Каменный престол. Всеслав Чародей – 4

– Полюд, – узнал Ярун мгновенно. Все пятеро – и Твердята с погибшим Борисом, и Ярун с Нелюбом, и Полюд – служили в городовом киевском полку. Всадник поравнялся с ними, и Ярун окликнул. – Полюде! Ты ж в другой стороне живёшь!

– Я не домой, – Полюд остановил коня. – Я на Боричев взвоз.

Они переглянулись и поняли друг друга без слов. И все вокруг поняли.

– Верно! – хрипло сказал кто-то. – К князю надо! Пусть зброярни открывает, время пришло всему городу за оружие браться.

По улице шли, ехали, напористо шагали, обрастая по пути людьми. А вслед им глядели двое мальчишек.

Поглядели, потом быстро переглянулись.

– Видал?! – шепотом спросил заворожённый (никогда ещё не доводилось ему видеть, чтобы вот так единодушно двигалась толпа) Бус Белоголовый. – Слыхал, чего они?!

– Ага, – коротко отозвался Сушко, сын усмаря Казатула. Подумал и добавил. – К отцу надо, рассказать всё.

– И к Колюте с Несмеяном, – добавил Бус согласно.

И мальчишки рванули вдоль улицы бегом.

Киев полого сбегал к Днепру, Почайне и Притыке песчано-глинистым откосом, на котором раскинулось пристанище тьмочисленного в городе торгово-ремесленного люда – Подол. А с севера, между Копырёвым концом и Щековицей, затаился поросший остатками сведённых на постройку города дубрав и зажатый каменистыми склонами распадок, на дне которого звонко журчит речка Глубочица. За Глубочицей уже не было улиц, здесь скорее город уже переходил в деревню, а вернее, в несколько деревень, дома перемежались большими камнями, полосами и островками доселе недорубленного леса. И называлось это место – Оболонь.

В полуверсте от речного берега покосился небольшой уже замшелый и полугнилой дом-мазанка – в таких на Руси почти что и не живут. В деревнях не дадут дому погинуть, соседи помогут срубить клети, зная – случись что у них – и ты сам им тоже поможешь. Прочно живут в деревнях, единым общим побытом. В городах нищеброды в таких халупах встречаются чаще, хоть и там община сильна.

Эта же изба была вовсе сущей развалиной – не вдруг и скажешь, что в ней живут. В иное время Несмеян, поморщась, прошёл бы мимо. Стены покосились и почернели, маленькие волоковые окна глядели слепыми чёрными дырами, кровля шербатилась потемнелым от старости камышом, а кое-где и вовсе скалилась прогнившими прорехами.

Внутри в избе было так же убого, как и снаружи. Тусклый свет едва проходил через два волоковых окошка, посреди мазаного пола стоял небольшой кособокий стол, глинобитная печь, несколько горшков да ухват. В подпечке тараканы (а может и мыши) шуршали яичной скорлупой.

Но… на обшарпанной, давно не мытой стене под скособоченным светцом висели два длинных скрещённых меча в ножнах цвета старого дерева. Мечи выделялись на стене неуместностью, словно золотая лунница на шее холопки сартаульского[12 - Сартаулы – мусульманское население поволжских городов.] купца, но сейчас Несмеяну и Колюте было не до того, чтобы блюсти скрытность. Двум полоцким гридням нужно было спешно решить – пора или ещё не пора.

У окошка скучающе глядел наружу чернявый хозяин неказистой избы – Казатул, оружничий староста Киева, коваль не из последних. Сам он в этой избе смотрелся не лучше мечей, но его это тоже мало смущало – жил он в своей хоромине на Подоле, развалюха же на Оболони была его наследством от кого-то из дальней родни. Вот и сгодилось наследство.

В сенях раздались шаги, лёгкие и почти невесомые.

Чернявый хозяин избы мгновенно оказался у самой двери, в руке его блеснуло кривое лёзо длинного ножа, Колюта выхватил лук, сместясь к окну, и только Несмеян не шелохнулся, хотя очень ясно ощутил хребтом сквозь рубаху и кожаную безрукавку прижатый спиной к стене меч. Он успеет его выхватить, если что, а четвёртый (после самого князя Всеслава! и воевод Бронибора и Бреня) меч кривской земли значит многое.

На пороге появился белоголовый мальчишка. Казатул шумно выдохнул и спрятал нож, а мальчишка оторопело глядел на Колюту и на лук в его руках. Чуть попятился, но почти тут же справился с собой – в глазах Буса (и Несмеян его отлично понимал!) кипело нетерпение. Сам таким был. Ну скорее ж! – ныло что-то внутри Белоголового, что-то более сильное, чем она сам.

– Говори, Бусе! – бросил Колюта – резко и отрывисто – как всегда.

– Они… – мальчишке не хватало воздуха. – Они идут к великому князю! Хотят требовать оружия!

