Гардемарины

Плох он или хорош?

– донеслись знакомые слова из кинофильма «Вертикаль» в исполнении Алексея до старшины 2 статьи Чхеидзе.

«Издевается надо мной, гад! Ну, я ему покажу! Еще работы подкину, если мало. Пока уважать не начнет, А не начнет – я его вообще с дерьмом смешаю. Он узнает, что такое настоящее служба!» – думал Чхеидзе, проскакивая мимо приоткрытой двери старшинской.

– Чхеидзе, зайди ко мне на секундочку! – внезапно прервал его мысли голос замкомвзвода Шорохова.

Когда Чхеидзе зашел, Шорохов встал с койки, где лежа смотрел телевизор «Электрон» с очень маленьким экраном. Он выключил телевизор и плотно прикрыл дверь.

– Чего у тебя с этим Морозовым?

– Да, ничего вроде, – пожал плечами Чхеидзе, – так, пусть поработает вместо увольнения. Крепче службу любить будет.

Шорохов снова сел на койку и с интересом посмотрел на Чхеидзе.

– Ты что, серьезно думаешь, Саша, что работа ни за что, без причин, сильно укрепляет любовь к службе и уважение к тебе? Ты думаешь, что другие курсанты отделения не заметили, что ты придираешься к Морозову? Это так ты добиваешься уважения курсантов? Потом, у него неделя без берега или наряд на работу или сразу два наказания в одной посуде?

Замкомвзвода были с четвертого курса и Шорохов был на год старше Чхеидзе и уважать их надо было не только за звание, но и за старшинство по неписанным традициям «системы», так курсанты ласково называли свое «училище». Любой курсант старшего курса считался по своему положению старше самого старшинистого из старшин младших курсов и ему надо было уступать дорогу и пропускать в дверях вперед и уж ни в коем случае не качать права. Это были неписанные законы «системы». Чхеидзе их не понимал и не хотел понимать. Он пришел в училище с армии, а там были свои неписанные законы.

– Ну да, еще как будет любить! Не хочет – научим, не может – заставим! – вспомнил слова своего сержанта Саши Антощенко и сказал вслух, – когда мы пришли в армию, в Кантемировскую дивизию, – Чхеидзе посмотрел на Шорохова, но его слова о Кантемировской дивизии не произвели на главного старшину никакого впечатления, – нас молодых тоже заставляли драить чистые полы в казарме, и спичками измерять ее длину, чтобы Родину любили крепче, как говорил младший сержант Антощенко.

Шорохов поморщился немного сказал тихим голосом:

– Саша, извини, здесь не армия и не казарма! Здесь готовят офицеров для флота. И наша задача не убить в них, молодых пацанах, желание служить, а наоборот, сделать так, чтобы они сильнее любили службу, которой они посвятили всю свою жизнь. Так за что ты ему впаял неделю без берега и эти каторжные работы от рундука до отбоя?

Чхеидзе покраснел. У него было достаточно болезненное самолюбие и ему не нравилось, когда кто-то пытается доказать ему, что он не прав. Но к словам Шорохова, наверное, стоило прислушаться. Шорохов был авторитетным командиром, в училище пришел после четырех лет службы на подводных лодках. Один из немногих курсантов имел правительственную награду – медаль адмирала Ушакова. Поэтому несогласие с действиями Чхеидзе было весьма весомо, тем более, что он был непосредственным начальником Чхеидзе. Еле шевеля губами, Саша произнес:

– Плохо на приборке работал. Стенки грязные на его объекте.

– Не стенки, а переборки. Стенки это в казарме в Кантемировской дивизии, – опять поморщился Шорохов, – я, пока ты увольнял роту, не поленился и проверил приборку в политотделе и, прежде всего, чистоту стенок, вернее, переборок. Там чистота такая, что переборки блестят, как у кота любимое место.

Так что будь добр, объясни мне все же вразумительно, за что ты впаял этому Морозову неделю без берега, лишил законного увольнения и плюс поставил на эти непонятные работы – мыть чистые переборки? Причем сделал это в весьма в экзотической форме, перед самым увольнением, когда Морозов уже встал в строй. Можно было сделать это заранее, к примеру, сразу после приборки, показав наглядно за что, если есть нарекания, показав всем своим курсантам прямо на месте, что наказал его за дело. А так некрасиво все это как-то получается.

