Асмодей нашего времени

– Благодарю за комплиментъ! А не пускались въ догадки, гд? я и что со мной?

– Кажись, что н?тъ. Позвольте однакожь – такъ-точно; – мадамъ Клюкенгутъ ужасная сплетница! – ув?ряла тутъ вс?хъ, что вы уходили въ л?съ съ Пустовцевымъ…

– Тише! быстро сказала Marie, схвативъ Племянничкова за руку. Она дико огляд?лась вокругъ, и сд?лавъ надъ собой страшное усилiе, произнесла полу-серьезно, полу-шутливо: какъ можно говорить такъ громко подобныя вещи?.. Но однакожь какая гнусная клевета!

– Да вы не безпокойтесь! Я ее тамъ отд?лалъ, что…

– Благодарю васъ, ?едоръ Степанычъ, сказала Marie, пожавъ ему руку.

– Ужь не безпокойтесь! Я имъ теперь всю правду-матку выложу, какъ на ладони. Ужь не безпокойтесь!

Музыка заиграла прелюдiю четвертой кадрили. Пары начали устанавливаться, и черезъ дв? минуты Marie носилась въ танцахъ съ необыкновеннымъ увлеченiемъ, разсыпая вокругъ себя восторгъ и шумное веселье. Вс? были обворожены ею, и въ одинъ голосъ повторяли, что никогда Marie не была тамъ очаровательна и весела, какъ сегодня.

Глубоко сердце челов?ческое, друзья мои! Сами ангелы не могутъ проникнуть туда; одинъ лишь Создатель видитъ вс? тайные изгибы его!..

Ночь, чудная, восхитительная ночь, съ темно-голубымъ небомъ и мирiадами зв?здъ, тихо спустилась на безпокоимую страстями челов?ческими землю. Въ ближнемъ л?су, недавно оглашаемомъ кликами радости и беззаботнаго веселья молодежи, не шелохнется ни одинъ листокъ; отдыхаютъ и пернатые п?вцы, нагулявшись досыта среди б?лаго дня, и нап?вшись вдоволь надъ теплыми гн?здушками своихъ подругъ; только изр?дка легкiй зефиръ прошелеститъ прозрачными крылушками и шаловливо пробудитъ заснувшiя листья деревъ. Все тихо, все мирно въ природ?; н?тъ только мира и тишины тамъ, гд? люди…

Ермилъ Тихонычъ осв?тилъ плошками весь дворъ и ув?шалъ фонарями ближайшiя къ опушк? л?са деревья, которыя мрачно выглядывали, какбы досадуя за такое своевольное нарушенiе ночнаго ихъ спокойствiя. При гром? музыки, еще раздаются шумныя восклицанiя молодежи, и быстро вертятся неугомонныя пары подъ звуки полекъ и вальсовъ. Чудо какъ весело, не правда ли?

Но ктожь это сидитъ на крыльц? межъ голубыхъ колоннъ? Голова поникла, руки упали долу, какбы отъ истомы и безсилiя. Полная грудь колеблется отъ тяжелыхъ вздоховъ, сквозь которые слышны глубокiя рыданiя сердца; ноги дрожатъ, насильно удерживаемыя на твердомъ помост?,– кто это? вижу, господа, но узнать не могу; темно, даромъ что Ермилъ Тихонычъ не поскупился на осв?щенiе….

Вс? остались въ высшей степени довольны распорядительностью Ермила Тихоныча и осыпали его благодарностями, которыя онъ принималъ съ сознанiемъ своей заслуги и съ величайшимъ удовольствiемъ, выражавшимся въ шаркань? ногами передъ мущинами и въ глубокихъ реверансахъ передъ дамами. Подъ конецъ пикника, Ермилъ Тихонычъ выхватилъ у музыканта какую-то трубу, попробовалъ было протрубить всей честной компанiя заздравный тушъ, но насм?шивъ вс?хъ и особенно музыкантовъ своими прiемами и гримасами, проп?лъ громогласно: "многая л?та".

Одинъ Онисимъ Сергеичъ былъ какъ-то не въ себ?. Онъ ужасно сердился на Семена Семеныча, и клялся вс?ми святыми, что ужь теперь ни за что въ св?т? не сядетъ съ нимъ ни въ какую игру, потому что, говорилъ онъ съ сердцемъ: «этотъ трухтубанъ-барабанъ годится только въ бабки играть.» Къ довершенiю досады, Онисимъ Сергеичъ нашелъ Соломониду Егоровну почти больною, и кр?пко сталъ бранить Ерихонскаго, который чортъ знаетъ съ чего зат?ялъ этотъ глупый пикникъ, когда везд? такая сырость и особенно въ этомъ проклятомъ л?су.

– Дивлюсь еще, говорилъ онъ, укутывая своей шинелью ноги Marie, – какъ д?ти не простудились. Хорошо, что ты, Маша, не таскалась по л?су, а то долго ли до б?ды?

– Не таскалась, какъ же не таскалась! бормоталъ Жорженька. Я самъ вид?лъ, что таскалась.

– Ты молчи, ты молчи, сорванецъ, говорилъ Онисимъ Сергеевичъ. Ты ужь тамъ винцо потягиваешь; вотъ я теб? дамъ винцо!

Жоржъ съ улыбкой взглянулъ на Marie, и не отв?чалъ отцу ни слова.

– Да гд? это д?вался Пустовцевъ? спросилъ Онисимъ Сергеевичъ. Я только и вид?лъ его, что при начал? этого дурацкаго пикника.

Marie вздохнула.

– Что теб?, Маша, холодно чтоль? Закройся хорошенько и прислонись къ углу; тамъ тепл?й теб? будетъ. Вотъ такъ! Что ни говори, а Пустовцевъ-то поступилъ умн?й насъ, продолжалъ Онисимъ Сергеевичъ, – онъ, какъ видно, заран?е убрался во свояси отъ этой проклятой сырости. Ты, Маша, не видала, когда онъ у?халъ?

– Н?тъ, папенька, чуть слышно проговорила Marie.

Соломонида Егоровна вздохнула со стономъ.

– Да что вы разстонались? сердито сказалъ Онисимъ Сергеевичъ, и завернувшись въ шинель, безмолвно сталъ покачиваться изъ стороны въ сторону.

Разъ?зжавшiеся гости тоже зам?тили отсутствiе Пустовцева и р?шили это т?мъ, что онъ слишкомъ важничаетъ, и потому ни соблаговолилъ принять участiе въ дружеской пирушк?. По этому случаю на долю Пустовцева припало довольно р?зкихъ зам?чанiй, а когда одинъ изъ офицеровъ сообщилъ во всеуслышанiе, что онъ симъ вид?лъ, какъ Пустовцевъ уходилъ огородами: то вс? повершили т?мъ, что въ насм?шку назвали его поэтомъ, – прозвищемъ, по мн?нiю жителей города В., самымъ обиднымъ для порядочнаго челов?ка.

На другой день, посл? пикника, въ дом? Неб?ды поднялась страшная суматоха. Въ ворота то и д?ло въ?зжали да у?зжали доктора, но по закутаннымъ ихъ физiономiямъ нельзя было сд?лать никакого заключенiя о результат? ихъ драгоц?нныхъ визитовъ; впрочемъ опущенныя сторы у вс?хъ оконъ дома Неб?ды, ясно давали знать, что тамъ кр?пко неблагополучно.

Въ знакомой вамъ зал?, опустивъ голову ниже плечъ, сид?лъ Неб?да въ глубокомъ кресл?. Онъ барабанилъ одной рукой по столику, стоявшему передъ нимъ съ непочатымъ стаканомъ чаю; въ другой же держалъ погасшую трубку, которая, перевернувшись верхъ дномъ, усыпала пепломъ налощенный паркетъ. Долго оставался Онисимъ Сергеевичъ въ этомъ положенiя, наконецъ крякнулъ и пошелъ съ видомъ какой-то р?шимости въ сос?днiя комнаты.

Въ спальн? лежала въ сильной горячк? Соломонида Егоровна. Глаза ея было красны сколько отъ слезъ, столько же и отъ огня, палившаго ея внутренность.

– Ну – что, какъ ты себ? чувствуешь? говорилъ Онисимъ Сергеевичъ, усаживаясь на постелю больной.

– Плохо, Онисимъ.

– Не даромъ мн? не хот?лось, сказалъ Онисимъ Сергеевичъ, стукнувъ себя кулакомъ по кол?ну, ?хать на этотъ проклятый пикникъ! Какъ будто сердце чуяло, что быть худу.

– Ахъ, другъ мой!

– То-то ахъ! А можно поговорить съ тобой?

– Что теб? нужно? спросила Соломонида Егоровна слабымъ голосомъ.

– Разскажи мн? покороче, что тамъ такое случилось съ Машей?

– Ахъ, Онисигъ, не спрашивай меня объ этомъ!

– Да чего не спрашивай! По невол? спросишь, когда д?лается Богъ знаетъ что. Всю ночь она металась, какъ сумасшедшая, говорила нив?сть какiя страсти, грызла подушку, заливалась слезами, а отъ меня отворачивалась, словно отъ демона, прости Господи. Чтожь это такое въ самомъ д?л??

– Простудилась, должно быть.

– Хороша простуда!.. Послушай-ка, другъ мой, сказалъ Онисимъ Сергеевичъ, наклоняясь къ больной, да ужь не поссорилась ли она съ Пустовцевымъ?

– Охъ, Боже мой, охъ, охъ! Воды, воды скор?й! Дурно мн?, дурно!

Онисимъ Сергеевичъ бросился къ столику, но въ торопяхъ опрокинулъ его, и все, что было на немъ, съ шумомъ и стукомъ полет?ло на полъ. Вб?жавшая прислуга нашла Соломониду Егоровну въ сильномъ обморок?. Онисимъ Сергеичь стоялъ посреди комнаты и посматривалъ на вс? стороны.

– А, Боже мой! вскрикнулъ онъ, схвативъ себя за голову и выб?гая изъ спальни.

– Баринъ! сказала горничная, чуть не столкнувшись съ мимъ въ дверяхъ.

– Ну что ты, дура?

– Пожалуйте, барышня васъ зоветъ.

– Которая?.

– Марья Онисимовна-съ.

– Такъ и говори. А то суется, словно угор?лая, бормоталъ Неб?да, направляясь къ комнат? больной дочери.

– А чай не изволите кушать? спросила горничная.

– Захлебнись ты имъ!

Вся обложенная подушками, полулежала страдалица на широкомъ, кожаномъ диван?. Она была страшно бл?дна, и въ одну ночь похудала такъ, что нельзя было узнать ее. Глаза, окаймленные синеватыми кругами, глубоко впади: пересмягшiя губы ужа не закрывали рта и высокая грудь поднималась тяжело и медленно. Завид?въ отца, Marie тревожно начала закрывать себя од?яломъ.