Школа жизни великого юмориста

Особенно, впрочем, торопиться Гоголю на службу, оказалось, было нечего. Когда он вошел в подъезд института, швейцар с поклоном объявил ему, что никого-де не велено пускать.

– Как не велено? Почему?

– Карантин-с.

– Но ведь, по газетам, холера в Петербурге совсем прекратилась?

– По газетам, да-с, но госпожа начальница все же опасаются.

Гоголь вышел на середину улицы и окинул оттуда взором все здание института: не выглянет ли кто? А там, у закрытых окон, действительно, стояло уже несколько воспитанниц среднего возраста – учениц его, которые обрадовались ему точно так же, как он им, и на поклон его весело ему закивали. Он пожал с соболезнованием плечами, вторично снял шляпу и повернул обратно к набережной. А за окнами продолжали следить за ним:

– Mesdames! Смотрите, Гоголь! Он жив, слава Богу!

– Mesdames! Он и на улице машет платком! Когда в начале сентября двери института наконец открылись, Гоголь застал в приемной трогательную группу: несколько классных дам обступили какую-то молоденькую барышню в глубоком трауре, горько плачущую, и наперерыв ее обнимали, утешали. Гоголь поспешил проскользнуть мимо, но, войдя в класс и поздоровавшись с ученицами, спросил их о виденной сейчас сцене.

– Как! Вы не знаете Вальпульскую? – вскричали те хором. – Ведь это дочь нашего бедного, милого Вальпульского!

– Немецкого учителя? Да разве он умер?

– Умер, умер от этой ужасной холеры! Так же, как и француз Бавион; но Бавиона не так уж жалко: он учил у нас недавно.

– Так и меня вам не было бы жалко?

– Что вы, Николай Васильевич! Некоторые из нас сшили по Вальпульском на свои салфетки черные кольца с плерезами. И по вас бы сшили.

Суеверного Гоголя покоробило.

– Благодарю покорно! – сказал он с натянутой улыбкой. – А как же старик Вальпульский-то не уберегся?

– Да он сам сглазил: «Если холера может приключиться от кваса и ботвиньи, – говорил он нам, прощаясь, – то я наверное помру, потому что не могу жить летом без ботвиньи». – «Нет-нет, пожалуйста, не кушайте ее!» – закричали мы. А вот оно так и вышло!

Еще более института, впрочем, занимал теперь Гоголя набор его книги, которая печаталась в казенной типографии Министерства народного просвещения. Когда он в самый день своего приезда в Петербург заглянул в наборную и спросил, почему в течение всего лета ему не присылалось в Павловск ни одной корректуры, все наборщики, стоявшие рядом за своими станками, вместо ответа запрыскали в руку. Он отправился в контору к фактору. Тот стал было оправдываться карантином и множеством работы, но в заключение признался, что во время холеры с рабочим людом просто сладу не было: с горя целые дни гуляют: все одно, мол, помирать-то.

– Ну, моя книжка перед смертью, во всяком случае, их несколько развеселила, – сказал Гоголь. – Когда я сунулся в наборную, они, уже глядя на меня, зафыркали.

– Да-с, ваши штучки оченно даже, можно сказать, до чрезвычайности забавны, – согласился фактор, – и наборщикам нашим принесли большую пользу.

«Из этого я заключил, что я – писатель совершенно во вкусе черни», – писал затем Гоголь Пушкину.

Благодаря постоянным его напоминаниям в типографии, «Вечера на хуторе» увидели свет Божий уже в первой половине сентября, и счастливый автор поспешил поделиться своею радостью с дорогими его сердцу людьми в нижеследующем, вполне «гоголевском» письме к Жуковскому, который, как и Пушкин и Россет, жил еще в Царском:

