Вечный двигатель

Толя развернулся – движение ровное, степенное. Узрев Костю, тотчас поплыл лицом:

– Вот уж никак не ожидал. – Молодой человек был явно ошарашен, качал головой. – Надо же, где встретиться довелось! – Тряс Костю за плечи. – Ну здравствуй, братишка!

Костя, сильно улыбаясь, откидывал голову назад, клал ее в стороны, рассматривая:

– А ты, парень, изменился, – установил голову, простил: – Ну да всё в дом. Во-первых строках – ты как здесь, и почему я тебя раньше не видел? Я на корабле с первой пристани.

Толя обстоятельно докладывал:

– Так это, вчера сели, в Самаре. Мы до тетки, пару остановок – решили поглядеть на Волгу. – Спохватился: – Ты вот познакомься. – Отодвинулся и открыл молодую женщину непримечательного облика. – Это и есть Лида… ну, я рассказывал (легкое смятение пробежало по лицу). Была невеста мне, а теперь жена. – Объяснил Лиде: – Вот он самый – Костя. Я писал, по Кыштыму напарник и душевный человек.

Костя кивнул головой.

– Наслышан, наслышан – настолько, что именно такой и представлял… Прокатиться на пароходе – это вы верно надумали. Природа обалденная! – Бросил взгляд на берега. – Да и с погодой угадало. – Повернулся к Анатолию. – Давай, рассказывай – почем и какого рожна!

Вдруг с верхней палубы раздался возглас, сделала его миловидная девушка:

– Костя, ты куда мою сумку подевал?

– Погоди! – аккуратно крикнул ей Костя. Опустил взгляд к Толе. – Слушай, вечерком посидим? Тут (сделал оправдательную улыбку) надо отлучится.

– Ну, о чем речь!

Костя, отходя, шутливо погрозил пальцем:

– Готовь обстоятельный отчет за прошедший период.

Вечером Константин и Толя стояли на самом носу парохода. Золотом сияла величественная лава реки, шаял изрытый оспинами воронья и подпаленными струпьями облаков закат – красота сумасшедшая. Костя жадно набирал происходящее в глаза, прикладывался изредка к бутылке пива, говорил искренно:

– Ну что, я за тебя рад безмерно. И папаней стать – это ты клёво придумал. Сколько еще говоришь – три месяца попусту ходить?.. – Сделал глоток из бутылки, глядел беззаботно вдаль. – А я не созрел. Впрочем, есть предмет. Прежде всего, Галина зовут, а это, брат, имя женское… – Лицо Кости набрало серьезное выражение. – Понимаешь, надо жениться, иначе изотрусь. А Галка – девка подходящая. Я на тебя с Лидой нынче посмотрел и умиление царапнуло. Рад, словом!

– Да, Лидок у меня вещь, – проговорил Толя тускло. Повернулся, голос чуть приподнялся. – А что за парень все с тобой – друг?

– Приятель. Он хоть и земляк, но познакомились здесь, на корабле. Классный чувачек, Сережка Шумахер – белая кость… (Погорячее) Слушай, но как он девиц снимает – уж на что я не последний, а до него далеко! Впрочем, психотерапевт, даже гипнозом владеет.

– Нда, психика, – тихо проговорил Толя. Поник головой, помолчал, вздохнул тяжко. – А с Надюхой-то… в Кыштыме… – В голосе появилась хрипотца. – Сволочь я!

Костя попытался сбить:

– Брось, Толик! Обычные дела. Не тем тратились, за которое казниться можно.

Стояло непростое молчание. Наконец Толя поднял голову и начал. Первые фразы дались трудно – говорил хрипя, ломая голос:

– Вот что, Костя, это хорошо, что я тебя встретил. Боле рассказать некому, а держать шершаво… – Откашлялся, голосовой механизм набрел на чистый звук. – Что там со мной произошло, сам не пойму. Дым! По сию пору… начинаю вспоминать – дымка…

В уральском городке Кыштыме произошла поздняя осень. Небо висело гадкое, с безразмерной, тянущей на пашню тучей, едва зеленоватой и будто прокисшей, казалось, солнце навсегда утонуло в ней и жизнь мало что сулит. И ветер шел недобрый, мокрый, чудилось, туче мало погубленного солнца и она дышит недугами, скверным отношением к людям. Подобной обязанностью были наделены грубые, скользкие звуки. Наконец длинные и повсеместные лужи морщились и сильно вносили впечатление одра в окружающее.

