Летняя ночь для двух одиноких сердец

– О чем задумалась?

– Так. Извини.

– Теперь твоя очередь закончить свою историю. Я жду.

– Может, лучше не стоит? Дальше – совсем сказка.

– Я сказки люблю.

– После исцеления пройдет несколько лет, прежде чем я вновь окажусь в другом мире – в мире сновидений. И за годы я превратилась из гадкого утенка в красивого и грациозного лебедя. Это заметили окружающие. Это заметила я. Некогда замкнутая дурнушка, болтавшая сама с собой, становится общительной и жизнерадостной девушкой, которая расправила невидимые крылья и хочет познать мир, не боясь последствий – стать посмешищем. Хочет иметь друзей, как другие сверстники, не думая о будущих оскорблениях, невежестве, ссорах и предательствах. Хочет ходить в кружки творчества, научиться плавать, не стесняясь облачиться в купальник перед другими, чужими взорами, не боясь наготы тела и неуклюжести начинающих движений в водном царстве, пропитанном хлоркой. Хочет заигрывать с мальчишками, подначивать их, выводить из себя – приковывать внимание, быть в центре их внимания. Хочет участвовать в олимпиадах, трепетно и усердно готовится, исключая страх перед неудачей. Хочет любить тех, кто сначала приютил ее, а потом бросил, сломленную и одинокую, как ненужную вещь.

И все – почти все – стремления и желания ей удается воплотить в жизнь. Она – другая. Она – живая. И она больше никогда не станет той, кем была до исцеления. Ее глаза открыты, и она закрыла прошлое от других. А потом закопала глубоко внутри, чтобы захоронить. На веки вечные.

Банально?

Никто не узнает. Никто.

С такими мыслями я легла постель, закрыла глаза и пробудилась от того, что глаза слепили лучи солнца, проникающие через открытое окно без занавесок. Пели птицы. На кровати сидел Отец и с улыбкой на лице смотрел на мое сонное, непонимающее личико.

– Как спалось?

– Я только уснула.

– Как знать. Иногда не разобрать, где сон, а где реальность. Грани стираются. Всегда стираются. Границы придумал человек, не жизнь.

– Я думала, что больше не вернусь сюда.

– Наивно, – он протянул букетик ромашек, таких беззащитных. – Надо было подождать.

– Для чего? – я понюхала цветы. Ахнула от нежнейшего аромата зарождающейся весны, теплого солнца, чистой росы.

– Чтобы объяснить тебе, что тут к чему. И что тебе предстоит сделать…

– Для этого потребовались годы?

– Для кого-то годы, для кого-то – дуновения ветра. – Молчание. – Неважно. Я ждал, чтобы увидеть в твоих глазах невидимое сияние.

– Сияние?

– Извини, звучит бредово. Трудно говорить, когда не верят. Поверь – ты поймешь. Не сразу, но поймешь. Идем, соня.

Я потянулась, предвкушая красивый и сказочный сон, встала с постели и на полном серьезе спросила:

– Это вы дали мне сил?

– Предпочел бы, чтобы ты обращалась ко мне по-другому. Папа, например. Это трудновато. Поэтому пока перейдем на «ты», хорошо?

– Хорошо.

– И отвечаю на твой вопрос – я скажу, что ничего не делал. Просто ты обрела единение с заблудшей душой. Я лучше помолчу. Пойдем-пойдем. Надо торопиться, время идет.

* * *

Когда мы шли по деревне, по узким улочкам, сплошь изборожденным ухабами и ямами, случайные – или неслучайные – прохожие, облаченные в простецкую деревенскую одежду без ярких красок, приветствовали нас радушными и скромными улыбками; некоторые поднимали руки повыше головы и махали, сжав платки в кулачки – белые маячки.

– Жители рады твоему возращению. Их любовь подобна чуду. Не правда ли?

– Чем я заслужила их любовь?

– Добрыми делами.

– Какими?

– Которые ты обязательно исполнишь по воле нашего народа.

– Исполнишь? Откуда они знают, что я…

– Потому что мы верим в родственные узы – души, сплетенные единой нитью. Каков отец, такова дочь.

Мы помолились и вошли в церковь, пропитанную ладаном, гарью от зажженных свечей и ароматами полевых цветов, что громоздились в вазах на поддонниках. Побеленные стены пустовали – икон было непозволительно мало. Деревянный пол устлан бледно-красным ковром, загнутым по краям. С потолка свисала свечная люстра, над которой стоял позолоченный престол; на нем покоился крест и льняной антиминс. Ни священника, ни прихожан. Тишина. Через сводчатые окна проникали лучи солнца.

– Прости, а где батюшка?

– Не волнуйся, сейчас он в гостевом домике рассказывает юному поколению, что Бог – рядом с нами. В наших сердцах, – он, прихрамывая, подходит к антиминсу и говорит: – В этом антиминсе мощи нашего далекого предка. Мученика. Только мы имеем священное право прикоснуться к антиминсу. Подойди ближе. – Я послушно следовала указаниям Отца. – Протяни руку. Не бойся. Смелей. Почувствуй тепло. Чувствуешь?

– Да.

– Теперь растопырь пальцы и положи ладонь на Иисуса. Покалывание в ладони есть? Как будто током бьет.

– Да, – прошептала я.

– Слава Всевышнему! – пропел Отец и добавил: – Закрой глаза. Виктория, окажись во тьме – наедине с Иисусом. И он подскажет, что делать заплутавшему путнику. Укажет путь. Закрой глаза и слушай. Слушай.

И ты не поверишь – я услышала Глас. Шепот ветра. Потом вой ветра. Раскаты грома. Рокот бушующей реки.

Все закружило в круговерти бремени.

Земля уходила из-под ног.

Я падала, слыша сквозь шум ветра вой собаки, который нарастал и смешивался с надрывными криками младенца. Плачь детей. Вой собак. Крики умирающих людей. Выстрелы. Взрывы. Молитвы матерей, что потеряли детей.

Я закричала.

Закрыла руками уши, чтобы не слышать. Но это было невозможно. Сирены, возвещающие о воздушной атаке, крики птиц и людей – пробирались в меня, в мое нутро, в кровь.

Я умирала и возрождалась. Умирала и возрождалась. Слышала сердца усопших. Слышала взмах крыльев. Слышала, как порхает (и в то же время орет двигатель бомбардировщика).

Смерть сеет ад на земле обетованной.