Были и небылицы. Мои кольца. Мозаики

Сначала они жили в том самом погребе – свидетеле бегства танка и сумасшествия «мамашкиного» мужа. Потом стали ходить на реку, по которой плыли бревна, срубленные где-то выше по течению, в корабельных рощах, и предназначенные… да кто его знает, для чего они были предназначены. Отец – косая сажень – багром вытаскивал бревно и взваливал его себе на плечо, а за другой конец хваталось остальное семейство. Или вместе с соседом клали на тележку – по два бревна – и вдвоем впрягались. А дети и селянка помогали, подталкивали. Так и строили они свой дом в пыльном переулке, уходящем от трамвайной улицы, заново. Пацаны стреляли из рогаток голубей и жарили добытые из гнезд яйца на листах железа, на костре из обломков Дома Офицеров. Получали по-настоящему по заднице, когда отец узнавал, что кто-то снова залез в офицерский городок. Однажды они хоронили мальчишку, получившего осколок из костра, а другой раз младший из наших пацанов свалился с балки на высоте третьего этажа, в попытке достать гнездо.

Особенным развлечением было собирать по округе валявшееся в огромном количестве оружие. Ну, у пацанов-то понятная мотивация – пострелять тем, что стреляет, покидать в костер, что взрывается, а остальное – в металлолом. Но за тем же металлоломом и другие охотились, те, кто постарше. И команды специальные – и за «металлоломом», и за охотниками. Кончилось все безобидно – в те времена пыльный переулок другим, не трамвайным концом, упирался в заболоченную низину, в которой остался подбитый танк. И пацаны решили сдать в металлолом… ствол. Стащили у отца полотна для ножовок и принялись пилить. Команда «охотников за охотниками» пару недель наблюдала, но потом сжалилась и вывезла танк на тягаче.

Пацаны ходили в школу, статный их отец – в неизменной, теперь уже милицейской форме – на работу. Селянка потеряла уже своё девичье очарование, стала больше похожа на коренастую тетку и время свое, по завершении строительства, посвящала саду – выращивала там цветы и продавала их потом на стихийном рыночке у трамвайного круга в двух остановках, покупая на вырученные деньги какую-нибудь обновку для парней или малышки. Он, как милиционер, слегка ворчал, но не препятствовал. Да и сад любил, только по-своему – ему очень нравилось ухаживать за яблонями, обрезать ветки, подвязывать, прививать. И он, как ребенок, грустил, когда под тяжестью яблок ствол дерева вдруг трескался вдоль.

Представляете, да? Я потом видел это в отцовском уже саду. Вот, в полуметре от земли, основной ствол дерева расходится на два под острым углом. Если вдруг от места, где они соединяются, пойдет трещина, – пиши пропало. Не остановить. Будете лечить, заливать варом или садовым цементом, скреплять скобами. Кончится тем, что один ствол придется потом выпилить. И не факт, что второй после этого выживет. Да.

«Не зарастет на сердце рана,
Прольется чистыми слезами,
Не зарастет на сердце рана —
Прольется пламенной смолой».

На Нинке женился старший. Младший поступил в университет и встретил там свою любовь. Разъехались, и дом, вроде, и не такой уж большой, вдруг стал огромным и опустел. Постепенно дело пошло к появлению внуков, и тогда…

Четвертый ребенок появился у них за полгода до появления первого внука.

Вот об этом я уже могу рассуждать со своей высоты. Знаете, вы еще молоды, сильны, любите друг друга по-настоящему. (Это становится как-то само понятно. Вот, вроде, живете, целуетесь, спите вместе… год, пять, пятнадцать. А потом понимаете – по-настоящему. Думаете, приврал, про пятнадцать-то? Ничуть. А в том городе другого измерения – и того больше). Да, так вот и приходит тогда к вам это решение – родить еще одного, позднего ребенка. Совершенно осознанное, не спонтанное, настоящее решение. Чтобы любоваться им, его росту, успехам. Пожалуй, вот в этот момент можно и сказать, что любовь – она родилась и окрепла окончательно.

Я снова тянусь к твоей пачке сигарет. Обещал ведь, что не буду. Но… То, что произошло дальше, моему рассудку не подвластно. Потому что такого не бывает.

– Бывает. Поверь мне, бывает всё. …Ты обещал не курить… А бывает всё. Бывает, вдруг приходит другая любовь…

– Я не верю. Я вообще не верю в любовь с первого взгляда, – Я судорожно оглядываюсь. Нет, и на этот раз показалось, и тебя за спиной нет. Хотя… Когда тебя нет – ведь я же с тобой разговариваю.

