Навстречу своему лучу. Воспоминания и мысли

У меня безотцовщины не было. Присутствие отца в моей жизни я ощущал всегда. Причиной тому была не какая-то моя душевная чувствительность, её порою было даже маловато, а поведение родителей, их педагогический труд.

Мама отца любила. Никаких особых сантиментов по этому поводу она не выражала, но всё было ощутимо и служило фундаментом моей сыновней любви, тоже не сентиментальной.

Но то, что делал он сам для того, чтобы оставаться отцом…

Иногда мне кажется, что лагерная жизнь обострила в нём отцовские чувства. И я не знаю, каковы были бы мои отношения и возможные конфликты с ним в подростковом и юношеском возрасте, слишком непростым был папин характер. Впрочем, это всё сослагательное наклонение…

Он писал письма каждый раз, когда это позволяли лагерные ограничения. Писал их мелким почерком, чтобы как можно больше уместить на разрешённом количестве тетрадных листов. Отзывался на всё, что писал я и братья, – иногда отзывался в стихах, иногда в рисованных книжечках. Присылал нам затейливые поздравления с днями рождения или с особыми событиями в нашей жизни.

Он писал книги! Тем же мелким стремительным почерком в обычных школьных тетрадках. Ему не позволяли писать что-то своё, поэтому обычно приходилось имитировать пересказы чужих произведений. Но, читая, например, «Что делать?», мы сразу замечали, что имена персонажей почему-то совпадают с нашими и ситуации нам знакомы по жизни, а вовсе не по роману Чернышевского.

Это был огромный педагогический труд. Труд взаимодействия с детьми, с семьёй, вопреки всем обстоятельствам. Я никогда не видел, чтобы педагогика приводила к таким мозолям. Могут ли вообще быть мозоли от педагогического труда? Огромные, с ладонь размером мозоли были у него… на локтях. Он писал и рисовал на своих верхних нарах, где можно было расположиться только лёжа, опираясь на локти.

Он готовился к свиданиям по году, обдумывая, что и как необходимо сказать. Его страстные монологи входили в меня и поглощались душой.

Рассказываю не только для того, чтобы ещё раз оценить участие отца в моей жизни. Это важное свидетельство о том, что настоящее отцовство способно преодолеть множество барьеров, реализуя себя. А ещё урок на будущее – на то время, когда я сам стану отцом.

Пора увлекаться

Здесь я имею в виду уже не увлечения вождением автомобиля, химией или даже математикой. У меня возник интерес к девушке, однокласснице, но даже слово «влюблённость» тут было бы чрезмерно. Слишком абстрагированным (подходящий термин для математической школы) оказалось это моё увлечение.

Мне было совершенно ясно, что Н. – самая красивая в классе. Ещё яснее, что она мне нравится больше остальных. Оставалось непонятным, что из этого следует (опять математическая лексика).

Мне приятнее было, скажем, идти в поход или в кино, если шла она. Радостно было её видеть. Этим моё увлечение и ограничивалось. Такой умеренности способствовали и некоторые обстоятельства.

Во-первых, я был довольно застенчив. Один-единственный раз решился позвонить Н. и пригласить её в кино, что потребовало от меня немалой внутренней работы по самовнушению. И всё равно – во рту пересохло, голова опустела, слова выдавливал с трудом. Да и результата не было: она сказала, что в этот день не может, договорились отложить, но второй заход я уже не осилил.

Во-вторых, я не замечал никаких признаков её интереса к моей персоне, что казалось мне вполне естественным. С чего бы ей испытывать интерес ко мне?

В-третьих, что-то настораживало меня в душевных свойствах Н. Она смотрела на жизнь, насколько я мог понять, несколько иначе, чем мне хотелось бы. Сейчас я понимаю, что она была девушкой кокетливой, немножко самовлюблённой. Тогда я этого не смог бы сформулировать, но меня расстроила услышанная от неё фраза-концепция (высказанная не мне, подругам, просто я был рядом): «На людях надо вести себя картинно». Так она и старалась поступать.