– Они?! Кто это – они?! – остро поблёскивая глазами в полумраке избы, спросил Несмеян.

Белоголовый несколько мгновений молчал, переводя дух, потом открыл рот и заговорил.

Кияне на Подоле собирают вече на торгу, хотят чтобы великий князь или хоть тысяцкий Коснятин вышли к ним. Хотят сказать: «Вот, половцы рассеялись по всей земле, выдай, князь, оружие и коней, мы еще побьемся с ними!».

Несмеян и Колюта мгновенно переглянулись.

Бус глядел на гридней огромными глазами. Он знал вряд ли половину из того, что задумали эти трое, но одно понимал хорошо – происходит что-то необычное, небывалое дотоле на Руси.

– Пора, брате! – с нажимом сказал кривич. В его голосе вдруг остро прорезалось нетерпение. – Самая доба! А то после как бы смоленская дружина не подвалила с Левобережья…

Колюта несколько мгновений думал, глядя куда-то в пол, словно ещё раз проворачивая в уме всё затеянное, потом решительно махнул рукой, словно отметая последние сомнения и говоря: «А, однова живём!».

2

У Коснятина двора – замятня.

Гомонит, волнуется людское скопище от самых ворот двора, вынесенных одним молодецким ударом бревна (и сейчас видны торчащие из-за перекошенного воротного полотна ноги тиуна – сунулся, дурак, вперекор толпе с плетью, теперь с Велесом ликуется на Той стороне – и размазанная по деревянной мостовой кровь, разбросанная рухлядь и битая утварь), до ворот Брячиславля двора, что от Коснятина наискось.

Князь Изяслав к вечу на Подоле так и не вышел. И ничего вечевым посланным не ответил. И тысяцкий Коснятин промолчал.

И грянуло.

Несмеян откинул в сторону засов и распахнул ворота. Толпа вмиг раздалась, словно того и ждала, что с Брячиславля двора кто выйдет. Добрый знак, отметил про себя полочанин и напористо двинулся вперёд, не оглядываясь, но чутьём ощущая рядом с собой вездесущего Колюту. И Витко-побратима.

Проход у них за спиной стремительно заполнялся людьми.

Оружные вои городовой стражи – те, кто уцелел на Альте, те, кто только что крушил ворота и заворы Коснячкова двора и – попадись им под горячую руку сам тысяцкий! – не остановил бы замаха меча ни на мгновение.

Городская мастеровщина – вон Казатул маячит, перешёптываясь с сябрами и юнотами, тут и другие мастера – ковали и усмари, скудельники и плотники, бочары и смолокуры, каменщики и корабельщики, златокузнецы и стеклодувы… их не счесть.

Купцы, те, кто ходит в дальние земли с лодейными караванами и конными обозами, те, которые продают товар целыми кораблями и возами, те, которые видали в своей жизни Новгород и Тьмуторокань, Булгар и Гнезно, Сигтуну и Царьград, Паризию и Кипр, тоймичей и лапонов… а кое-кто – и Багдад, Хвалисы[13 - Хвалисы – Хорезм.] и Египет.

Городские торговцы, те, что продают с лотков пирожки и щепетильный товар, разливают из бочонков квас, пиво и сбитень – они тоже здесь, позабыв про свои лотки и бочонки.

Книгоноши.

Божедомы.

Дрягили.

Водовозы.

Богомазы.

Даже монахи – нет-нет, да и мелькнёт в толпе чёрная ряса.

Даже бояре – в самом углу, в окружении челяди, один или два бородача в ярких богатых одеждах.

Собрался даже люд из окрестностей Киева – на Оболони и в Берестове, в Выдобиче и на Перевесище, везде уже знали о поражении княжьего войска. И у Коснятина двора толпились землепашцы и пастухи, смерды и «люди», закупы и рядовичи, тиуны и огнищане. Мелькали смутно знакомые Колюте лица из Белгорода и Вышгорода, из Немирова и Родни. Мало, но были и они.

На вече не было доступа холопам, но холопы были здесь – смерть грозила и им.

На вече не было места женщинам – они были здесь. Это их мужья и сыновья, отцы и братья сражались на Альте, просили у князя оружия, в котором князь им отказал. Это их поволокут за волосы женской рукой враги, это их погонят на осиле, как скот, это их повалят в лопухи или крапиву, зажимая, горло, выворачивая руки и задирая подол.

На вече не было места детям – мальчишки и девчонки толклись за спинами взрослых, с болезненным любопытством подымали головы, вытягивали шеи, ловили каждое слово. Это им бежать за половецким конём, дышать степной пылью и полынью, стоять на рабском торгу где-нибудь в Кафе, Дербенте или Багдаде с выкрученными за спину руками, корчиться нагими телами под жадными и похотливыми взглядами сартаулов, рахдонитов и греков.