Навстречу своему лучу. Воспоминания и мысли

Герман Григорьевич отвечал на все наши вопросы, причём абсолютно честно (важная оговорка для советских времён). Ходил с нами в походы и пел не по-учительски вольные песни.

Всем лучшим, с чем он имел дело, Левитас делился с нами. Например, привёл к нам Исаака Яковлевича Танатара – своего учителя математики. Словно протянул ниточку между поколениями. Для нас? Для Танатара? Для себя?..

Водил нас как-то на Бородинскую панораму и в Кутузовскую избу, что рядом с ней. И с таким удовольствием обо всём рассказывал, что сначала даже удивил нас этим. Потом выяснилось, что он здесь некоторое время работал сразу после того, как закончил исторический факультет и не мог устроиться учителем.

В школе, где во многом тон задавал Левитас, хотелось учиться хорошо, не только по математике, но и вообще. Хотя не так уж легко это получалось. Лишь однажды мне довелось испытать триумф. Было это первое полугодие в десятом или в одиннадцатом классе. Герман Григорьевич пришёл в класс для подведения итогов и задумчиво сказал:

– У нас в этом полугодии только один отличник. И вы вряд ли угадаете, кто это.

Все стали с любопытством озираться на самых талантливых. К ним я не принадлежал. И когда прозвучала моя фамилия, было чрезвычайно приятно. Несколько секунд. Потом школьная жизнь пошла дальше.

Смешной казус случился со мной на выпускном экзамене по алгебре. Отвечал я нормально, но потом Левитас дал мне какой-то пустяковый пример.

– Ну, какой ответ? Быстрее!

Не надо было ему говорить этого. Когда от меня требовали ускорить процесс мышления, это нередко приводило к ступору. Я молчал.

– Ну, Витя, ты же всё прекрасно знаешь!

Наверное, я знал. Но ступор – он и есть ступор. Молчание продолжалось. Левитас решил помочь:

– Тут же всего-то надо возвести восемь в квадрат. Сколько будет восемь в квадрате?

Молчание. Учитель опешил. И догадался, что вопрос надо сделать ещё абсурднее.

– Витя!.. Сколько будет квадратный корень из шестидесяти четырёх?

– А-а-а, – произнёс я и решил пример.

Он поставил мне четвёрку за экзамен и пять в аттестат. Не лишать же человека из-за такого пустяка медали, хотя бы и серебряной.

Потом Герман Григорьевич стал кандидатом, а затем и доктором наук, но и сейчас, несмотря на возраст, работает в школе (кроме того, что пишет книги по математике, профессорствует в институте и участвует в дискуссиях о том, каким должно быть школьное обучение). Он приглашал меня к себе в школу провести мастер-класс по литературному творчеству, и эта школа, по названию «Лига школ», напомнила мне атмосферой наш девятый «А».

Вред хороших учителей?

Хорошие учителя – необходимые люди. От них во многом зависит развитие страны. И всё-таки заголовок этого фрагмента не совсем шутка.

Меня Герман Григорьевич буквально принудил полюбить математику, а не просто относиться к ней с симпатией. Полюбить настолько, что я стал думать, будто это моё жизненное занятие. Левитасу я очень благодарен – он много дал мне, с точки зрения развития личности.

Но вот моя дочка Анюта тоже встретила хорошего учителя математики. Несмотря на все мои попытки отговорить её, Анюта пошла на мехмат, поступила, закончила его… Мне тогда казалось, что с её тягой к гуманитарным занятиям стоило бы найти нечто иное. Мог ли я предвидеть, что через двадцать лет она радостно будет заниматься математикой со школьниками?..

И всё-таки – разве не бывает так, что замечательный учитель, «обольщая» своим предметом ребёнка, уводит его с более важного жизненного пути?..

Ведь хороших учителей мало. Они сосредотачивают интерес учеников на своём предмете именно потому, что лучше остальных, а значит и предмет их становится притягательнее прочих.

Тем более что все учителя после начальной школы – предметники, преподаватели отдельных дисциплин. Но среди этих дисциплин нет самой главной – познания самого себя. Педагог (если вспомнить этимологию, это ведущий ребёнка) обречён прежде всего реализовывать установленную сверху программу предмета. То есть вести ребёнка по этому предмету, но не помогать ему ориентироваться в жизни. А если и помогать, то как бы вне своих обязанностей, помимо всей своей загруженности.

Когда-нибудь, уверен, центральным предметом при обучении будет что-то вроде «Психософии» (мудрости понимания собственной души) или «Понимания жизни», и вот для общения с детьми на эту важнейшую тему будут востребованы самые лучшие учителя. Может быть, только этому и надо учить обязательно, с самого раннего возраста. А остальные предметы пусть будут факультативными. Тогда хороший предметник будет не столь опасен своей манящей силой.

Повторю: хорошие учителя – это необходимые люди. И в общественном плане, и потому что они играют важную роль в судьбе каждого ученика, который к ним попадает. Хороший учитель – орудие судьбы. Далеко не всегда мы можем судить о тех поворотах жизненного пути, которые ждут нас впереди. И тот внутренний ресурс, которым нас снабжает в дорогу настоящий Учитель – даже если это не загадочный гуру, а школьный предметник, – нам обязательно пригодится, потому что становится частью нашей личности.