– Повторяешься. Я тебе всегда отвечаю. Бывает.

Я затягиваюсь сигаретой – ну, получается, наврал, что не буду. Но ты ж все равно не видишь. А когда придешь – скажу, и ты простишь. Не бывает, на самом деле, другое.

Они построили стену. Дом разделили пополам и стали жить, каждый в своей половине. Дочь уже выросла и ушла к своему мужу; так они и стали жить – статный, поседевший уже красавец в своей половинке, а она, превратившаяся в самую обычную среднерусскую тетку с грубыми, лишь по молодости казавшимися милыми чертами лица, с младшим сыном – в своей. Ходили в дом, каждый в свою часть, через разные входы, даже калитку в заборе он сделал свою. Наверное, чтобы не встречаться лишний раз. Сад только не стали делить.

« – Пока жива, с тобой я буду —
Душа и кровь нераздвоимы, —
Пока жива, с тобой я буду —
Любовь и смерть всегда вдвоем.

Ты понесешь с собой повсюду —
Ты понесешь с собой, любимый, —
Ты понесешь с собой повсюду
Родную землю, милый дом».

А когда младший сын подрос и захотел привести в дом невесту, он подарил ему свою половину и куда-то уехал. А сын ее зачем-то продал. И в милом доме, в его половине, поселились посторонние, случайные люди, а сын стал строить пристройку к оставшейся половинке уже перепиленного… нет, «раздвоенного под пилой», дома.

Вот этого я и не могу никак понять. Что, что за причина должна позволить сломаться стволу – вдоль – после всех тех бурь и ураганов, после всего того, что всё дерево, целиком, пережило? С подводами и бомбежками, с погребами и оккупацией, с четыреждыбесконечным счастьем?

– Ты что, серьезно, считаешь, что бывает всё?

– Да.

– Я тебе не верю.

– Тогда зачем ты всё это пишешь? – резко говоришь ты, а я молчу и снова затягиваюсь сигаретой. Но ты немного смягчаешь тон, – Ты же помнишь, какая у меня профессия? Сколько судеб за это время прошло… Бывает всё, поверь. И у каждого оно своё, это «бывает»…

Я снова перевожу взгляд с пустого кресла на золото Кадашей. Зачем пишу? Мне кажется, что и тут, в мире людей, действуют те же законы, что и, например, в физике. Те же пресловутые законы сохранения. Если куда-то что-то прибыло, то, значит, и убыть должно. Это я про «запас прочности» и «ахиллесову пяту» одновременно. Когда человек один, он способен на многое. Он сам не представляет, на что он способен. Но когда его ждут, когда где-то, пусть не рядом, но есть его «ответная часть», «элемент пазла», душа, способная соединиться с его душой в минуту высшего блаженства, тогда его способности к выживанию, к преодолению всего, в том числе и непреодолимого, увеличиваются многократно. Как у Симонова: «Как я выжил, будем знать только мы с тобой?» А вот платой за это становится уязвимость. Страх лишения «ответной части», страх за нее – парализующая волю, разрушающая психику иррациональная субстанция… ну что тебе, «мамашкин муж», стоило собрать волю в кулак, спуститься в этот чёртов погреб, да посмотреть на то, что ты, пережив весь ужас боевых действий бегущей армии, тяжелое ранение и госпиталь, в котором не лечат, что ты не смог пережить только в своем воображении? Но что-то мне подсказывает, что чем больше «запас прочности» в обычной, «рациональной» части жизни, тем глупее, мелочнее и обиднее то, что может разрушить всё это в части иррациональной, «ахиллесовой». Достаточно лишь случиться тому, чего ты в жизни просто не можешь себе представить. Да что там случиться? Дорисовать. Принять запах, взгляд или слово за нечто случившееся, – и тогда вся крепость, строившаяся десятилетиями, перенесшая бомбёжки и танки, бегство и погреба, болезни и ранения – всё это становится карточным домиком и рушится в один миг.

А еще… чем ветви ближе друг к другу (ну, под острым углом же расходятся), тем меньше усилий надо приложить, чтобы ствол треснул вдоль. Просто геометрия…

«– Но если я безвестно кану —
Короткий свет луча дневного, —
Но если я безвестно кану
За звездный пояс, в млечный дым?

– Я за тебя молиться стану,
Чтоб не забыл пути земного,
Я за тебя молиться стану,
Чтоб ты вернулся невредим».

Первым умер он. Ухаживала за ним Нинка, на ее руках он и умер. На его могиле – портрет в форме. А она пережила смерть троих из четырех своих детей. Сначала – самого младшего, потом старшего и дочери. С дочерью вместе ее и похоронили, в одной могиле. Совсем на другом кладбище, чем его.