– Этот Морозов очень заносчивый. Ко всем моим приказаниям относится с какой-то ухмылкой. Вроде, как издевается. Вот я решил показать ему, кто в доме хозяин! – покраснев, начал оправдываться Чхеидзе.

– Так. Теперь мне все стало понятно, Саша! У тебя просто казарменная болезнь. Но ты уже на третьем курсе и аж цельный старшина 2 статьи и, наверное, тебе давно уже надо бы понять, что на ногах у тебя не сапоги с портянками, а чистые флотские ботинки. И что ты воспитываешь не солдата первогодка, пришедшего служить в армию на два года, мечтающего побыстрее сорваться с принудительного долга перед Родиной, а офицера флота, который добровольно пришел на флот, чтобы посвятить ему всю свою жизнь. И служащего уже второй год. Постарайся это понять. У нас не армия, где все понятно. Сегодня ты солдат – черпак, через год – вроде уже выше, полтора – сержант – дед, а потом гражданка. И там, после срочной службы, есть гарантия, что ты практически никогда не встретишь своих сослуживцев. Здесь все по-иному: через пару лет ты получишь лейтенантские погоны и кортик, а еще через год после тебя Морозов тоже станет офицером. Как служба сложится – никто сказать сейчас не сможет. Кто из вас окажется более способным, умелым? Разница у вас небольшая. И глядишь, лет через пять-семь придет к тебе Морозов начальником или, хуже того, командиром корабля или старпомом, а ваши отношения уже омрачены какими-то никому не нужными училищными разборками. Подумай, что ты творишь! Зачем тебе это все надо?

Шорохов по-дружески, кивнул головой Чхеидзе.

– Понял?

– Я все понял, товарищ главный старшина! Но я не боюсь, что Морозов станет моим начальником, не дорастёт! – надулся, обиженный тем, что его не поняли, Чхеидзе, – разрешите идти готовиться в увольнение?

Шорохов сжал губы, он надеялся, что ему удастся поговорить нормально с Чхеидзе и в следующий раз тот подобных ляпов тот не допустит. Но последняя его фраза показала, что он ничего не понял. Придется принимать экстраординарные меры, раз не понимает нормальных слов и отношения.

– А как же работы в вашем кубрике вашими людьми? – усмехнулся внезапно Шорохов, – надо быть, Александр, последовательным до конца! Организовал работы – обеспечивай их! Останешься здесь, раз организовал вечерние работы. Руководи своим Морозовым. А ты как думал? Назначил в наряд на работы – значит, сам и контролируй их! А то ты уйдешь в увольнение, а он ведь сядет и ничего не будет делать! – Шорохов усмехнулся, увидев, как погасло лицо Чхеидзе. – Кто же будет за ним смотреть? И воспитательный эффект твоего наказания будет тогда совсем полным. Так что, уж будь любезен организовывать работы в кубрике до конца – до отбоя, как ты сам сказал, если они так уж сегодня тебе были необходимы!

Шорохов внутренне смеялся, глядя на изумленное и вытянувшиеся лицо Чхеидзе. Но по телевизору шел футбол – играл ленинградский «Зенит» с тбилисским «Динамо», ради которого он и остался сегодня обеспечивать в роте, и воспитательная работа была совсем не ко времени.

– Что ты на меня смотришь, как поп на икону? – скомандовал Шорохов, увидев, что Чхеидзе стоит столбом. – Переодевайся в робу и руководи организованными тобой работами. Что неясно?

– Так я это, договорился встретиться сегодня с невестой. Она будет меня ждать! – с каким-то отчаянием произнес Чхеидзе.

– И что вытекает из этого? Ты наказал Морозова, думаешь, его никто не ждет? А кто будет руководить им и назначенными ему работами? Я? Я не могу – у меня сегодня «Зенит» играет! – Шорохов кивнул в сторону выключенного им телевизора.

