Дорога в никуда

– Как зачем? Эти тридцать молодых парней уклонялись от мобилизации, – вновь невозмутимо пояснил атаман.

– Но вы хоть представляете, потом, когда их мобилизуют после этой порки, какие с них будут солдаты. Ведь вы их, наверняка, не к себе в дивизию, а в Омск на общий призывной пункт отправили…

Полковник продолжал возмущаться, а Анненков досадливо морщился и поглядывал на часы.

– И вообще, господин атаман, я не пойму, зачем нужны такие акции устрашения как массовые порки? Разве публичных казней недостаточно? Я понимаю, ваша дивизия состоит в основном из казаков, а они привыкли и любят применять такие меры по отношению к крестьянам. Но вы как командир обязаны пресекать это беззаконие, особенно порки женщин и насилия над женщинами. Судя по поступившим жалобам, именно эти действия вызывают наибольшее возмущения населения,– полковник снял пенсне и строго взглянул на атамана.

– Что касается реквизиций, беру всю ответственность на себя, так и передайте Верховному. Но учтите, что благодаря этому я содержу свои войска и не требую от вас, ни продовольствия, ни фуража, ни денег. Кстати, я реквизирую не только у крестьян-аграрников, но и у купцов и у мещан. Наверное, у вас есть и от них жалобы? А что касается порок… Тут я не в праве сдерживать моих людей. В 17-м году, когда они проливали кровь за Россию, эти новоселы-дезертиры занимались здесь грабежами и теми же насилиями. Да тут целые казачьи посёлки, особенно небольшие, тогда фактически беззащитными оставались. Вы разве не знаете об этом? Казаки как эти дезертиры фронт не бросили, остались верны присяге, а их имущество и семьи подвергались разграблению и насилиям со стороны банд из дезертиров-новосёлов, которые с фронта с оружием бежали. Потому сейчас и идёт обратная волна, – продолжал бесстрастно пояснять атаман.

– И вы этому потворствуете?

– Нет. Но я не считаю данный вопрос настолько важным, чтобы заострять на нем внимание. И почему военный министр на это так болезненно реагирует?

Они смотрели друг на друга, совершенно не понимая, будто разговаривали на разных языках, молодой атаман, проведший всю германскую войну на передовой, уже «с головой» окунувшийся в кровавую кашу войны гражданской, видевший столько крови… и пожилой полковник, умудрившийся и ту, и эту войну наблюдать на расстоянии, из штаба или окна штабного вагона. Тем не менее, именно штабной полковник едва сдерживал, как ему казалось, справедливое негодование…

Через несколько дней члены комиссии полевого контроля, побывав в частях и подразделениях Партизанской дивизии, собрались в предоставленном им помещении при штабе 2-го Степного корпуса. Офицеры докладывали полковнику Кравцову.

– Наблюдаются, казалось бы, несовместимые вещи, – докладывал ротмистр, проверявший основной полк дивизии Атаманский, – железная дисциплина, строгое выполнение распорядка дня, включающее уборку лошадей, утреннюю гимнастику, строевые занятия. Перед отбоем обязательная церемония, состоящая из поверки, объявления приказов и молитвы. Всё это выполняется в охотку, ревностно. Исполнительность в полку на очень высоком уровне. И в то же время, наряженные от полка команды проявляют невероятную жестокость к населению, и не только к большевикам, но и к членам их семей и сочувствующим. А ведь среди крестьян-новоселов таковых едва ли не большинство. Большевистские комиссары сумели привлечь их идеей земельного передела, то есть отъёма у казаков и передачи новоселам лучшей земли. Я проверял также, правда ли то, что в жалобах изложено о массовых порках населения целых деревень без разбора пола. Увы, всё подтвердилось, сами казаки в этом признавались и ничуть не раскаивались, более того, хвастали, что готовы пороть мужиков и их баб хоть каждый день. Удивительна и реакция на это самого атамана. За невыполнение приказов он иной раз своих же расстреливал, а вот за все вышеназванные бесчинства никто не понес никакого наказания…

Доклады остальных членов комиссии содержали примерно то же, разве что некоторые офицеры, до того насмотревшись на мало дисциплинированные и плохо управляемые части действовавшие на Восточном фронте и в тылу против красных партизан… Так вот, они были просто восхищены высоким боевым духом и дисциплинированностью анненковцев, их безоговорочной верой в своего атамана.