В осени состоялась убогая однокомнатная квартира. В ней присутствовали рассохшийся пол с вытертой краской, беленные без рисунка облупленные стены – в углу ерзала скисшая паутинка. Существовали: стол без скатерти, три стула (один комолый), громоздкий, но без видимых изъянов шкаф с зеркалом в частых родинках. Со стены обиженно ворчал приемник – телевизора не наблюдалось. В комнате находились Анатолий и Надежда. Она в домашнем халате полулежала на кушетке (голова опиралась на вертикальное предплечье), неприбранные волосы лазали по лицу, мутный взгляд рассеянно и вяло ездил по полу; Толя в майке и мятых брюках (тапки на босу ногу) мотался по комнате.

– Не уезжай. Ты знаешь, я не могу одна, – говорила девушка, голос выбрался недужный.

– Ты совсем рехнулась, – раздраженно доказывал Толя, – это же военная часть! Пусть я гражданский, но начальство-то – служба! – Опал. – И без того почти неделю прогулял – спасибо, Костя лейтенанта нашего уговорил поручиться. Нет, никак не получится.

Скрипел пол под ногами мужчины, нудило радио.

Надя села, убрала с лежака ноги. Молчала, лицо было пустым. Неожиданно глаза расширились (взгляд не отставал от пола), пальцы часто задвигались, царапали кушетку – визгливо, неприятно отчеканила:

– Я не мо-гу од-на!!

– Заткнись! – Толя остановился, злобно развернулся к ней. Вдруг подскочил, лицо перекосило ненавистью. – Ты же мне всю душу вымотала! Ты же… – Тряс перед своей грудью сжатые кулаки. – Сссука!!

Надя вскочила, глаза безумно горели. Истекала суровой руганью и самыми отчаянными пожеланиями. Неутоленная, яростно, вытянув руки с растопыренными пальцами, кинулась на Толю – рычание, визг. Толя ловко перехватил, бросил ее на кушетку, придавил коленом – не особенно, впрочем. Вскоре отпустил и отошел… Надя рыдала, конвульсии били тело, захлебываясь слезами, тяжело, до рвотных судорог, пустых, закашлялась… Изможденная, встряхиваемая остаточными конвульсиями утихла. Перевела рыдание в нытье.

Толя сидел на стуле, руки безвольно бросил между колен, взгляд намертво упер куда-то рядом с женщиной. Она грузно села, подняла зареванное, обезображенное лицо.

– Пожалел бы, я же беременная.

– Ну и что? – устало, глубоко вздыхая, кинул Толя. – У меня мать тоже беременная была.

– Так… ничего, – Надя халатом вытерла слезы.

Толя встал, снова тяжело вздохнул. Безжалостно, ровно, монотонно талдычил:

– Ты мне пузо свое не суй. Кто в тебе, неизвестно. Я ли, Костя – а может, член с горы Магнитной… – Тон стал назидательным, в голосе завелись акценты: – Ты тут сама решай, а у меня невеста есть. Я так думаю, через полгодика оторву отсюда. Рыло на этих заработках не наешь! (Без сожаления) Да и какие с тобой деньги – ты меня не то что в кисель, в брагу превратила.

Теперь вздохи пошли со стороны Нади. До слов, правда, они не разогнались. Толя посветлел:

– Не понимаю я тебя, Надюха. О чем ты думаешь?

Надя склонила голову, смотрела без адреса, на лице появилась слабая виноватая улыбка:

– О чем думаю? Да вот, думаю – сдохнуть или еще пожить!

– Вопрос, конечно, интересный, – Толя скалился, исподлобья поглядывал на Надю. – Шекспира на тебя нет.

Надя посерьёзнела, коротко бросила:

– У нас выпить что осталось?

Толя развел руки, пожал плечами – сарказм, недоумение, осуждение читались в тоне:

– Как ты рожать собралась!?

Зима, вечер. Вынырнет хилый месяц из мерзкой трясины неба – и того захлестывают лохмы бесноватых облаков. Мечется, стонет неприкаянная поземка. Толя, скукожившись, нырнул в подъезд дома Нади.

Разоблачился в прихожей, прошел в комнату. Она была тускло освещена настольной лампой, стоящей на тумбочке. Кушетка застелена спальным бельем, под одеялом виднелись контуры неподвижного тела. Толя зашел на кухню, выгружал на стол принесенное. Открыл холодильник – высветилась одинокая недопитая бутылка портвейна.

– Опять бухая, – обреченно констатировал он, в глазах тихо загорелась безысходность.