Тайна римского профессора

Флавио засмеялся:

– Хороший можно везде, а вот идеальный кофе готовят только здесь.

Мы пошли мимо стоянки, аккуратно, но очень плотно уставленной небольшими компактными машинами, – не было ни одного свободного места. Создавалось ощущение, будто это машинки-игрушки на фоне Колизея, которые так прилежно расставил какой-то умный римский мальчишка – и ушел пить свое какао с молоком в любимом кафе моего спутника. Может быть, детский смех, крики, которые явственно доносились до моего слуха, навели меня на эту мысль? Мы проходили мимо изысканного двухэтажного дома, который вполне мог сойти за какой-нибудь исторический объект, пусть не очень древний, но все же… Детские голоса доносились именно оттуда.

– Что это за здание? – Я подошел к каменной табличке с высеченными на ней латинскими надписями, но, не успев ничего прочесть, услышал рядом голос Флавио:

– Ныне это детский сад.

– Что?! Детский сад? – спросил я удивленно. Менее всего в этом здании практически напротив Колизея я ожидал увидеть детский сад. Он улыбнулся и ничего не ответил.

Мы свернули в узкую мощеную улицу. На углу ее и находилось наше кафе. Одной частью оно смотрело к солнечному Колизею, а окна другой выходили на темную часть улочки. В Риме таких огромное количество, и при желании любой человек, не знающий города, может в них без труда заблудиться, потеряться. А вот если это без желания – уже плохо, нужный адрес можно безуспешно искать довольно долго. Иногда, впрочем, изучение этого лабиринта запутанных улиц само по себе является отдыхом и своего рода развлечением. Многие даже находят в этом свою прелесть – просто потеряться в Риме. Светлане здесь уж точно понравится.

Флавио предложил сесть на ту сторону, которая не была освещена солнцем. Мы направились к столику со стороны маленькой улочки. Подойдя к нему, через раскрытые створки-двери увидели подошедшую из глубины самого кафе пожилую пару, которая тоже намеревалась сесть за этот столик. Я собрался было предложить уступить им место, как вдруг они приветственно улыбнулись, поздоровались с моим спутником, назвав его при этом профессором, – и выбрали соседний.

Мы сели друг напротив друга. Флавио достал из внутреннего кармана пиджака сигару и, блаженно улыбаясь, сказал:

– Это мой столик, это мое любимое место. Курить в Италии в заведениях, как вы, наверное, знаете, запрещено, но большего наслаждения, чем кофе с сигарой или сигара с виски, думаю, трудно представить. Вы не согласны? А разве сигару можно курить стоя на улице? Пропадает вся эстетика этого акта, все наслаждение ритуалом. А тут я сижу в кафе, но правая моя рука, в которой я держу сигару, находится на улице. Я не нарушаю законов, но в то же время не нарушаю и своего удовольствия.

– А зимой? – почему-то меня сразу заинтересовал этот вопрос.

– Да, зимой сложнее, – он улыбнулся, отчего у глаз его появилась сеть мелких, едва заметных морщин. – Зимой эти створки не раскрывают, и тогда я курю свою сигару в других местах.

И снова мне показалось, что на самом деле он так не думает, что его совершенно не волнует закон, запрещающий курение, и что если понадобится, он этот закон легко проигнорирует.

Подошел официант. Мы заказали кофе, и я попросил принести меню. Флавио спросил:

– Вы голодны? В той части кафе, которая выходит к Колизею, расположено бистро с типично итальянской кухней: пиццы, пасты, лазанья…

– Нет, нет! Я просто хотел попробовать мороженое.

– В таком случае вам повезло: мороженное здесь предлагают одно из лучших в Риме.

Я заказал фисташковое; положил немного в кофе и стал наслаждаться невероятно сильными вкусовыми ощущениями этой комбинации. Мой собеседник курил, тоже с явным удовлетворением, опустившись плечами на спинку мягкого кожаного сиденья и слегка прищурив глаза. Он смотрел как будто сквозь меня. А я украдкой его разглядывал.

С момента нашего знакомства он ничуть не изменился, даже стрижка была та же. Я обратил внимание на его элегантную одежду: не броскую, как у братьев Лучиано, но стильную и выдержанную. Мое внимание привлекли необычные часы на его левой руке. Точнее, я решил, что это часы, не придумав ничего лучшего: отсутствовало заводное колесо или кнопки, а циферблат был закрыт крышкой со сложной рельефной гравировкой.

– Рим, Рим… мой вечный город… моя вечность… – вдруг пробормотал он как-то печально, вразрез моему созерцательному настроению.

Я вопросительно посмотрел на него.

– Вам нравится Рим? – спросил он тихо.

– Я посещал Рим всего несколько раз. Честно говоря, Париж мне нравится больше. Там я бываю часто и лучше ощущаю пульс и динамику этого города. А Рим всегда вызывал у меня какое-то странное противоречие.

– Противоречие… Да, вы правы. В нем очень много противоречий. Я вижу их каждый день, и мне трудно с ними примириться. Но я живу в этом городе, я его люблю.

– Вы родились в Риме?

Он немного помедлил с ответом, затем посмотрел прямо на меня.

– Да, я римлянин по рождению.

Улыбка исчезла, и лицо его стало серьезным. Эта фраза подействовала на меня как холодный душ. Интонация его голоса, когда он произносил ее, резко изменилась: он стал как будто совсем другим человеком. Я почувствовал, что он действительно римлянин, что бы это ни значило. Он произнес это так, как говорил Юлий Цезарь своим побежденным врагам. Что это: историческая гордость или нечто большее? Римский дух? Величие этого города – сердца огромной и мощной империи я впервые ощутил здесь, сейчас, в этой фразе, в этом кафе. Ни величественные здания, ни захватывающие исторические описания – ничто до сих пор не вызывало у меня таких эмоций. Я поймал себя на том, что смотрю на него с застывшей в воздухе ложкой мороженного и открытым ртом. Передо мной сейчас сидел совсем уже не профессор, а римский воин с лавровым венком на голове. Я закрыл глаза, чтобы стряхнуть это наваждение. Открыв, увидел его спокойное улыбающееся лицо.

– Искренне признаюсь, – сказал я, – и надеюсь, вас не обидит мое дилетантское мнение: величие Рима меня не сильно впечатляет, а Колизей кажется мне огромной рушащейся стеной.

Я ожидал, что он начнет спорить со мной как настоящий историк и патриот, убеждать, что я не знаю и не вижу глубокого исторического смысла Рима. Но он, вздохнув, сказал:

– Вы очень близки к истине. В современном Риме, как и в его более-менее известной нам истории, не осталось почти ничего из его былого величия. Никто его не знает и уже не познает таким, каким он был когда-то. Никто не несет его истинного духа… – его лицо приняло грустное выражение. – Вы правы по поводу Колизея… – он протянул руку к правому карману своего твидового пиджака и извлек оттуда какой-то камешек. – Возьмите, это на память от меня, от Рима и от Колизея в частности.

– Я правильно догадываюсь – это кусочек Колизея?

– Да, это маленький обломок стены. Колизей рушится. Мэрия ищет средства на его укрепление, в котором он спешно нуждается. Один наш бизнесмен готов инвестировать нужную сумму за то, чтобы использовать вид Колизея в качестве логотипа своей продукции. Мэрия, кажется, согласна. Она согласна уже на все. Колизей рушится, наша история блекнет и исчезает. Исчезает Рим, исчезает Вечный город.

Он рассуждал как типичный историк, для которого прошлое всегда является более интересным и ценным, чем настоящее.

– Конечно, – словно отряхнувшись от своих раздумий, продолжил профессор, – Рим переживал и худшие времена. Он был разрушен, отстроен, снова разрушен и снова отстроен… Он горел, разрушался и возрождался. Но он жил. Пожалуй, это единственное, чего мне будет не хватать, когда я уйду, – добавил он тихо.

Он говорил это очень печально, с искренней и глубокой тоской в голосе.

– Но ведь история останется, – сказал я, чтобы ободрить его и перевести разговор в более приятное русло. – Вы, ваши коллеги, все римляне да и практически все люди в мире знают, помнят и любят Рим.

Его настроение действительно перешло в другое русло. Он замахал руками и громко сказал:

– О, оставьте! Никто ничего не знает. По-настоящему никто ничего не знает. Никто не видел, никто не помнит, никто не знает. Почти никто. Это очень печально, но это так. Поверьте мне, историку: и про нас, и про наше время напишут когда-нибудь «истину» – но отнюдь не правдивую.

Я решил не продолжать этот разговор: ему, историку, было, виднее. Поблагодарив за подарок, я обещал его хранить. А он в заключение сказал:

– Этот осколок символизирует для меня знание, давно забытое и почти утерянное… Маленькая крупица, частичка прошлого, сжатая в ладони…

Мы попросили счет. Несмотря на странное настроение профессора, в общении с ним я не испытывал дискомфорта. Мне даже не хотелось уходить, и я бы с удовольствием провел здесь еще пару часов. Время в этом кафе как будто остановилось. В Москве с ее динамикой, торопливостью, расстояниями, экспрессивностью и вечными пробками время просто летит. За ним не успеваешь гнаться и только сильно устаешь. Сейчас, впервые за десятилетие своей самостоятельной бизнес-карьеры, я четко осознал, насколько глубоко я погрузился в работу. Отдавал всего себя без остатка для процветания своего бизнеса, для поддержания хорошего стандарта жизни и, в конце концов, для своей внутренней удовлетворенности. Сейчас я понял, что не удовлетворен достаточно. И бизнес к этому не имеет никакого отношения. Слова моего собеседника открыли в моей душе неведомую для меня самого дверь – в мой внутренний мир, в мир моей настоящей, нематериальной удовлетворенности. И теперь, когда я осознал, что дверь эта существует, – я понял, что всегда буду думать об этом и мне всегда будет не хватать этой маленькой частички истории в ладони.

Глава VI

Из Рима я улетел довольно поздно, последним рейсом, поэтому весь следующий день провел дома. Проснувшись к обеду, начал бесцельно ходить по квартире, то подходя к окну, то снова ложась на диван. Погода не способствовала хорошему настроению и отбивала всякое желание выходить на террасу. Нет, радость, конечно, была. Внутренне я говорил себе, что я счастлив от того, что удалось заключить эту сделку, на которую я совсем уж перестал надеяться. В моей карьере это являлось очередным – и немалым – достижением. Конечно, предстояло еще много работы, но это было уже второстепенно. Работой приятно заниматься, когда она оплачивается. А судя по моим подсчетам, оплачиваться моя работа теперь должна была очень хорошо. «Почему же я тогда не радуюсь искренне, по-настоящему? – думал я, глядя на унылый день за окном. – Потому что добился того, чего хотел, и оно в один миг перестало представлять интерес? Потому что пропал охотничий азарт?» Я не мог себе этого объяснить. Почувствовать себя полностью счастливым мешало какое-то неуловимое чувство, что все это немного не то. Не те эмоции хотелось бы испытывать сейчас, не такую радость, которая ничего не могла изменить для меня в этом городе, накрытом серым покрывалом не то тумана, не то мелкого холодного дождя.