Школа жизни великого юмориста

– Это только присказка, сказка впереди.

По прочтении затем и самой сказки – «Вечер накануне Ивана Купала», чтеца наградили еще более шумные рукоплескания, чем давеча Воейкова.

– Вот, господа, чистая родниковая вода, истинная поэзия! – воскликнул Пушкин.

– Ну какая же это поэзия? Это повседневная проза… – стыдливо пробормотал Гоголь, но сам был так счастлив, о, как счастлив!

– Именно поэзия! – продолжал Пушкин. – Даже предисловие пасечника полно безыскусственной красоты. Настоящий комизм есть прекращенное безобразие и восстановленная красота. При случае вы, пожалуйста, еще кое-что мне прочитайте. Вы где располагаете провести лето?

– В Павловске – на кондициях в одном доме…

– Ну вот, чего же лучше? Из Павловска до Царского рукой подать. Я буду жить там – не забудьте! – по Колпинской на даче Китаевой; Василий Андреевич – в Александровском дворце. По образу пешего хождения можете навещать нас хоть каждый день; милости просим.

Глава восемнадцатая

Donna sol

Еще до переезда своего на лето в Павловск Гоголю пришлось познакомиться с молодою фрейлиной Александрой Осиповной Россет, которой суждено было впоследствии найти в нем лучшего друга и первого советчика в вопросах религии и совести.

Хотя ей минул всего двадцать год, но, благодаря ее необыкновенно привлекательной наружности, пленительному обращению, живому уму и многостороннему образованию, она играла уже видную роль как в интимном кружке молодой императрицы, так и в литературном мире: в гостиной ее собирались первые тогдашние литераторы, находившие в ней всегда самую отзывчивую и самую влиятельную защитницу от строгостей цензуры. Она умела ценить, впрочем, не только Байрона и Пушкина, но и Рафаэля и Брюлова, Гайдна и Глинку; изучив генерал-бас, она была также прекрасная музыкантша. Чтобы лучше уразуметь восточное богослужение, поучения Григория Назианского и Иоанна Златоуста, она брала уроки греческого языка; после же урока тотчас отправлялась на дипломатический раут, где беседовала с французским посланником о парижских делах, как старый политик, а вслед за тем перед цветом придворной молодежи рассыпала блестки остроумия.

Как благодатное солнце, всех равно освещающее, она получила от князя Вяземского прозвище Donna Sol, по имени главного действующего лица в драме Виктора Гюго «Эрнани». Но у нее было, кроме того, несколько не менее лестных наименований: тот же Вяземский титуловал ее еще «мадам Фонвизин» и Ласточкой, Жуковский – вечною принцессой и небесным дьяволенком, Мятлев – Пэри и Колибри, Хомяков – Девой Розой, Глинка – Инезильей. При дворе же она, брюнетка, была известна более под именем Саши Черненькой, в отличие от другой фрейлины, Александры Эйлер, блондинки, Саши Беленькой, как называла их маленькая княжна Александра Николаевна.

Обо всем этом Гоголь слышал еще зимою у Жуковского и Плетнева, как и о том, что в жилах Россет не было ни капли русской крови[41 - Отец ее, le chevalier Joseph (Осип Иванович) de Rosset, был француз-эмигрант; а мать ее происходила от брака полуфранцуза-полунемца Лорера с грузинскою княжной Цициановой.], но что она провела свое раннее детство в Малороссии, воспитывалась в Екатерининском институте и в душе была настоящей русской.

И вот однажды, в мае месяце, когда он только что давал (по собственным его словам) «прескучный» урок в доме Балабиных и его «бедная ученица зевала», совершенно неожиданно вошла к ним Россет.

– А я пришла проститься с тобой, Мари: послезавтра мы с императрицей переезжаем в Царское, – объявила Александра Осиповна, с любопытством оглядывая учителя-хохла, о таланте которого наслышалась также от его двух покровителей.

Но Гоголь показался ей таким «неловким, робким и печальным», что она оставила его на этот раз в покое. Зато на другой же день по записке Плетнева он был вытребован к половине седьмого вечера к Жуковскому; когда же явился туда, то застал там, кроме Плетнева, еще и Пушкина, который встретил его со смехом:

– Попался, пасечник! Я всегда ведь говорил, что женщины дипломатичнее нашего брата. Пожалуйте-ка теперь с нами.

– Куда? – перепугался Гоголь.

– Очень недалеко: до фрейлинского коридора.

– Но к кому? Неужели…

– К донне Sol? Именно. Она видела вас вчера у Балабиных.

– И взяла с нас слово привести к ней земляка сегодня же во что бы то ни стало, потому что завтра уж перебирается в Царское, – пояснил Жуковский.

– Причем сама подала мысль – не говорить вам вперед, для чего вас вызывают… – добавил Плетнев.

– Потому что знала, что вы упрямый хохол, – заключил Пушкин.

Гоголь совсем оторопел.

– Нет, господа, воля ваша, я не могу, ей-ей, не могу!

– Если кто не может чего, то говорит «не хочу»; если же не хочет, то говорит «не могу». Вы можете, но не хотите.

– Да как он смеет не хотеть! – вскричал Жуковский. – Он должен за великую честь почитать! Вы, Николай Васильевич, поймите, просто глупый молодой человек…

– И невежа, поймите, и грубиян! – подхватил опять Пушкин. – Все должны слушаться Александры Осиповны, и никто не смеет упираться, когда она приказывает.

Под таким градом неотразимых аргументов Гоголь поник головой.

– Ну, слава Богу, кажется, урезонили, – сказал Плетнев, берясь за шляпу. – Меня уж извините, господа, перед Александрой Осиповной: в половине восьмого у меня в институте конференция. Смотрите только, чтобы арестант не сбежал у вас по пути.

– Не сбежит.

… – Орест и Пилад! – радостно приветствовала Россет своих двух старых друзей, а затем, когда Пушкин заявил, что они насилу привели к ней упрямца, и просил приютить последнего, чтобы он не хандрил по своей Украине, – она с тою же обворожительною улыбкой обратилась и к Гоголю, схоронившемуся было за широкой спиной Жуковского: – Вас, верно, тоже давит это северное небо, как свинцовая шапка? Я семи лет уже уехала из милой моей Малороссии на север – на скучный север! – и все вот не могу забыть и хуторов, и степи, и солнца… Однако позвольте вас познакомить с моими двумя подругами.

Подруги эти были сидевшие тут же на диване другие фрейлины императрицы: Урусова и Эйлер.

«Саша Беленькая»! – вспомнилось Гоголю при виде высокой и полной, флегматического вида блондинки-немки.

На столе перед гостями стояла ваза с крупной земляникой.

– Первые ягоды из царскосельских оранжерей, – объяснила молодая хозяйка, накладывая полную хрустальную тарелочку самых сочных ягод и густо посыпая их сахаром. – Вас, Бычок и Сверчок, угостят ваши дамы. Я угощаю теперь только своего земляка. Вы, конечно, не откажетесь?

– Прийде коза до воза, каже: «Ме-е-е!» – отвечал Гоголь скрепя сердце, с натянутой улыбкой.

– Так Хохландией и повеяло! – рассмеялась Россет. – Пойдемте-ка сюда, к окошку: тут ни один москаль нам не помешает.

Усевшись с земляком у открытого окна, выходившего на Неву, она завязала с ним оживленную беседу о родной Украине. Что значит, с кем говорить и о чем! Перескакивая с русского языка на малороссийский, а с малороссийского опять на русский, она живо выведала у него все, что ей нужно было, о Васильевке и ее обитателях, а потом принялась сама рассказывать о малороссийском хуторе своей бабушки Громоклее-Водине и аистах на его крышах, о самой бабушке, хорошо говорившей также по-малороссийски, но с грузинским акцентом, о своей бонне швейцарке Амалии Ивановне, выписанной из Невшателя, о своей няне Гопке, которая так стращала ее своими рассказами о Вие…

– Это – вампир греков и южных славян, – подал голос из глубины комнаты Пушкин, прислушивавшийся, по-видимому, к болтовне хохла и хохлушки.

– Сверчок, под печку! – шутливо цыкнула на него Россет и принялась декламировать малороссийские стихи.

– А теперь спойте ему «Грыцю», – сказал Жуковский. – Угощать так угощать.

Россет, не чинясь, села за фортепиано и затянула: «Ой, не ходы, Грыцю, на вечерныцю…». В голосе у нее нашлись такие задушевные ноты, что, когда она кончила, все слушатели просидели еще несколько мгновений молча, как бы ловя улетевшие звуки, а потом все разом вдруг объявили, что она никогда еще так не пела, – все, кроме Гоголя, который только тяжело дышал да хлопал ресницами, точно у него за ними что-то накипало. Певица не могла, конечно, не заметить произведенного не него впечатления.

– Ах, нагла милая, милая Украйна! – вырвалось у нее. – Я отдала бы, кажется, все на свете, чтобы увидеть опять нашу чудную степь с ее весенними цветами: колокольчиками, нарциссами, васильками…

– Васильков-то и здесь сколько вам угодно, – сказал Пушкин, – а здешние ландыши даже ароматнее всех ваших степных цветов.

– О, нет, я не согласна! Васильки на Украине ярче; неправда ли, Николай Васильевич?

Гоголь теперь лишь, казалось, очнулся и поспешил подтвердить:

– Ярче, еще бы!..

– Что я говорю? А что до запаха, то есть ли цветы ароматнее тех маленьких цветочков, помните, Александр Сергеевич, что растут в Одессе около моря, голубенькие и беленькие?