Навстречу своему лучу. Воспоминания и мысли

Весь класс оживлялся, когда Юра Портнов начинал сотрясать авторитеты классиков. Или когда Пете Оренштейну удавалось переспорить кого-то из учителей. Юра Барон отличался романтическим аристократизмом и тихим тонким юмором. Серёжа Петров – наоборот – острил громко и напропалую. Но у каждого складывался свой самобытный стиль. Витя Яковенко писал удивительным почерком, с наклоном влево, а позже, на мехмате, я узнал, что он по самой сложной формуле способен тут же увидеть изображение соответствующего графика функции в пространстве.

Серёжа Абрамов из параллельного класса для буквенных обозначений на геометрических чертежах использовал вместо привычных A, B, C, D,.. только букву «А»: А

, А

, А

, А

,.. – да хоть и А

.

На мехмате МГУ, где у нас тоже частично проходила практика, мы научились (вне учебной программы, как можно догадаться) оригинальной игре по названию «гоп-доп». В неё играли двое на двое или трое на трое. Команды садились друг против друга за широкий стол.

– Гоп! Гоп! Гоп!.. – говорил капитан одной команды, задавая произвольный ритм так, чтобы притупить бдительность соперников.

– Доп! Доп! Доп!.. – быстро отвечал на каждый «гоп!» капитан команды напротив и бодро стукал монеткой по столу, тут же пряча руку с ней вниз, где располагались в ожидании остальные руки членов команды.

В какой-то момент, стараясь выбрать его максимально неожиданно, ведущий выпаливал:

– Руки на стол!

Второй капитан должен был тут же положить монетку в одну из рук, прятавшихся за столом, и все руки одновременно бухались ладонями вниз на поверхность стола. Это надо было сделать как можно громче, чтобы не слышно было, под какой ладонью звякнула монетка.

После этого первой команде надо было угадать ладонь с монеткой. По напряжению рук, по выражениям лиц… Если угадали – менялись ролями.

Грохот гоп-допа вызвал бурную дискуссию между учениками и учителями о его допустимости в школе, полемику в настенной газете и… административное запрещение этой забавы, разрушительной для столов. Насколько уж оно соблюдалось – дело другое.

Любопытный эпизод случился в нашем девятом классе в феврале. Было тепло, текли ручьи. Петя Оренштейн поспорил с Юрой Портновым, что тот ни за что не пробежит от школы до метро в плавках. А тот возьми да прими вызов. Летом, на пляже, ведь ходят люди в плавках, и ничего. Ставка была немалая – десять рублей (1961 года). Пари стало известно на весь класс и всех взбудоражило.

К началу бега у нескольких человек в руках оказались фотоаппараты. Не спеша, во главе большой процессии сочувствующих, временами приветственно помахивая ручкой, Портнов добежал в плавках и в бабочке (она тоже входила в условия пари!) до метро. В подъезде одного из ближайших домов Оренштейн с ним рассчитался, на чём, казалось бы, дело и кончилось.

Но ничего подобного! Оно продолжилось на следующий день. Левитас собрал нас на комсомольское собрание, и пропесочил за эту аморальную выходку (обнажёнка, да ещё деньги). Мы хихикали, но понимали безвыходность его положения: он обязан был отчитать нас. Постановили, что такого не повторится, однако фотографии экстравагантного променада ещё долго ходили по рукам.

Был у нас и свой школьный КВН. Остроумия на нём хватало, и оно высоко ценилось членами жюри. Как и оригинальность мышления вообще.

Запомнился один конкурс, в котором двум представителям команд дали задание: съесть по большущему яблоку, кто быстрее. Представитель соперников принялся уплетать своё яблоко с невероятной скоростью. Казалось, его победа неизбежна. Но наш Андрей Соловской быстро обгрыз яблоко, проделав узенькую дорожку «по экватору», и положил его на стол жюри со словами:

– Огрызков не ем!

Соперник замер с набитым ртом. Зал аплодировал и хохотал. Этот конкурс мы выиграли, не говоря о дополнительных очках за остроумие.

Одиннадцатый год

Мы были вторыми, кому предстояло учиться лишний год. Лишним он представлялся потому, что до этого была десятилетка.

В удлинении учёбы, объективно говоря, было кое-что положительное. Школьная программа стала менее спрессованной, появилось время для углублённого преподавания, и мы почувствовали это, прежде всего, на своём профильном предмете – математике. Но в принципе неправильно построенная система обучения (без предварительной ориентации в приоритетах) всегда останется тришкиным кафтаном: как ни удлиняй в одном месте, будет жать в другом.

Психологически же необходимость учиться дополнительный год (отсчитывая от привычных десяти) всех нас в той или иной степени удручала. Особенно мальчиков, которым грозила армия при неудаче поступить в институт сразу после школы. При десятилетке обычно удавалось попытаться ещё раз на следующее лето.

Особенно обеспокоились самые способные, которым важно было поступить не куда-нибудь, а туда, куда хотелось.

Петя Оренштейн добился разрешения сдать экзамены за десятый класс и после девятого сразу учиться в одиннадцатом. Ему взялся помогать в подготовке Кирюша Андреев, и они с этим справились.

Юра Портнов перешёл в вечернюю школу, в которой десятилетка ещё сохранилась.

Женя Музылёв сдал какие-то особые досрочные экзамены на физфак МГУ и тоже обошёлся без одиннадцатого года.

Я даже не думал ни о чём таком, решив, как и большинство одноклассников, что предприму две попытки поступления за одно лето: сначала в МГУ (там экзамены раньше), а если не наберу проходной балл (он был на мехмате высоким), то пойду в какой-нибудь технический вуз.

Лично мне повезло с введением одиннадцатилетки: дополнительный год учёбы продлил пребывание в пятьдесят второй, в нашем необычном классе.

Фото под классиками

Когда я уже работал над книгой, но ещё не дошёл до этой главы, мне пришла по электронной почте фотография нашего выпуска, где возле каждого человека стоял номер. Меня просили указать для сайта школы имена и фамилии. Разве это возможно: сорок четыре года спустя вспомнить всех? Оказалось – да.

Номера не стояли только возле трёх людей. Это были портреты Чехова, Маяковского и Николая Островского, под которыми выстроился тремя ярусами наш одиннадцатый «А», а на стульях сидели педагоги. Так фотографировали все выпускные классы нашей школы, под одними и теми же портретами.

Кроме тех, о ком я уже писал, на этом фото сидят физик Гусаим, прихрамывающий и невозмутимый, обществовед Юсеич[112 - Власов Юрий Алексеевич.] мягкий и вяловатый. Выше – между учителями и классиками – наш класс.

Первый ряд девушек окаймляют ребята: Боря Пигарев (наверное, он один стал учителем) и Женя Махалов (единственный, кто ушёл в искусствоведение). Застенчивая, даже при ответах у доски, Наташа Бочарова. Уехавшая в Америку Алла Кривошеина[113 - С ней мы несколько раз в послешкольные времена общались по разным деловым поводам. В девяностые она уехала в США.]. Наташа Козлова, всегда бодрая и энергичная (она стала женой Вити Яковенко; увы, её уже нет в живых). А вот Витя почему-то на фото отсутствует, но он довольно рассеян, мог пропустить фотографирование.

И снова ряд девушек. Галя Агешина с самой длинной в классе косой. Таня Безрученко[114 - Мы сдружились с ней не в школе, а позже, на мехмате. Дружим и до сих пор, хоть и общаемся редко.] – главный инициатор встреч класса после окончания школы. Гордо поднявшая голову (почти как Левитас) Наташа Шагурина, а рядом – её приятельница: Наташа Толчинская и острая на язычок Маша Попова. Две подружки, две Лены, Копцева и Соболева, всегда сидевшие за одной партой. И ещё одна Лена – Белкина, у которой однажды мы встречались классом.

Не всех упоминаю, чтобы не уподоблять эту главку протокольному отчёту. Да и пишу лишь о первых ассоциациях, иногда поверхностных, лишь обозначая дверцы памяти, уводящие от этой фотографии в воспоминания. Эх, не написал я в своё время повесть о девятом «А», теперь уже не получится.

Верхний, мальчишеский ряд, уже настолько близок к портретам классиков, что тени от наших голов слегка их притушёвывают. Впрочем, классики не пропадут.

Нет уже записного весельчака Серёжи Петрова, я ещё расскажу о нём. Валера Тихомиров, после школы исчезнувший с нашего горизонта навсегда. Помню, как перед первым уроком мы стояли, несколько человек, у окна, и кто-то из девушек сказал:

– Во, как Валерка шагает! Будто только он идёт, а остальные стоят.

Запала мне фраза, даже сам стал ходить быстрее после этого.

Юра Барон – ещё с кудрявой шевелюрой, до лысины далеко. Приятели Толя Мартыненко и Володя Яцевич здесь тоже оказались рядом. Боря Коган[115 - С ним, как и с Таней Безрученко, мы подружились уже на мехмате. Изредка общались и наши дети, иногда общаемся до сих пор и мы.], выглядевший солиднее всех, стал позже мужем Тани Безрученко, и брак их оказался крепким, как и у Яковенок. Женя Заболотный[116 - В гораздо более поздние времена он писал и показывал мне свои стихи. Однажды даже приезжал на студию «Родник».] говоривший медленно и с заиканием, вёл всё время нашей совместной учёбы интереснейший дневник. Миша Горнштейн лучше всех разбирался в физике и радиотехнике, делал транзисторные приёмнички и прочие штуки. Рядом с ним, на фоне Чехова, – Андрей Соловской, Мишин приятель, полноватый и добродушный.

Нет на фото Юры Портнова, ушедшего в школу рабочей молодёжи; он много раз после выпуска гостеприимно принимал у себя наш класс. Нет и перепрыгнувшего через класс Пети Оренштейна, к концу школы сменившего по настоянию родителей фамилию на Волковицкий (чему немало возмущался Герман Григорьевич, хотя всем было понятно, что с другой фамилией легче жить в довольно антисемитские советские времена). Нет Аллы Бородинской, тонкой и замкнутой девушки, со шрамом на горле. Она тоже часто отмалчивалась на вопросы преподавателей, как и Наташа Бочарова.

А из трёх парящих над нами классиков только Маяковского можно ассоциировать с нашим классом. Уж очень Герман Григорьевич любил его стихи. Да и я сам тоже.

Стробоскоп судеб

Одноклассники, с которыми хоть изредка встречаешься, хоть понемногу общаешься, становятся для тебя особыми людьми. Время, проведённое вместе в начале юности (пусть не по собственному выбору, в этом тоже есть смысл), становится психологической основой для вглядывания в дальнейший ход судьбы. Дальше ты имеешь дело лишь с мимолётными кадрами встреч, но эффект стробоскопа позволяет им соединяться в динамику лет и десятилетий.

Основную тональность характера человека, с которым провёл рядом два-три года, представляешь себе не за счёт обдумывания, а просто потому что вы были вместе, участвовали в общих ситуациях, ты видел реакции на то и на другое.

Изменение людей близких, с которыми чаще общаешься, не производит такого впечатления: всё происходит понемногу, почти незаметно. Одноклассники изменяются скачками, по несколько лет сразу. Также скачкообразно для тебя изменяются и обстоятельства их жизни, внешние и внутренние. Это даёт возможность увидеть принципиальные метаморфозы, а не те, которым все мы подвергаемся ежедневно.