– Может, новый дежурный по роте старшина 2 статьи Николаев? Я его попрошу! – Чхеидзе умоляюще посмотрел на Шорохова.

– Николаев дежурный по роте. Не трогай его! У него своих дел по горло, чтобы еще отвлекаться на организованную тобой работу. Сдавай оперативно свое дежурство, переодевайся в робу и руководи своим Морозовым! – подытожил Шорохов результаты беседы.

– Разрешите идти? – тихо спросил Чхеидзе, опустив голову, поняв, что Шорохова ему не переубедить.

Шорохов привстал с аккуратно заправленной койки, на синем одеяле которой отпечатался след от его сидения, включил снова телевизор и махнул рукой Чхеидзе – мол, иди, не мешай.

Раздался знакомый с детства голос диктора Озерова, рассказывающего о развивающейся на поле ситуации. Где-то в третьем кубрике раздались радостные крики оставшихся без увольнения курсантов, смотрящих, видимо, футбол.

Чхеидзе с мрачным лицом встретил пришедшего с развода старшину 2 статьи Николаева. Тот спешил поскорее принять дежурство, чтобы отпустить сменившийся наряд в увольнение.

– Давай, Сашико, скорее, что у тебя там? Гальюн – чисто! Умывальник – чисто! Молодцы твои дневальные! Навели марафет! – он потрепал по плечу вытянувшегося перед ним с ветошью в руках высокорослого Вовку Петренко. – Сейчас подпишем прием и сдачу и доложимся Шорохову. И вы бегом, бегом, бегом за ворота! Счастливцы! – Вовка Николаев радостно засмеялся.

Чхеидзе помялся немного и потом решил все, что произошло, рассказать Николаеву, с которым учился в одной группе.

– Я сегодня не спешу. Меня, это, посадил руководить работами Шорохов в кубрике! – он покраснел. – Я наказал тут одного придурка, назначил на работы. А Шорохов сказал мне лично руководить работами.

– Ну что ж, все логично и правильно решил Шорохов! – улыбнулся Николаев, – я тебе давно говорил, что наша «система» не казарма и тебе давно пора забыть, как тебя заставляли мерить ее длину в спичках и наматывать на ноги портянки. Здесь флот со своими традициями, Сашико, и надо их уважать. А ты пытаешься здесь насаждать казарменную дисциплину.

Чхеидзе, недовольный тем, что остался непонятым даже своим однокашником, расписался в журнале.

Морозов драил до блеска переборки и напевал любимую песню из кинофильма «Хозяин тайги»:

Ой, мороз, мороз!
Не морозь меня!
Не морозь меня!
Моего коня!
Моего коня!
Белогривого!

Эту песню он любил еще по тому, что сам был Морозовым и самые любимые слова были «у меня жена ой красавица, ждет меня домой, ждет печалится». Неужели и его кто-то будет ждать домой? А хочется это, чтобы любимая красавица ждала.

В кубрик вошел Чхеидзе. Морозов спиной почувствовал своего ненавистного начальника и повернулся к нему. Увидев Чхеидзе, сразу замолчал, не желая злить лишний раз своего старшину, раз уж он так болезненно на него реагирует.

– Что замолчал – пой! Хорошо получается! – внезапно сказал Чхеидзе, сев на койку и начав стягивать синюю «галандку» (форменная матросская рубаха с вырезом на груди) через голову.

– Да, чего-то перестало петься, товарищ старшина 2 статьи! – со злостью сказал Морозов, еще с большей силой драя переборку.

Чхеидзе встал, аккуратно сложил в свой рундук свою форму одежды первого срока и переоделся в робу, что было для Морозова очень странно, так как он рассчитывал, что старшина сейчас уйдет в увольнение и можно будет расслабиться и почитать книжку, взятую по случаю в библиотеке. Чхеидзе взял «баночку»-табуретку и сел рядом с работающим Морозовым.

– Пой-пой, Морозов, нам еще долго петь до отбоя! – весело проговорил Чхеидзе, – знаешь, как у нас у Грузии любят петь?

«Во, гад, – ахнул, про себя Морозов, – теперь будет до отбоя над душой сидеть. Пропал вечер – это точно».