Александр Николаевич Склянкин, директор

Александр Николаевич, невозмутимый и строгий, по-отечески заботливо относился к школе и к нам, ученикам. Но всё-таки он был директором и старался поддерживать дисциплину.

Помню, как он сурово отчитывал нас за повреждённый стол в кабинете физики.

– Он же несокрушимый, этот стол! – удивлялся директор. – Чем вы могли сломать его? Чем?!

– Яцевичем… – честно сказал кто-то, припоминая ход свалки.

Невольную усмешку Склянкина помню. Наказания нам не помню, хотя было какое-то, наверное, – для проформы.

…Лет двадцать спустя, осанистый, в изрядных чинах и уже в отставке, Владимир Яцевич приехал на встречу класса в солидной машине. Непохоже было, что им в школьные годы сломали стол…

В конце школы у меня намечалась серебряная медаль. Только по физкультуре маячила тройка. Физкультурник был скептического мнения о моих спортивных возможностях и даже слышать не хотел о повторной сдаче тех нормативов, которые сразу у меня не сдались. «Сходи к Склянкину», – посоветовал кто-то. Александр Николаевич молча меня выслушал, взял листок бумаги и написал: «Разрешаю Кротову пересдать физкультуру».

С этим ходатайством я и отправился к физкультурнику. С кедами, готовый немедленно приступить к любым испытаниям. Тот взял записку, глянул на директорскую подпись, без слов открыл журнал и вывел мне четвёрку. Кеды не пригодились. Слово директора было серьёзнее моей готовности.

Иногда Александр Николаевич казался суровым, порою даже несправедливым, но для школы сделал очень многое. В ней появились математические классы, музыкальные. Пришли талантливые педагоги. Был организован школьный театр, да много чего…

И вот, несколько лет спустя после окончания школы, до меня донеслась печальная весть: Склянкина больше нет. Более того, он не просто умер от болезни, а покончил с собой выстрелом из ружья. Говорили – из-за несчастной любви. А мне он запомнился таким основательным и невозмутимым, что трудно было увязать это с душевными бурями.

Вкус математики

Ещё до того, как мне удалось оценить значение математики, её базовую роль в научной культуре, я почувствовал главное, что определяет отношение человека к тому или иному роду деятельности, – вкус этого дела. Мне помогли в этом многие авторы, возбуждавшие тяготение к ней, – в первую очередь, книги Перельмана, «Волшебный Двурог»[104 - Автор Сергей Бобров.], «Математическая шкатулка»[105 - Фёдор Нагибин.] и пр. – но основным кулинаром был Герман Григорьевич.

Мне нравились в математике сам стиль мышления, вычленяющий главное, красота и неожиданность приёмов доказательства, проникновение мысли в тончайшие щели возможного, парадоксальность результатов, своеобразное сочетание теорий со здравым смыслом… Много чего нравилось.

Даже настенный фотобюллетень, который я выпускал время от времени совершенно единолично, выходил под названием F (x), что должно было читаться «Фотоикс».

С каким азартом я искал значения чисел «е» и «пи» с точностью до сотен знаков после запятой, а потом вырезал огромное количество цифр из бордовой бархатной бумаги, чтобы украсить этими значениями наш математический кабинет. Каждое из этих чисел шло бордюром по верхней части двух стен, и многие заучивали их, сидя на уроке, чтобы потом блеснуть знанием этих чисел: кому до какого знака хватало памяти.

Любил участвовать в математических олимпиадах, хотя и не блистал на них. Меня это не особенно заботило. Даже одна решённая задача, особенно нестандартная, на сообразительность, доставляла волнующую радость.

Однажды Герман Григорьевич предложил мне настоящую исследовательскую тему: «Инверсия относительно конических сечений». Вгрызаться в неё было азартным удовольствием, но до результата это меня так и не довело. Не намёк ли на то, что всё-таки математика – не моё дело? Если так, то этого намёка я тогда не понял.

Свойственно мне было и некое бахвальство математической аурой. Однажды я ночевал в комнате у бабушки с дедушкой, но никак не мог заснуть. Горел верхний свет, дедушка с бабушкой о чём-то спорили, и я решил намекнуть им, что мне нужна более благоприятная обстановка для сна. Изображая спящего, я слегка застонал и, не открывая глаз, произнёс как бы в бреду, но внятно: «Интегрируется детерминант бифокального глобоида» (полная абракадабра). Дедушка озабоченно констатировал:

– Да, заучился мальчик.

Бабушка включила настольную лампу вместо люстры, и громкий разговор прекратился. Довольный достигнутым впечатлением, я заснул.

Актёрство

В школе обнаружился театр «Огонёк». Театр? Прямо в нашей школе? Интересно. И мы с Борей Пигаревым пошли туда записываться. В актовом зале нас встретила Надежда Семёновна Горохова, режиссёр «Огонька».

– Ну-ка, крикните, – попросила она.