– Если бы у нас на главном направлении были бы такие же войска, мы бы давно уже большевиков из Москвы вышибли. Почему такую боеспособную дивизию и такого командира держат здесь и хотят отправить на второстепенный семиреченский фронт? – в споре членов комиссии, подполковников, ротмистров, штабс-капитанов, не раз высказывались такие мнения.

Полковник Кравцов перед отъездом откровенно сказал Анненкову, что ничего скрывать не станет, представит в своём докладе всё, и положительные и отрицательные стороны, на что атаман лишь отстраненно пожал плечами… Уже в Омске генерал Бутберг выслушав доклад Кравцова и его пожелание заменить атамана, лишь криво усмехнулся:

– Ну что вы, полковник. Вы думаете, эту дивизию кто-то ещё может возглавить, кроме того, кто ее создал? У нас, к сожалению, очень мало по настоящему боеспособных соединений, а Верховный хочет как можно скорее активизировать боевые действия на семипалатинском направлении, осуществив в этом году широкомасштабное наступление в Семиречье. Без дивизии Анненкова это совершенно невозможно. А насчет его чрезмерной независимости… Ну, что ж, он ведь действительно почти автономен, и от нас кроме боеприпасов ничего не просит, даже денег, снабжается сам. Это тоже нравится Верховному. Ведь наши армии на Восточном фронте, это какая-то чёрная бездонная дыра, в нее проваливаются без остатка такие средства и материальные ресурсы, все что мы собираем в виде налогов, и поставляется союзниками. А что касается ваших выводов… Это, конечно, безобразие насчет жестокостей, порок, об этом я непременно доложу Верховному. А как вы думаете, почему при таком высоком уровне дисциплины в его войсках, Анненков не хочет соблюдать законность в отношении к местному населению? Ведь ему стоит всего лишь приказать и бесчинства прекратятся. Он что садист?

– Не могу знать, сам удивляюсь. По отзывам он человек необыкновенной храбрости, и подчиненные его боготворят. Это я сам наблюдал. Но у меня создалось мнение… что он несколько не от мира сего.

– Так, так, в чем же это по-вашему проявляется? – с интересом спросил генерал.

– Ну, например, он не может понять очевидного, то что для крестьян неслыханное унижение, когда ногайками порют их женщин, когда их насилуют. Вы знаете, я в японскую компанию общался с японскими офицерами. Так вот у японцев отношение к женщине совсем иное, чем у других народов. Для них физическая близость между мужчиной и женщиной не содержит никакого любовного таинства, всего лишь физиология, как они это называют «сплетение ног». Вот мне кажется и Анненков к этому относится примерно так же. Я слышал, некоторые его однокашники по кадетскому корпусу и юнкерскому училищу, утверждали, что у него вообще никогда не было никакого интереса к женщинам, и более того, он никогда ни с одной не был близок. Говорили так же, что он импотент от рождения. Потому все эти проблемы он видит совсем не так, как большинство других людей. Видимо, по тем же физиологическим причинам у него притуплено чувство опасности, страха, что и объясняет его феноменальную храбрость.

– Интересно, интересно… Вы так думаете? Ну что ж… – барон Бутберг глубоко задумался.

9

На кое-как очищенных от снега запасных железнодорожных путях вблизи семипалатинского вокзала стояло несколько десятков пульмановских вагонов, теплушек, полувагонов, платформ. На платформах стояли зачехленные орудия, полевые кухни, у теплушек дымились печные трубы и оттуда доносились людские голоса. С них спрыгивали, или, наоборот, в них забирались люди в шинелях, полушубках, папахах. Едва ли не половина теплушек были превращены в передвижные конюшни. Оттуда слышался лошадиный храп, перестук копыт, изредка ржание, туда носили тюки прессованного сена. В пульмановских вагонах помешался передвижной штаб и всевозможные службы формируемой «Партизанской» дивизии: снабжения, контрразведка, «вагон смерти», в котором содержались арестованные. На вагонах, теплушках, даже на жерлах орудий – всюду надписи белой краской большими буквами: С нами Бог, и атаман Анненков!

К атаманскому вагону подскакал и осадил коня казачий офицер в черных папахе и полушубке, перетянутый ремнями портупеи.

– Хорунжий Решетников, прибыл по распоряжению брата-атамана! – скороговоркой поведал он о цели своего прибытия двум сумрачным часовым в тамбуре вагона.

– Решетников, к атаману! – приоткрыв дверь из тамбура внутрь вагона, прокричал один из часовых. Оттуда что-то ответили. – Проходи брат-хорунжий,– часовые расступились.

Степан, звеня шпорами, проследовал помещение, где располагались всевозможные порученцы, и оказался в походном кабинете атамана.

– Брат-атаман!… – Степан резким движением бросил руку с висящей на запястье ногайкой к виску, собираясь доложить по форме принятой в Партизанской дивизии.

– Вольно,– прервал его на полуслове атаман и, поднявшись из-за небольшого стола, пошёл навстречу, протягивая руку и приветствуя по-казачьи. – Здорово живешь, брат-хорунжий.

– Здравия желаю, – Степан с почтительным благоговением пожал небольшую, но твердую как сталь ладонь атамана.

Анненков выше среднего роста, худощав, на его удлиненном лице в неопределенной пропорции сочетались черты его русских отца, деда, цыганки матери, бабки француженки… Так вот, его лицо в первую очередь благодаря сочетанию некрасивости и выразительных, «сильных» глаз, производило незабываемое впечатление. Своим гипнотическим взглядом, он, казалось, пронизывал собеседника насквозь.

– Раздевайся, садись Степан Игнатьевич. Как дела в сотне?

Степан, было, присел на предложенный стул, но тут же вскочил и принялся торопливо докладывать:

– В наличии восемьдесят два человека, все здоровы, карабины и шашки исправны, патронов по сто – сто двадцать штук на человека, сухой паек в переметах на двое суток. Лошади все здоровы, подкованы и готовы к маршу, фуража на трое суток…

– Ладно… хорошо,– перебил доклад атаман. – Ты чего встал-то? Садись брат… и сними полушубок. Вспотеешь, тут натоплено, а потом на улицу, на ветер, прохватит. А нам, сам понимаешь, сейчас болеть никак нельзя. Я не сомневаюсь, что в твоей сотне все в полном порядке. У тебя ведь настоящая фронтовая закалка. Я тебя, брат, вот зачем вызвал, – атаман вновь сел, и мельком взглянул на карту, лежащую на столе. – Ты же недавно к себе на родину ездил, в Усть-Бухтарму. Много слышал о твоей станице, но вот побывать ни разу не пришлось.

– Так точно, брат-атаман, – отчеканил Степан, пожирая Анненкова преданными глазами.

– Вот что, брат-хорунжий, мне очень не нравится, что в нашей дивизии так мало твоих земляков. Начальник нашей комендантской команды из Усть-Каменогорска докладывает, что с Бухтарминской линии почти нет добровольцев. Мы несколько новых полков разворачиваем, и с учетом того, что наша основная база сейчас третий отдел Сибирского войска, то я хочу сформировать полк, целиком состоящий из казаков вашего отдела. Понял меня?

– Так точно, брат-атаман! – несмотря на предложение Анненкова Степан не садился, а продолжал стоять по стойке смирно, так и не сняв полушубка.

– По всей видимости, Верховный скоро объявит о призыве казаков второй и третьей очереди. Без этого никак не обойтись. Вот я и хочу, пока из ваших станиц их не призвали, там провести разъяснительную работу и сформировать несколько новых сотен. Твоя-то станица самая большая, я думаю, она одна сотни две, а то и больше выставить может. Как думаешь, брат-хорунжий?…

Степан не сразу собрался с мыслями как ответить, тем более атаман заставил-таки его снять полушубок. Пока снимал портупею, полушубок, лихорадочно обдумывал поступившее предложение.

– Эээ… насчёт станицы нашей… ежели вместе с поселками, что к ней относятся то да, две сотни, пожалуй, запросто выставит. Но только, брат-атаман, заковыка одна есть. Там у нас станичный атаман, Фокин Тихон Никитич… он сверхурочник бывший, потом в офицеры вышел, сотником из полка уволился, опосля японской войны, по ранению, за нее и оружие георгиевское получил. Так вот, он там у нас очень большой авторитет среди казаков имеет и он супротив, чтобы казаки без призыва добровольно куда-нибудь шли. У него мысли такие: ежели много казаков из станицы уйдет, то ее случ чего оборонять некому будет. Ну, а казаки то наши, мои ровесники и кто там рядышком, льготные 2-й и 3-й очереди, оне этому только рады, оне уже год почти после фронту дома сидят, с бабами своими спать привыкли, а не в поле. Потому, и оне, и старики наши все Фокина во всем поддерживают.