«Насилу мог я управиться с своею книгою и теперь только получил экземпляры для отправления вам. Один собственно для вас, другой для Пушкина, третий с сентиментальною надписью для Россет, а остальные – тем, кому вы по усмотрению своему определите. Сколько хлопот наделала мне эта книга! Три дня я толкался из типографии в цензурный комитет, и наконец теперь только перевел дух. Боже мой! Сколько экземпляров я бы отдал за то, чтобы увидеть вас хоть на минуту. Если бы, – часто думаю себе, – появился в окрестностях Петербурга какой-нибудь бродяга, ночной разбойник, и украл этот несносный кусок земли, эти 24 версты от Петербурга до Царского Села, и с ними бы дал тягу на край света, или какой-нибудь проголодавшийся медведь упрятал их, вместо завтрака, в свой медвежий желудок. О, с каким бы я тогда восторгом стряхнул власами головы моей прах сапогов ваших, возлег у ног вашего превосходительства и ловил бы жадным ухом сладчайший нектар из уст ваших, приуготовленный самими богами из тьмо-численного количества ведьм, чертей и всего любезного нашему сердцу. Но не такова досадная действительность или существенность. Карантины превратили эти 24 версты в дорогу от Петербурга до Камчатки. Знаете ли, что я узнал на днях только? Что э… но вы не поверите мне, назовете меня суевером; что всему этому виною никто другой, как враг честного креста церквей Господних и всего огражденного святым знамением. Это черт надел на себя зеленый мундир с гербовыми пуговицами, привесил сбоку остроконечную шпагу и стал карантинным надзирателем. Но Пушкин, как ангел святой, не побоялся сего рогатого чиновника, как дух пронесся мимо его и во мгновение ока очутился в Петербурге, на Вознесенском проспекте, и воззвал голосом трубным ко мне, лепившемуся по низменному тротуару, под высокими домами. Это была радостная минута; она уже прошла. Это случилось 8 августа, и к вечеру того же дня стало все снова скучно, темно, как в доме опустелом:

…Окна мелом
Забелены, хозяйки нет;
А где – Бог весть! пропал и след![47 - Из «Евгения Онегина».]

Первая подробная и довольно благоприятная рецензия о «Вечерах» появилась тотчас по выходе книги в булгаринской «Северной Пчеле» (20 и 30 сентября). Вслед за тем (3 октября) в «Литературных прибавлениях» к «Русскому Инвалиду» издатель их Воейков напечатал извлечение из письма к нему Пушкина, который, рассказывая о том, как фыркали наборщики при виде автора «Вечеров», говорил, что «Мольер и Фильдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков», и поздравлял публику «с истинно веселою книгою», а автору «сердечно желал дальнейших успехов»».

Отзыв нашего первого поэта был немедленно перепечатан во французском переводе в еженедельнике «Le miroir».

А как же отнеслась «публика» к автору-дебютанту? В три месяца с небольшим, к началу следующего (1832) года, первое издание книги его уже разошлось, и надо было подумать о новом наборе.

Общий курс школы жизни был Гоголем пройден, экзамен сдан успешно. Чего же более? Но и в школе жизни для «мастеров дела» есть еще свой специальный класс, и сам Пушкин взялся быть его наставником в этом классе.

Глава двадцать первая

В специальном классе школы жизни

В осеннюю пору деревня представляла для Пушкина, как известно, особенную прелесть. Хотя дача и не могла заменить ему деревни, но в Царском Селе дышалось все же гораздо легче, чем в Петербурге, и он перебрался сюда на зимнее житье только с заморозками в октябре. Тут один из первых визитов его был к Гоголю, который между тем устроился на новой квартире (в четвертом же этаже на Офицерской, в доме Брунста).

– А у вас здесь, ей-Богу, премило, – говорил Пушкин, озираясь в просторном и, действительно, очень уютном жилье. – Вся эта обстановка, конечно, хозяйская?

– Нет, моя собственная, – отвечал Гоголь, самодовольно потирая руки. – Кое-что у меня уже имелось с первого приезда в Питер; остальное: вот письменный стол с креслом, бюро, да вон старинные гравюры на стене прикупил теперь на толкучке…

– На толкучке!

– А что вы думаете: там такие сокровища, каких в ином большом магазине не найдете.

– Но мебель как будто совсем новая, сейчас только отполирована…

Тонкая усмешка пробежала по губам Гоголя.

– Значит, недаром столько политуры и сил потратил!

– То есть как вас понимать? Не собственноручно же вы полировали?

– Вот этими самыми руками; и дешево, знаете, и сердито.

– Не знал я за вами таких талантов! Но хорошенькие занавески эти не сами же вы смастерили?

– Выкроил сам и показывал, как шить.

– Браво! Как станем с Натальей Николаевной обзаводиться своим домком, так позволим себе вас также обеспокоить. Зашел я, однако, сегодня к вам не за этим.

Но умысел другой тут был:
Хозяин музыку любил.

В каком положении, скажите, ваш второй сборник «Вечеров диканьских»?

– Покаместь в переходном, так сказать, в неглиже: нет ни одной штуки вполне отделанной, чтобы можно было показать вам.

– Ну, со своим братом писателем вам нечего чиниться. Меня интересует именно ваше творчество. Покажите-ка, покажите, что у вас наготовлено.

Пушкин, сам Пушкин интересовался его творчеством!

Гоголь выгрузил на стол весь ворох своих писаний и торопливо начал перелистывать их, не зная, на чем остановиться. Но Пушкин решил вопрос, наложив руку на самую объемистую тетрадь: