтобы помогать нам, – заключил Несмеян с кривой усмешкой. – Только мы, вои, гридни и бояре кривской земли, можем воротить ей её мужа, можем воротить князя на полоцкий престол.

– Но тогда почему? – спросил сбитый с толку Колюта.

– А почему ты не пошёл сразу на княжий двор? – внезапно спросил Несмеян.

– Ну… – озадаченно протянул калика, который, похоже, и сам толком не понимал, что именно толкнуло его прийти сначала к Несмеяну. – Не мог же я в лохмотьях – да на княжий двор…

– Ну да, – поддержал его Несмеян насмешливо. Тряхнул рыжим чупруном, отбрасывая его за ухо. – Как же… ещё что придумаешь? Ну ладно, положим, ты опасался, что на княжьем дворе тебя не узнают. А к воеводе Бреню почему не пошёл? Он-то тебя опознал бы? К Бронибору-тысяцкому, в конце концов?

Колюта вновь мотнул головой – метнулась сивая, годами не стриженая грива, которой позавидовал бы любой конь.

– Ладно, – скривил он губы. – Считай, что чутьё мне помешало.

– Вот это уже правильный ответ, – Несмеян вновь наполнил чаши. И заговорил, глядя на Колюту остановившимся взглядом. – Когда Ярославичи схватили князя в Орше… нам пришлось сражаться за Витебск. Нельзя сказать, что там было большое кровопролитье… в конце концов, княгиня Бранемира договорилась о мире с князем Мстиславом, пришлось даже уступить ему обратно Новгород. И пришлось согласиться на то, чтобы у нас в Полоцке сидел соглядатай от Мстислава. С дружиной.

Колюта вытянул губы трубочкой, словно собирался присвистнуть и в последний миг передумал.

– Ни хрена себе, – процедил он, наконец.