Я вернусь

–– Связной я. Вот, пакет в танковую часть принес, – показал им надорванный конверт.

–– Да он разведчик, ребята, – повернулся к своим повар. – А ну тащите котелки, сейчас мы ему и каши, и супа добавим, а то вон какой тощенький разведчик пошел!

Навалили мне еще котелок супа и котелок каши, хлеба выставили много, даже с салом. Накормили меня так, что с трудом из-за стола поднялся. Сразу в сон начало клонить. Указали избу, где можно было устроиться на ночлег. Дошел я до этого дома, а там уж нашего брата солдата набилось, что ступить негде. Бойцы спали, разостлав на полу кто ватники, кто шинели… Лишь один немолодой солдат курил у печки. Я нашел свободный уголок справа от печки. Только голову опустил, сразу в сон провалился. Тепло, сытно, хорошо…

После такой еды и такого дня должен был я спать беспробудно. Но послышалось посреди ночи, как будто зовет меня какая-то женщина. Нежно так:

–– Вася, Ва-ася!

Протер глаза, прислушался. Тихо в избе, только солдаты храпят и в печке поленья щелкают, да коптилка горит. Никаких баб. Душно было в избе, от солдат парило потом, грязью, порохом. Решил я на свежий воздух выйти, заодно и малую нужду справить. Дверь оставил приоткрытой, свет из дома на улицу льется. Тихо кругом, даже собаки не лают. Продышался я, справил нужду и вернулся в дом.

Только лег, засыпать начал, как снова тот же голос:

–– Ва-ася!

Да что же это такое! Сел я, начал кругом смотреть, может, играет со мной кто? А тут мне живот скрутило да так, что пришлось спешно на двор бежать, одеваясь на ходу. Не май же на улице.

Поискал глазами я нужник во дворе, и не найдя такового, бросился в огород. Все же решился отойти подальше от дома, вглубь огорода, чтоб не у всех на виду. Там как раз большое дерево росло, раскидистое. Едва облегчился, как слышу – самолеты летят. Знал я, что возле Миллерово немцы аэродром имели, оттуда что ли летят. По гулу слышу, что летят не истребители «мессеры», а тяжелые бомбардировщики «штука». А у нас коптилка во всю горит, в окнах свет, из трубы дым валит, искры сыпятся. Не успел я до дома добраться, даже закричать «Воздух!» как следует не успел, так, проорал что-то, налетели бомбардировщики. Один из них склонился в пике, и началось… Бах! Ба-бах!

Бросился я ничком на землю, голову руками прикрыл. Земля дрожит, все гудит, взрывается. Грохот такой, будто внутрь колокола забрался, и змея подпрыгивает, будто спина большой лошади, несущейся галопом. Совсем рядом что-то грохнуло, меня сначала приподняло над землей всем телом, а потом той же землей засыпало. А потом все разом стихло. Улетели самолеты, высыпали бомбы по светящимся огонькам и обратно пошли, за следующей порцией.

Вокруг крик, танкисты свои потери считают, зенитчиков по матушку вспоминают, раненые орут, кое-где деревянные дома гореть начали. А на мне – ни царапины!

Встал я, пошел к руинам дома, где должен был ночевать. Половину избы с лица земли стерло. Вторая половина в огне. Всех, с кем я недавно лежал рядом, поубивало. Ни один не выжил. Мог бы и я с ними навсегда в сырой земле остаться, если бы не странный женский голос, дважды позвавший меня в ночи…

После этого случая верю я, что есть у каждого человека свой ангел-хранитель. По сей день верю. Не всегда он разговаривает с нами, как было со мной той ночью, а чаще передает сигналы через ощущения. Не раз и не два я потом убеждался в этом на собственном опыте. Бывает, сижу в окопе, а вдруг мне становится неуютно в этом месте, да так, что я менял место нахождения. То дуло там, то пахло чем-то или просто ни с того, ни с сего мурашки по коже бегали. А потом в то место, где я сидел, попадали либо снаряд, либо бомба…

Постояв так со снятой шапкой возле избы, ставшей могилой для мирно спавших бойцов, я распрощался с танкистами и отправился к городу Миллерово, к предместьям которого должна была перейти наша часть. Своих нашел, рассказал, что и как. Про голос, конечно, утаил – думал, засмеять могут.

–– Ты, Вася, в рубашке родился, – сказали товарищи.

Пакет со штампом в штабе приняли. Тут же я узнал, что готовится большое наступление. Нам предстояло выбить фрицев из Миллерово!

Глава 22. Завещание орла

В наступление пошли на большом подъеме. Так уж случилось, что перед атакой речь командира полка разбередила мне сердце, проникла в самую душу.

–– За Родину! За Сталина! За слезы наших матерей! – этот призыв крутился у меня в голове с первых минут сражения за Миллерово.

Схватка была жаркой. Немцы успели нарыть окопов, подготовить пулеметные точки, минометы подтащить. Наш артобстрел всю их систему не подавил, гитлеровцы не итальянцы, чтоб после первого разрыва руки поднимать. Пули свистели беспрерывно, что голову от земли не поднимешь. Наступаем, а укрыться негде! Кругом голое поле со снегом, и где-то далеко впереди чернеют окопы, в которых засел враг. Как добраться до них живым под кинжальным огнем сразу десятка пулеметов? Теряя товарищей, мы отчаянно ползли вперед. Хуже даже, чем под Сталинградом, там и дым был с пожаров, и обломков много, а тут ровное поле. Как тараканы на свету, только тапком придави.

Выжить под таким обстрелом могли, наверное, лишь самые везучие. В мою заплечную сумку уже несколько раз попадали пули врага. Смерть, казалось, была неминуемой.

«За слезы наших матерей»… Эх, зачем я вспомнил эти слова перед самой гибелью! Я не мог уже видеть огневые точки врага впереди себя, напоминающие огоньки от сварочного аппарата, не слышал свиста пуль и вой мин. Перед глазами возник образ матери, моей доброй, любимой всем сердцем матери, и я как будто бы слышал сквозь этот грохот ее ласковый зовущий голос:

–– Тоойуом, Тонгсуо…

Вспомнил я ее слезы, когда она провожала меня на войну. Я даже представить не мог, как она будет плакать, когда ей принесут похоронку, когда известят, что ее Тонгсуо больше нет на белом свете?! Я не мог сейчас умереть, потому что тогда моя мать умерла бы от слез! Это была бы самая высшая несправедливость на свете, даже большая, чем то, что я сам вот-вот умру!

Этот момент я всегда вспоминаю с тем же комом в горле, со слезами, неподобающими бойцу, мужчине… Но тогда, представив мать, я мимолетно вспомнил свои родные алаасы, школу, как мы учили наизусть стихотворение Платона Ойунского «Завещание орла»…

…Мин эппин таhааран

Хаххата оностун!

Эти строки будто бы стучались в мою голову, барабанили в мое застывшее на мгновенье сознание. Во времена гражданской войны в Якутии красноармейцы выстраивали перед окопами заслон из мерзлых балбаахов и трупов, погибших бойцов. Такую ограду не могли пробить никакие пули. В стихотворении, которое я вспомнил, умирающий красноармеец завещал поступить с его телом именно таким образом. «Плотью своей я даже мертвым буду бороться с ненавистным врагом», – говорил умирающий герой.

Все эти мысли за доли секунд пронеслись в моей голове словно бешеные кони. Вокруг Миллерова бои шли давно, поэтому недостатка в мерзлых трупах не было. Как раз передо мной виднелись полузасыпанные снегом останки какого-то бойца, я уж не стал разбирать подробностей, кто он был. Собрав всю волю в кулак, я дополз до него и, рискуя угодить под пули, стал переворачивать мерзлый труп товарища на бок, чтобы укрытие было более надежным.

Это стоило невероятных усилий, но, все же я справился. Перевернув труп, я ненароком заглянул в его мертвое лицо… Меня едва не стошнило. Парня убило прямо в лицо, только глаза остались – удивленные, непонимающие. Лежать рядом с ним я не мог, поэтому отполз назад, насколько мог. Толку в таком случае от заслона было немного, хотя и получился маленький бруствер. Достав свою лопатку, я начал потихоньку окапываться в глубоком снегу.

Ух и работка была! Снег тяжелый, плотный, саперная лопатка размером чуть побольше двух ладоней, да еще и встать нельзя – мигом пуля срубит. Не поймешь, то ли копаешь, то ли сам по себе зарываешься, как будто крот какой.

Все же «подсказка» из школьного прошлого меня выручила. Пули застревали в моем зловещем ограждении, я слышал характерные звуки и продолжал копать снежный наст до самой земли. В выкопанном углублении и за замерзшим трупом я был в относительной безопасности под косящим без разбора огнем противника.

Гляжу по сторонам, вроде бы и другие наши последовали моему примеру. Кто окопался, кто за трупом схоронился. Лежим так, отстреливаемся по вспышкам противника – тут винтовкам самое раздолье. Я патроны берегу, с беспокойством нащупываю время от времени единственную оставшуюся гранату в кармане. Вот бы забросить ее в окоп, туда, где строчит пулемет, не давая нам встать в полный рост и побежать вперед с громогласными криками «Ура!». А как забросишь? Ни проползти из-за бруствера, ни в полный рост встать, чтоб подальше кинуть. А команды наступать все нет. Неужели, думаю, командиров не осталось?

–– Уррааа! – вдруг послышалось откуда-то справа. Крик подхватили слева, сзади… Все кто был жив, поднялись как один в бой, подставляя под фашистские пули свои сердца… Сейчас или никогда! Целой волной пошли, будто убитые поднялись и снова атакуют это проклятое неприступное Миллерово.

–– Уррааа! – закричал и я, поднимаясь из своего укрытия. От долго лежания ноги стали будто деревянные. Но важно было сделать первый шаг… Второй…

И вот уже ноги сами несутся вперед. Сердце колотится так, словно вот-вот вырвется, кочегарит вскипающую кровь. Ну, немчура, держись! Коли дашь добежать – пощады не будет! Мне рассказывали, что парни из морской пехоты, добегающие до окопов врага под таким огнем, пугали фашистов хуже «Катюш» и танков. Пленных они не брали, а уж штыковой бой врукопашную фашисты проигрывали начисто почти всегда. Не любят они лицом к лицу сходиться.

Несусь с такими мыслями вперед, ничего не слышу, вижу только линию окопов впереди. Вот и враг! Добежали в два счета, а немца там уже и след простыл, только мертвецы и тяжелораненые валяются, те, кого при отступлении побросали. Струсили, убежали, сволочи поганые! Ну и дали же мы им жару! Миллерово стал наш.

Глава 23. Покурил

Тут, на границе трех, областей до Украины было рукой подать. Уже второй год Украина находилась в оккупации. Мы были в числе первых красноармейцев, освобождавших Украину от фашистского гнета. Наша дивизия первой из всех частей вошла в Ворошиловскую, ныне Луганскую, область.

Оттуда двинули в Харьковскую область. Шли быстро, за каких-то четыре дня уже были в намеченном пункте, сопротивление противника было слабое, нас тут явно не ждали. Тут из полкового штаба пришел приказ отступать. Оказалось, что немцы перебросили сюда новые танковые части, чтобы ликвидировать прорыв нашей дивизии. Отцы-командиры ясно понимали, что танками нашу стрелковую дивизию на неподготовленных рубежах вкатают в грязь без особых затруднений, поэтому было решено вывести из-под удара оголившиеся фланги.

Так, в походах да наступлениях, передислокациях закончилась окончательно зима. Снег растаял, наступила весна-разливайка… Весна 1943 года, когда я снова был ранен.

Воевали мы в это время под городом Красный Донецк. Меня к тому времени после легкого ранения в руку назначили телефонистом штаба полка. Пока рука заживала, то толком не слушалась, на передовой от меня было мало толку, зачем боец, который не может выстрелить. Поэтому я согласился на предложение.

Главное, чтобы в госпиталь не упекли. Не хотелось мне покидать линию фронта. Да и помнил я мытарства после первого ранения. А вдруг в запас спишут?

Но беда пришла, откуда я не ждал. В каких только переделках, жарких боях до этого мне удавалось избежать ранений и гибели! Миллерово брал, под Сталинградом выжил, в засады попадал, с танками дрался, выживал под артобстрелами и бомбежками. А вот умудрился получить контузию на ровном месте.

А было это так.

В один погожий весенний денек мы вышли из окопа, чтобы покурить на солнышке – штабные работники и телефонисты вперемежку. Уселись на крышу землянки и давай смолить. Солнышко пригревает, теплый ветерок уносит дым, воздух свежий такой, что голова кружится… Весна одним словом!

А тут самолеты летят. Опять «штуки», будь они неладны. Наши зенитчики свои скорострелки раскочегарили, а ребята по-быстрому бычки побросали и в окоп сиганули, а я замешкался, докурить больно хотелось. Да не тут то было! Дал мне немец прикурить на долгую память. В паре метров от меня бомба взорвалась. Прямо в спину как будто пнул великан с пожарную каланчу размером, заодно угостив тумаком по голове. Как шандарахнуло! И больше я ничего не помню…

Очнулся в госпитале с контузией. Лечебница находилась в городе Калач Воронежской области, где я потом селедку на табак менял. Узнал я, что приставлен к награде за проявленную в боях отвагу. За курение, конечно, орденов не полагалось.

Такая вот ирония судьбы.