Между прочим, на одной из последних встреч одноклассников, когда нам уже было под шестьдесят, я напомнил Н. про этот её принцип, но услышал недоумённое: «Да никогда я такого не говорила…».

Так и тянулось моё увлечение до конца школы, без особых событий, не считая того, что всё-таки один раз я побывал в кино с ней и ещё с одной одноклассницей (экспромтом), а ещё раз проводил с какого-то вечера до подъезда.

Некоторый ажиотаж у меня внутри вызвало приближение выпускного вечера. «Вальс! Я буду с ней танцевать вальс», – осенила меня исключительно оригинальная мысль. Я даже отогнал от себя мысль о такой технической подробности, что надо будет ещё решиться пригласить её на танец. Кроме того, вальс я танцевать не умел, но ведь можно научиться! И я старательно тренировался в обнимку со стулом (где-то прочёл, что именно так надо учиться вальсировать), закрывшись у себя в комнате. Впрочем, на вечере к вальсу Н. куда-то исчезла, так что мне не пришлось испытывать ни свою решимость, ни свои танцевальные возможности (не мог же я с кем-то ещё танцевать). Особых страданий у меня по этому поводу не возникло.

Ничего не ёкнуло у меня, когда несколько лет спустя я встретил Н. неподалёку от нашей бывшей школы. Она везла коляску с ребёнком – и выглядела вполне счастливой.

Мне казалось, что все мои переживания происходили сугубо внутри, не проявляясь в поведении. Но как-то вскоре после окончания школы я оказался в гостях у одной из одноклассниц, одновременно с двумя её подругами. Девушки принялись оживлённо говорить о том, кто в кого был влюблён (универсальное обозначение любых неравнодушных отношений) в нашем классе. Некоторые наблюдения совпали с моими, кое-что было для меня внове.

– Ха, может, у вас есть сведения о том, в кого я был влюблён? – небрежно спросил я, уверенный, что повергну их в недоумение.

– Конечно, в Н., кто ж не знает, – чуть ли не хором отреагировали они.

Вот тебе и внутренний мир…

Но дальше было куда неожиданнее.

– А кто в тебя был влюблён, знаешь? – спросила одна из подруг.

Я опешил. Не было у меня таких подозрений ни к кому. В меня? Что за ерунда?

– Как? Ты про Л. не догадывался?!.. – вот тут все мои просветительницы были и в самом деле повергнуты в недоумение моим недотёпством.

Но я был удивлён ещё больше.

Да и мог ли я догадываться?.. Л. была аккуратной старательной девочкой с длинной косой. Трудно было представить, что она может интересоваться кем-то или чем-то, кроме общей жизни класса и хорошей учёбы.

Я не очень-то поверил проницательности подруг. Но через много-много лет спросил напрямик об этом саму Л. Да, это были безошибочные сведения…

Что касается Н., она так и осталась достаточно кокетливой и заботящейся о производимом впечатлении, что не помешало ей стать любящей женой, заботливой матерью и прекрасным специалистом в области патентного права. Так что мне приятно, что не какая-нибудь пустая фифочка была предметом моего относительно тайного увлечения, и то, что оно не помешало никому из нас жить своей жизнью.

Спасительное целомудрие юности

Не хочется быть ханжой и декларировать, что сексуальная революция – это скорее деградация, чем прогресс, что нынешнее время развращённее предыдущего, да и нет у меня охоты что-то доказывать. Но свидетельствовать – моё право.

Отрочество, начало юности – по природе своей целомудрено, несмотря на пресловутую «игру гормонов» или на констатацию «омоложения начала сексуальной жизни». Если в этот период у человека есть достаточная пища для ума и души, примитивные биологические и психические импульсы типа «Скорее! Хочу секса!» отходят в тень, дожидаясь более углублённой мотивации.

Если окружающее общество поддерживает молодёжь, обеспечивая наполнение её жизни реальными возможностями реализовывать себя, оно укрепляет её в целомудрии. Если такой поддержки маловато, дело хуже. А если ещё принимается как должное смакование радостей секса в поп-культуре, остаётся уповать на индивидуальные силы устойчивости каждого человека в отдельности.

В нашем классе большинству повезло. Было на что устремить интерес, и это притормаживало «основной инстинкт», удерживало его в определённых границах. Хотя у многих внимание к противоположному полу было активнее, чем у меня, оно вроде бы не простиралось дальше флирта и поцелуев.

Да и пресловутое «В Советском Союзе секса нет»[108 - «В Советском Союзе секса нет»: фраза из телевизионной передачи советских времён, ставшая ироничным символом ограничений принятой тогда идеологии.], как ни смешно оно выглядит, играло какую-то сдерживающую роль.

Пожалуй, только одна из наших одноклассниц жила слишком взрослой жизнью, это было общеизвестно, даже на комсомольском собрании обсуждалось. Математика ей была не очень интересна, так что не совсем понятно, как она попала в наш класс. По какому-нибудь блату, наверное… Ничего не знаю о дальнейшей её жизни, но на одной из последних встреч класса кто-то сказал, что она постриглась в монахини…

Не знаю и про себя, насколько я сумел бы выдержать какие-то более настойчивые искушения. Думаю, что судьба тоже не была во мне уверена и решила ничему такому меня не подвергать.

У Котса

Наша учительница химии и биологии Татьяна Евгеньевна Богословская организовала нам экскурсию, которую я вспоминаю до сих пор, – в Дарвиновский музей. Необычным было, прежде всего, то, что такого музея тогда не существовало на карте Москвы. Его коллекции копились в тесных комнатах здания Педагогического института. Сколько лет я ходил по Хользунову переулку и не подозревал об этом.

Коллекции, собранные там (во всяком случае, те, что мы увидели), завораживали зримой картиной эволюции. Но больше всего меня поразил создатель и хранитель музея. На первый взгляд, это был невзрачный бритый старичок, но когда он начинал рассказывать… Не только о музее, не только об эволюции – о Жизни, о Мире, о Человеке. Его звали Александр Фёдорович Котс.

Рассказы его были удивительно насыщенными, о чём бы он ни говорил, потому что ему было что сказать. Он говорил – собой, своей жизнью. Эволюцию он показывал – на одной коллекции, на другой, на третьей. Вот колибри, вот попугаи, вот тетерева… Возникало ощущение великого Ума природы, проявляющегося во всём: в окраске оперения, в повадках птиц и зверей, в замысловатых узорах развития. Мне ещё не приходила мысль о том, что природа исполнена мастерством Создателя, но бессознательно что-то такое волновало и наполняло радостью.

Он говорил о том, каким должен быть музей (а музейное дело он изучал во многих странах) – и сразу хотелось открыть какой-нибудь музей, потому что нет ничего важнее на свете. Рассказывал, как у них с женой родился сын – и они в это же время взяли в семью… детёныша шимпанзе! И долго растили обоих детёнышей (или детей?) вместе, производя уникальное наблюдение сходств и различий в их развитии.

Личность Котса была самым большим впечатлением от поездки в Дарвиновский музей. Эхо его личности и позже раздавалось в моей жизни.

Когда в «Комсомольской правде», где я некоторое время был, так сказать, внештатным студентом (о чём ещё расскажу), мне предложили попробовать самому найти тему для статьи, то именно Дарвиновский музей пришёл мне на ум, и меня поддержали. Я появился там снова, но, увы, Александра Фёдоровича уже не было в живых.

В этот раз я общался с другим колоритным музейщиком – Петром Петровичем Смолиным, бородатым биологом. Набрался материала, написал очерк. Владимир Губарев помог мне привести его в приемлемый вид. Но нашёлся человек, который написал об этом лучше, – известный журналист Василий Песков. Естественно, его и опубликовали. Я не жалел.

Много лет я работал недалеко от места, где строили (тоже много лет) здание для Дарвиновского музея. Наш академический институт потом переехал в новое здание, а строительство музея всё не кончалось. Я там так и не побывал. Надеюсь, что идеи Котса нашли своё воплощение. Хочется думать, что есть там и его мемориальная комната. Таких людей нельзя забывать.

Личность как магнит