– Но не все же женаты. Да хоть бы и женаты. Неужели там никто не пошлёт вашего Фокина к чертям и жен тоже? – на лице Анненкова обозначилась досадливая гримаса.

– Тихона Никитича у нас слушаются. Он мужик особенный, сам по себе. Он, иной раз, приказы из штаба отдела, и даже из Омска может не выполнить, а все по-своему сделать. И ничего, пока все ему с рук сходило.

– Ну, прямо как я, – рассмеялся Анненков, и его, до того не выражавшее никаких эмоций, лицо на мгновение обрело по детски радостное выражение. – Мне вот тоже из ставки Верховного приказы шлют, делай то, да делай это, а вот это не смей. А ведь мне-то на месте видней обстановка, чем им из Омска. Ну ладно… А этот ваш Фокин, он что в возрасте… богат?

– Так точно, где-то пятьдесят ему, и ужасть какой богатый. У его и как положено все офицерские льготы, а это и земли было двести десятин и пахотной и лугов, и скотины прорва, бараны, свиньи, коровы, целый табун лошадей держит. Хлебом с купцом семипалатинским торгует, Хардиным. Вдвоем они такие деньги заворачивают, во всей округе нет второго такого богача как наш Тихон Никитич. И дом у него в станице самый большой, и прислугу в доме дёржут.

– Погоди. Что ты там насчёт земли сказал, почему было двести десятин, а сейчас, что уже нету, куда она подевалась? – сразу подметил некое несоответствие в рассказе Степана Анненков.

– Да, тут такое дело…– Степан замялся.– Брат мой младший, Иван, на дочери атаманской прошлым летом обженился… Ну, и тридцать своих десятин, он за нее в приданное отдал.

– О да ты Степан Игнатьич, значит ему родственник? – Анненков улыбался своей обычной «холодной» улыбкой.

– Выходит что так, – виновато опустил голову Степан.

– А твой-то отец, тоже наверное богатый, раз станичный атаман, первый богач, за его сына дочь свою отдал?

– Да, как сказать. У нас тама, если сравнить станицу с теми, что я по «Горькой линии» видал или возле Павлодара, так бедных дворов почтишто и нету вовсе, все больше справные хозяйства. У нас и земля лучше, хлеб отменный растет, и луга в горах летом не вянут, как в степи, скотину туда с мая по октябрь выгонять можно, она там так хорошо отъедается. И целых две реки рядом Бухтарма и Иртыш, и какой там только рыбы нету. Потому у нас там казаки против Омского и Кокчетавского отделов очень даже хорошо живут, – с гордостью повествовал Степан, в то же время уходя от ответа о достатке своего отца – ему почему-то вдруг стало стыдно, что он у него совсем не богат, во всяком случае, был до женитьбы младшего сына.

– Ну что ж, это хорошо, что вы там так живете. Что ж казаки ваши и этот Фокин не понимают, что если придут большевики и как немного укрепятся, то все их богатства сразу реквизируют, а земли ваши хорошие мужикам-новоселам передадут?

– Тут, брат-атаман, такое дело, у нас тама и мужики многие очень неплохо живут, и не только старожилы, те что кержаки, и новоселы тоже. Я ж говорю, у нас много земли хорошей, по долинам, и вдоль Иртыша, и вдоль Бухтармы. У нас тама с голоду, захочешь не помрешь, все одно прокормишься, не от земли, так от реки, не от реки, так от лесу. Я ж говорю у нас же не степь как здесь голая, у нас, если чуть в горы подняться тайга начинается, а тама зверья полно, грибов да ягод прорва. Народ тама у нас в основном справный, и от домов вряд ли добровольно куда пойдет. Я это понял, ещё когда по твоему, брат-атаман, заданию первый раз в марте месяце домой приезжал и агитировал в наш отряд вступать. Помнишь, четырех человек с собой привел, а остальные и не торкнулись.