« – Но если мне укрыться нечем
От жалости неисцелимой,
Но если мне укрыться нечем
От холода и темноты?

– За расставаньем будет встреча,
Не забывай меня, любимый,
За расставаньем будет встреча,
Вернемся оба – я и ты».

– Ты так и не прилёг, – говоришь ты ласково, но, вместе с тем, тревожно. Твои глаза совершенно ясные, значит, ты и в самом деле, наяву, проснулась и пришла, – Что с тобой сегодня?

– Прости… – Я и сам понимаю, что наяву. Ты садишься в свое кресло и берешь сигарету, а я наливаю тебе в бокал вино и пристально смотрю в твои глаза.

Взгляд уходит куда-то глубже и глубже, внутрь тебя, но не теряется и не встречает никаких препятствий. «Вернемся оба?» – я вдруг отчетливо вижу, что ты-то никуда и не уходила. Вот так и была здесь, в этом кресле, с сигаретой и бокалом, пока я мотался по командировкам, экспедициям и другим измерениям, выдумывая какие-то небылицы о любви… Тебе не нужно никуда возвращаться. А я?

Мой взгляд натыкается на памятник широкоплечему статному мужчине в форме на его одиночной могиле. Я пытаюсь заглянуть ему в глаза, но натыкаюсь лишь на каменную пустоту. Грустно ли ему, что он тут один? Что за мелочь такая пробежала через его дом и сад, через тот ствол, выдержавший бури и невзгоды, фронт и оккупацию, но треснувший вдруг вдоль, от веток до самых корней, и разрушила вмиг крепость, которую они строили десятилетиями из выловленных в реке бревен?

Грустно, не грустно… Я вдруг пониманию, что думаю совсем о другом. О том, что не знаю, как ему, но лично мне-то все равно, что будет там, за памятником. Можно ли верить в Бога и не верить в то, что что-то будет потом? Глядя на его памятник, я вдруг понимаю, что можно. Что люди верят в то, что там что-то есть только оттого, что они не поняли, не встретили, не почувствовали и не испытали чего-то, что называется счастьем, тут. Или, может, пропустили. Что вот те безумные десятки лет гонки со временем – с молочными кухнями и диссертациями, болезнями и реанимациями, успехами и экзаменами, победами детей и тревогой за них… что вот это кресло и в нем ты, никуда и никогда не уходившая, пока я скитался по командировкам, экспедициям и другим измерениям, придумывая небылицы о любви, с бокалом в руке и сигаретой, – это и есть то бесконечное счастье, которое уже выпало вдруг на мою долю. Нужно ли верить еще во что-то?

А могила… не все ли равно? Какой будет моя могила, будет ли, и если будет, то кто, за ней ухаживать? По правде, лучше бы ее и вовсе не было. Зачем? Когда-то, попав впервые на древнее мусульманское кладбище, я был поражен тому, что там, на могилах, нет имен похороненных, только изречения из Корана. Много лет спустя мы ставили комплекс памятников на семейном погосте деревенского кладбища. «А где же крест?», – спросил тогда установщик. «Так мы же плиты ставим, с фотографиями и именами», – удивился я в ответ. «Эх ты, – сказал могильщик, – памятники – не от слова „память“, а от слова „напоминать“. Это если ты вдруг забыл. Памятники можно не ставить, с табличками и фотографиями. А вот крест – поставь обязательно». Память – это не памятник. В еще более древних религиях памятников нет вовсе – огонь у персов, хищные птицы у монголов, поглощающая пепел вода Ганга у индусов… Какой смысл сохранять а потом поклоняться безжизненному телу, из которого ушла уже душа, а с ней вместе и память – туда, где это и должно храниться? В человеческую душу тех, кто жив…

Память – это же другое, это же рассказ внуков своим внукам о бомбежках или экзаменах; о яичнице из голубиных яиц, в конце концов. И о том, что тебя ждали. И о той теплоте, что сопровождала всю жизнь. Наверное, это и есть та самая Любовь, нет? А памятник – холодный камень, спрессованный песок, пыль…

Я вдруг понимаю, что смотрю сейчас на огонек твоей сигареты, а ты с тревогой смотришь на меня.

– Что-то тебя, похоже, накрыло…

А я улыбаюсь, встаю, наклоняюсь над твоим лицом, вдыхаю особенный, смешанный с сигаретным дымом и ни с чем несравнимый твой воздух, и еле-еле слышно, чтобы смогла разобрать только ты, думаю: