Дорога в никуда

– Да ходили к нему, тот ещё гусь. После того, как их коммуну разогнали, он домишко в деревне прикупил, да там же на токарном станке детальки к плугам да сеялкам точит. Когда отыскали его, и насчёт оружия спросили, говорит, нет и не было у них никакого оружия. А другие коммунары, что там по деревням разбрелись, говорят, врёт, сховал он его куда-то со своими прихвостнями, а может уже и продал, или казакам сдал. Они ему, многие, ни на грош не верят, всегда, говорят, был он с гнилым нутром, всё под себя грести норовил, и сейчас, вроде, большую часть артельных денег себе захапал. Да и на других коммунаров надежда тоже слабая, живут со своими бабами и ребятишками у мужиков-новосёлов на огородах в землянках, или за печками, работают у них же и рады радёшеньки, что с голоду не мрут. Плуги с боронами починяют, а с белыми воевать и не думают. Вот те и революционный авангард пролетариата, питерский рабочий класс…

Через три дня после этого разговора Бахметьев напросился у своего страхового начальства в командировку в Бухтарминские волости. Но отправиться туда смог только после Нового Года, когда встал зимник на замерзшем Иртыше. В январскую стужу на попутных санях он меньше чем за сутки добрался до Бухтарминского края, официально для страхования имущества тамошних крестьян, а на самом деле искать следы оружия, привезенного питерскими рабочими. На второй день, страховой агент объявился в деревне Снегирево и постучал в избу, дверь которой открыла остролицая маленькая женщина со злым проницательным взглядом…

То, что бывший председатель коммуны совсем не рад видеть «страхового агента», Павел Петрович определил сразу по выражению его лица. Они уединились в маленькой комнатке оборудованной под мастерскую, в которой стояли токарный станок, тиски, стол на котором были разложены слесарные и столярные инструменты. Бахметьев дипломатично начал не с упреков, а напротив с похвалы:

– А вы, Василий Степанович, молодец, вон как хорошо устроились. Сразу видно настоящего рабочего человека – нигде не пропадет.

Но Грибунин на дружеский тон не «купился». Он догадывался, что Бахметьев приехал по его душу, скорее всего, по жалобе зыряновцев, сотрудничать с которыми он наотрез отказался.

– Господин Бахметьев, говорите прямо, зачем вы пожаловали, нечего ходить вокруг да около, – грубо осадил гостя Василий.

– Ну, зачем же так, Василий Степанович? Господин? Разве мы с вами уже не состоим в большевистской партии, и не являемся товарищами? Тем более вам, лично знакомому с товарищем Лениным, это совсем не к лицу, – не зло пожурил собеседника Бахметьев.

– Перестаньте. При чем здесь мои знакомства? Ну, хорошо, пусть будет товарищ. Так что же вы от меня хотите, товарищ Бахметьев?

– Мне от вас!?… Помилуйте, вы же в курсе, что я являюсь координатором всего коммунистического подполья в уезде. Так что если вы ещё считаете себя членом партии, то такой вопрос слышать от вас весьма странно. Вы встречаете мня как весьма нежеланную персону, хотя всё должно быть как раз наоборот… Ну, да ладно, не будем ссориться. Одной из моих обязанностей является доведение до коммунистов последних событий в стране, положение на фронтах. А вы ведете себя так, будто это вас совсем не интересует. Кстати, вы в курсе, что было покушение на товарища Ленина?

– Что… на Ленина!? Он жив? – Грибунина явно потрясло это известие.

– Жив. Это ещё в августе случилось в Москве, после митинга на каком-то там заводе. В него трижды стреляли, эсеры. Сейчас он уже поправляется. Отстали вы товарищ Грибунин от жизни.

– Действительно… живем здесь, как в консервной банке закупоренные, ничего не слышим, ничего не знаем, – взволнованно ерзал на своей табуретке Василий.

– А про это, во всяком случае здесь, кроме вас и знать никому не надо, ну разве что самым надёжным и не болтливым товарищам сообщите, – Павел Петрович дал понять, что по-прежнему доверяет Грибунину.

– Понимаю вас… А как вообще обстановка… на фронтах? – осторожно осведомился Василий.

– Вот этого вопроса я ожидал от вас прежде всего. Хотя мои сведения тоже довольно скудные, но кое что сообщить могу. Вы о казни бывшего царя и всей его семьи в курсе?

– Про то от казаков слышал. Это-то зачем было делать? Он же и так не опасен был, он же сам отрекся,– явно осуждал такие действия Василий, в то же время, приглядываясь к Бахметьеву, как тот отреагирует на его реплики.

Но тот неожиданно поддержал:

– Да, вы совершенно правы, излишняя, ничем не оправданная жестокость, бросающая тень на всё наше дело. Помните, я вам при первой нашей встрече говорил, что родом с Урала и некоторое время работал в Екатеринбургском Совдепе. Вы же, наверное, и по Питеру знаете, что в центральных органах партии, в ЦК, Совнаркоме немало товарищей еврейской национальности. В екатеринбургском Совдепе их тоже было довольно много. Надо прямо сказать, большинство из них дельные, преданные делу партии большевики, но встречались и такие, что прямо горели желанием расквитаться за унижения их и их предков. Председателем ВЦИК сейчас Свердлов, я его знаю, он тоже родом с Екатеринбурга. Я не сомневаюсь, это он санкционировал расстрел, и руководили расстрелом евреи, Юровский, Голощёкин. Насколько, мне кажется, они сами в нашу окончательную победу не верят, вот и поторопились местью себя хотя бы потешить, раз уж им царская семья в руки попала.

– Товарищ Бахметьев, вот хочу вас спросить, – по тону чувствовалось, что Василий всё более проникается доверием к собеседнику. – Вы, я вижу, человек образованный, наверное, где-то учились, не одну начальную школу кончали?

– Вы хотите спросить, раз я образованный, то наверняка из каких-нибудь дворян или буржуев? – улыбнулся в свою жидкую бородку Павел Петрович. И по тому, что этот вопрос смутил Василия, понял, что попал в точку.

В перегороженной на крошечные спальню и гостиную старой избёнке потрескивали дрова – печь топили почти постоянно, так как и рассохшиеся рамы, и промёрзшие в инее углы «дышали» холодом. Дети, которых по вечерам Лидия заставляла заниматься, уча их по памяти словесности, арифметике… Они сейчас притихшие сидели поближе к теплу, чтобы не мешать отцу разговаривать с очень важным гостем. Дверь в пристройку плотно затворена, и потому тепло от печки туда уже давно не поступало, но собеседники настолько увлеклись и, казалось, не замечали, что помещение выстывает.

– Я, товарищ Грибунин, как и вы пролетарского корня. Мой отец был рабочим-литейщиком, а вот меня, не желая чтобы я, как и он мучился на заводе, после полного курса начальной школы в земскую учительскую семинарию определил. Потому я сам учителем стал, сначала в начальной школе, а потом окончил учительский институт и уже в женской гимназии русский язык преподавал. Много читал Маркса, Бакунина, Плеханова, статьи Ленина.

– Понятно. Моя жена в Питере как раз женскую гимназию закончила. Так она о своих учителях нехорошо отзывается.

– То-то я гляжу у вашей супруги взгляд какой-то особый. Знаете, образованная женщина совсем по иному воспринимает окружающий мир, чем простая. В их взгляде всегда можно прочитать что-то вроде: мужики не зазнавайтесь, я вас не глупее, – оба собеседника дружно, но сдержанно рассмеялись.

– И всё-таки я не пойму, товарищ Бахметьев, объясните мне человеку не шибко грамотному, как же так получилось. Вот я, к примеру, прежде чем эту коммуну организовать и в Совнарком ходил, и в Петросовет и там на самых высоких постах сидят комиссары-евреи Зиновьев, Урицкий, Цурюпа и другие. Посмотрел я на них и думаю, нашего русского большевика из рабочих, вроде меня, на такие должности никогда не поставят. Эти и образованные и иностранные языки знают. Это всё понятно. А вот с вами-то как оно получилось? Вас, русского большевика, пролетарского происхождения, образованного, вместо того чтобы в том же Уральском Совдепе какой-нибудь высокий пост занять, вот сюда, на край света в горы загнали, подполье организовывать. Кто там у вас всем заправлял-то, и вас сюда направил?

Затеяв разговор «по душам», чтобы сблизиться с этим «себе на уме» Грбуниным и потом добиться своего… Павел Петрович вдруг, сам того не ожидая, попал под влияние его рассуждений. Он невольно вспомнил заседание Уральского Cовета почти годичной давности, когда его на все лады расхваливали, как опытного, стойкого большевика-конспиратора… Теперь он вдруг отчётливо понял, что цель тех похвал, именно его откомандировать для оказания помощи товарищам в деле укрепления советской власти на Алтае и в Семипалатинской области. Его просто выпроваживали подальше от Урала, где он имел немалый авторитет и среди рабочих и среди определенных слоев интеллигенции. Этот хитрющий Грибунин, сразу рассмотрел то, что он не видел тогда на том заседании, не осознавал до самого этого разговора. Только теперь и ему стало очевидным, что его просто вывели из «игры» накануне борьбы за какой-то очень важный пост.

Павел Петрович прикидывал в памяти тогдашний состав Совета. Русских там насчитывалось не менее семидесяти процентов, но в подавляющем большинстве то были, либо неграмотные и малограмотные рабочие, либо выходцы из разночинной интеллигенции, то есть с «ненадёжным» происхождением. А евреи все сплошь окончившие гимназии, реальные и коммерческие училища, а то и с университетским образованием, и все так или иначе пострадавшие от царского режима, активные, так сказать, борцы с самодержавием. Да, безусловно, он являлся для них самым опасным конкурентом и по происхождению, и по образованности, и по стажу дореволюционной борьбы с царизмом. А он то дурак, так гордился оказанным доверием, так радовался, благодарил. И вот что получилось… Да, если бы он прошлым летом оказался не здесь, а там на Урале, то сделал бы всё от него зависящее, но не допустил бы позорного расстрела царской семьи, безусловно лёгшего чёрным пятном на репутацию партии не только в России, но и во всём мире. Павел Петрович испытывал чувство стыда, что его, человека уже немолодого, умудренного житейским опытом, так «провели на мякине». Бахметьев крякнул, и резко мотнув головой, отогнал неприятные мысли. В тот же момент он почувствовал, что в мастерской стало чрезмерно холодно, передернул плечами и потер руки.

– Ладно, Василий Степанович, сейчас не время об этом, – до того убеждающее-мягкий, он вдруг заговорил жёстко. – Давайте к делу. Вы хотите знать как дела на фронтах? Понимаю вашу обеспокоенность, – теперь в тоне этого буквально на глазах съёжившегося, сгорбившегося, постаревшего человека недвусмысленно читалось: «хочешь угадать, устоит или нет советская власть?» – Не бойтесь, в Москве и Питере всё прочно, хоть контра и навалилась со всех сторон, подталкиваемая мировой буржуазией. Рабочие и беднейшее крестьянство сотнями тысяч вступают в Красную Армию и скоро всем этим Колчакам, Дутовым, Анненковым придёт конец. А наша с вами задача организовать подпольную и партизанскую борьбу здесь в тылу врага, помогая Красной Армии. Почти по всей Сибири полыхают антиколчаковские восстания и действуют красные партизаны, а у нас здесь тишь да гладь. Вы меня понимаете, товарищ Грибунин?– уже более официально обратился Бахметьев.

– Всё понятно, – опустил голову Василий.

– Ну, а раз понятно, тогда отвечайте подробно, где вы спрятали оружие, которое привезли из Петрограда?

Но последние слова Бахметьева произвели совсем не такой эффект, на который тот рассчитывал. Василий словно очнулся от «наркоза», он понял, что весь этот длинный разговор затеян всего лишь для того, чтобы вызнать – где он спрятал оружие. «Здорово, гад, ты меня разложил. Жидов бы так то вот у себя в Екатеринбурге. Ан нет, там не ты их, они тебя вокруг пальца…». Но это внутреннее возмущение, едва вспыхнув, тут же и погасло, когда Василий глянул в спокойные, строгие глаза Павла Петровича. Эти глаза, так же как и его слова подавляли, гипнотизировали. Василий виновато понурился и сбивчиво, торопливо, словно боясь не успеть, заговорил:

– Оно… оно там, где был наш лагерь, закопано. Помните, штабная палатка, где мы с вами разговаривали? Ну, а за ней большая одна как четыре, санитарная стояла. Она на две отделения была разделена, в одном лазарет, а во втором склад для медикаментов. Там, под ящиками с лекарствами мы вырыли яму в два аршина глубиной, в нее ящики с оружием и переносили. Сверху землёй забросали, и доски как пол положили. Потом, когда нас разогнали, я тем же своим доверенным людям велел эту палатку снять. Они вынесли ящики с лекарствами, а доски не тронули, только ещё сверху земли набросали. Так что найти легко, там под слоем земли доски, а под досками оно. Те люди все здесь в Снегиреве при мне. Любой из нас то место сразу найдёт.

– Так-так… говорите закопали. Значит, оно уже полгода как в земле гниет?! – едва сдерживал возмущение Бахметьев. Лето прошло, осень прошла, дожди были. Оно же, может, в негодность пришло уже!

– Не извольте беспокоиться товарищ Бахметьев, – усмехнулся Грибунин. – Мы же оружейники как-никак, по всем правилам его смазали и в специальную бумагу завернули. И ящики не какие-нибудь, настоящие, оружейные. При такой консервации оружие самое малое десять лет хранится, а тут и года не прошло…

7

Тот факт, что страховой агент из уезда просидел у бывшего председателя коммуны значительно дольше, чем в избах прочих крестьян, у которых обновлял страховые свидетельства на инвентарь и жилища… Это показалось странным деревенскому старосте, негласному осведомителю атамана Фокина. В тот же день староста, вроде бы по делам был в Усть-Бухтарме и заглянул в станичное правление…

Разъезд из трех верховых казаков перехватили Бахметьева, когда он искал оказию, чтобы добраться до Зыряновска. Там он намеревался озадачить местных безоружных подпольщиков на предмет поиска и отрытия ящиков с оружием и боеприпасами, которые должны были пойти на вооружение вновь создаваемого партизанского отряда. Доставив «страхового агента» в станицу, его сразу препроводили в крепость, ночь продержали на гауптвахте, тесной комнате с топчаном, а наутро он предстал перед самим атаманом…

– А, господин страховой агент, это вы? Мне доложили, что задержали какого-то подозрительного человека, который ходит по деревням с непонятной целью. Извините, не знал. А что это вы на этот раз всё по деревням-то ходите, а ни в поселки казачьи, ни в станицу не заглянули? Слышал, что вы переоформляете страховые свидетельства. А разве казакам это не требуется? Вы же у нас прошлым летом немало имущества застраховали. Тут в станице ещё до Нового года два пожара случилось, один дом дотла выгорел, второй наполовину. Оба они как раз у вас и были застрахованы. Могли бы эти случаи сразу как положено и оформить, чтобы пострадавшие деньги, им причитающиеся по страховке получили…

Тихон Никитич говорил словно журя, тут же с улыбкой предложил Бахметьеву присесть, а казака конвоира отпустил. Он всем видом показывал, что произошло недоразумение, в котором есть и самого «страхового агента» вина. Тем не менее, Бахметьев, для которого арест стал полной неожиданностью и сильно им переживался… Павел Петрович выбрал не пассивную защиту, а активное наступление.

– Господин атаман, не надо спектакля. Вы отлично знали, кого приказали арестовать. Ваши люди, кстати, этого и не скрывали. Вы меня подозреваете в чем-то!? Если у вас есть конкретные доказательства, соблаговолите их представить, и не надо заговаривать зубы, – резко отреагировал Бахметьев, но сесть все-таки не отказался, так как в крепости его и вечером, и с утра не накормили, и он от этого испытывал некоторую слабость.

Тихон Никитич усмехнулся, и несколько секунд внимательно вглядывался в арестованного. Тот же, напротив, смотрел не на хозяина, а оглядывал атаманский кабинет. В углу дышала жаром протопленная печь, которая во многом и создавала атмосферу домашности. В сочетании с разыгравшейся метелью за окном, неясности своей дальнейшей судьбы, Павлу Петровичу вдруг не захотелось покидать этого благословенного оазиса уюта и вновь оказаться на пронизывающих ветру и морозе.

– Ну, что же господин Бахметьев Павел Петрович, – перед атаманом лежали документы арестованного, – бумаги ваши в порядке. Вы действительно числитесь страховым агентом Усть-каменогорского отделения Барнаульской страховой конторы. Но у меня достаточно сведений из деревень как нашей, так и соседней волости, что вы в основном занимались не страхованием, а большевистской агитацией. Да и то, что вы встречались с бывшим председателем коммуны, вы, надеюсь, отрицать не будете.

Бахметьев пожал плечами:

– Я не разделяю людей по их политическим взглядам, страхую всех желающих, а что касается ваших обвинений…

– Да перестаньте вы изворачиваться, Павел Петрович. То, что я не приказал доставить сюда ни тех крестьян, у которых вы останавливались, ни господина Грибунина, разве это вам не говорит, что я просто не хочу этого делать, не хочу никого привлекать ни к какой ответственности, и вас тоже не хочу? – миролюбиво взывал к арестованному атаман.

Бахметьев уже не маскируясь в открытую удивился, и его вопрос прозвучал недоуменно:

– А что же вы тогда от меня хотите… зачем задержали?

– Хочу чтобы вы помогли мне пресечь всякую возможность ненужного пролития крови на территории моей волости и которые тут рядом тоже, – атаман встал, поскрипывая сапогами, обошёл стол, и остановился рядом с Бахметьевым, у которого с валенок стаял снег, и на чисто вымытых досках пола образовалась лужица.

– Я… я не понимаю, о чем вы говорите, – вновь нахохлился и спрятался в свою «скорлупу» Бахметьев.

– Да все вы понимаете. Ну, зачем вы в такую стужу сюда приехали? Наверное, побудить Грибунина и его коммунаров к каким-нибудь действиям против власти. Он же сидит себе тихо, ремонтом занимается, и остальные на него глядя, полезным трудом занялись.