Были и небылицы. Мои кольца. Мозаики

***

А через четыре дня она снова встретила меня в Берлинском аэропорту, забыв, что я на машине и только потому угадав рейс, и подарила смешного бюргера-курильщика в мохнатой шапке.

А вечером того же дня я сидел за своим столом, клеил его руки-лыжи-ноги по кусочкам и думал о том, как хорошо было бы взять все то, что ненароком упало и разбилось за все эти годы, да склеить…

Нет, конечно. Не о том я думал. И в кафешке в центре Берлина, и за рулем неестественно медленно едущего автомобиля на скоростном немецком автобане, и на посадке в Тегеле, и в самолете. И, особенно, сидя за столом с тюбиком клея.

Господи, откуда в этой хрупкой немецкой женщине столько Русского Духа?

    январь 2015.

Пазл

(Стихи о Любви, подражание Кочеткову)

«Все смолкнет: страсть, тоска, утрата…

О дне томящем не жалей!

Всех позже смолкнет – соловей,

Всех слаще песни – у заката».

Александр Кочетков.

Как странно[13 - См. примечание к рассказу «Хвостиком махнула»]. Все знают Кочеткова. Нет? Знают, знают. Впрочем, знают одну лишь балладу, которая звучит в «Иронии судьбы». Одно лишь Судьбой продиктованное стихотворение….

« – Как больно, милая, как странно,
Сроднясь в земле, сплетясь ветвями, —
Как больно, милая, как странно
Раздваиваться под пилой».

…наверное, самое проникновенное стихотворение о любви в 20-м веке.

То, что писал Кочетков о любви, – было о Любви Настоящей. Потому и смотрел он в своих стихах на нее из невозможной глубины и с невероятной высоты одновременно. «Всех слаще песни – у заката»…

Закат давно уже отыграл своими морозными красками над всё еще по-новогоднему подсвеченным Новым Арбатом, поиграл лучиком на золоте «Воскресения Христова» в Кадашах, померк в вечернем «псевдозолоте» купола Храма Христа Спасителя, и совсем затих над Сити, уступив место огромным электронным часам на башне, цифр времени которых с такого расстояния мне все равно не рассмотреть. А я все стоял у окна, пытаясь подставить нос поближе к его открытой для щелевого проветривания раме. Сколько стоял? Да Бог знает. Трамвайные пути ведь переложили, поэтому и грохота теперь такого нет. Ан нет, шумит трамвай, значит, нет еще двух. Но и двенадцати уже нет – иначе бы шевелился кто в квартире, ходил бы, да выключателями щелкал. Так вот просто часы взяли и потерялись – то ли двенадцать ночи, то ли два. Да нет, тут не часы потерялись… Вот, смотришь в окошко чуть назад – и нет никаких часов над Сити. Еще назад – и Сити никакого нет, а там, глядишь, и нитридо-титановый блеск купола огромного собора исчезнет, обнаружив облако пара над знаменитым столичным бассейном. Только Кадаши останутся на месте, уступив свое золото зеленой советской краске.

В такие минуты становится совершенно очевидно, что действительно уже бо?льшая, самая насыщенная, самая безалаберная и безоглядная часть жизни – этакая гонка со временем – уже позади. Нет, днем-то мы молоды, строим планы и спешим куда-то, мечтаем, придумываем… И даже на каток бежим с получившим уже паспорт самым младшим ребенком. Сомнения, конечно, возникают, например, когда, не рассчитав скорость, плюхаешься всем телом на лёд так неуклюже, что прохожие со всех Сокольников спешат на помощь. Но только, стоя вот так, у окна, за которым вместо полинялой зелени «Воскресения» на фоне пара – его ослепительное золото, а в нем – отражение электронных часов на башне высотки в Сити, и понимаешь, что ты уже дед со всеми атрибутами – взрослыми детьми, полным набором внуков и массой еще соответствующих прибамбасов. И трамвай снова не грохочет, а тихонько, как в детстве, постукивает колесами на стыках.

Там, в той истории, которая побежала вдруг в мыслях куда-то назад, совсем в другое измерение и в другой город, тоже был трамвай. И так же, как только что прошедший под окнами, он не издавал тогда пронзительных, призванных разбудить все живое, скрежещущих звуков. В том, другом городе другого измерения, рельсы пели. Греметь они стали, когда их спрятали в асфальт и бетон, а вновь перестали теперь, когда укутали резиной. А там они лежали на поверхности, шли сбоку от проезжей части чуть ли не единственной асфальтовой улицы, пересекая насыпи грунтовых переездов уходящих поперек пыльных переулочков частного сектора. Вот странно – я совершенно не ассоциирую свои детские воспоминания с трамваем, хотя тот дом был вторым от трамвайного перекрестка с пыльным переулком.

Трамвай снова за окном? Нет, похоже, шаги. Прокололся…

– Ты куууриииишь?! – Что больше в этой фразе, удивления, обиды, гнева?

– Нет, – испуганно и почти искренне говорю я и не понимаю, прятать ли мне огонек сигареты в руке, или нет, раз уж застукали. Как так получилось? Сам не знаю. Твои глаза округляются еще больше. Наверное, должно пройти несколько десятков лет, чтобы, наконец, сказать тебе, что такую вот я тебя и люблю, непосредственную, растрепанную, сонную, и совершенно естественную. Боже, женщины, что же вы с собой делаете? Убиваете свою настоящую красоту какими-то макияжами, диетами, прическами, нарядами, словно не понимаете, что мы десятки лет только и ждем, чтобы вы вышли из спальни с круглыми ото сна, удивленными и оттого самыми искренними, самыми настоящими и самыми любимыми глазами.

– Ты не куришь! – громко и уверенно заключаешь ты. И для придания самой себе еще большей уверенности добавляешь: – Это не ты…

А я, по-мальчишески пряча взгляд, неуверенно тебе обещаю:

– Я больше не буду. – Только, в отличие от застуканного мальчишки другого города в другом измерении, я искренне в это верю. Тому мальчишке из пыльного переулка не страшно было – ну, застукали с сигаретой – отругают, только и всего. А вот это твое «это не ты» – совершенно ужасная угроза, особенно в сентиментальном состоянии меж двух измерений. – Нет, я, я! Я больше никогда так не буду!

– Не надо. Ты не куришь. Ты не пахнешь сигаретами. Ты – другой, это не ты!!! – и ты, повернувшись, снова уходишь в спальню.

– Спи, малыш, спи. Я сейчас приду. И больше не буду. Это я… – говорю я шепотом тебе вслед, совершенно не уверенный, во сне ты пришла, или наяву, и если во сне, то в чьем.

Через трамвайную линию и единственную асфальтовую дорогу от того дома был офицерский городок. В том измерении он был подчеркнуто чистым, асфальтовые дорожки внутри покрашенного забора были одеты в бордюрный камень, тоже покрашенный, в шахматные цвета – черный-белый, черный-белый. Ворота забора не были закрыты. Конечно, там же не только дорожки, там еще и аллея, ведущая к Дому Офицеров.

В детской книжке по занимательной физике был забавный рассказ о машине времени. Знаете, как сделать? Берете приемник и включаете его. А потом летите прочь со скоростью, большей, чем скорость звука. И тогда вы догоните ноты, слова и аккорды, улетевшие уже куда-то вперед, ставшие простыми волнами. Так они и пронесутся вновь через ваши уши, только в обратной последовательности. Здорово, да?

Воображаемые картинки несутся со скоростью звука: вот широкоплечий седой дед везет меня, мальчонку пяти лет, на трамвае, от вокзала к дому в пыльном переулке, в калитке которого низкорослая пожилая бабка с грубыми чертами лица встречает, берет нежно за руку и гладит по голове. А дед просто уходит, не взглянув на нее, только лишь, как мне теперь кажется, подмигнув мне на прощание… А потом всё исчезает. Аллея Дома Офицеров вдруг наполняется какими-то людьми с лопатами, на которые из-под пятящегося задом катка вылетает асфальт. Люди эти разбирают крышу и складывают листы обратно на грузовики. Дом офицеров расползается, как карточный, и снова, сам по себе, собирается. Крыша становится на свое место сразу вслед за яркой вспышкой, за которой, из ее центра, взмывает вверх что-то тяжелое, черного цвета, с торчащим вверх стабилизатором, что, замедляясь, поднимается к летящему задом наперед самолету с черным крестом и исчезает в его брюхе.

…анйоВ

А потом снова веселые люди бегут задом наперед вприпрыжку к Дому Офицеров и начинают вполне себе естественно танцевать на его открытой площадке под музыку, которую, даже звучащую наоборот, легко уловить.

Рио-Рита, Рио-Рита…

Вот они, хватит отматывать. Высокий статный парень в только что сшитой, с иголочки, форме. Широкоплечий красавец хорошо-за-метр-восемьдесят, как лихо он ведет свою даму – девчонку ростом чуть больше полутора метров. Нельзя сказать, что красавицу, но что-то есть в южнорусских девчонках эдакое… Нет, не казачка, селянка, со слегка грубоватыми, но по молодости достаточно милыми чертами лица. А он любуется, похоже, больше собой – красавец, хоть и сирота, но добившийся того, что он в такой форме кружит в танце такую девчонку…

Рио-Рита, Рио-Рита…

Где у них была свадьба, и какая? Они оба – из ближнего к городу села, они оба носят одну фамилию – в их селе ведь все носят эту фамилию. Она – из большой и обеспеченной крестьянской семьи, а он – из батраков, бывший сирота, попавший на «элитную» службу. Поэтому он теперь в такой форме. Может, в селе была их свадьба, удалая, по-южному разухабистая? А может, ее и вовсе не было. Да разве это важно? Важно быть вместе, наслаждаться друг другом, стремиться провести в объятьях любимого человека хоть на секундочку, но больше, чем можно.

Господь, похоже, специально придумал разные стадии любви. Сначала – это влюбленность, переходящая со словом «да» в эйфорию невероятного счастья, переводящего физическое влечение на новую ступень – доступности и желанности. Настоящая любовь, несмотря на все обещания «о вечности», к этому моменту еще только начинает вылупляться из этой эйфории, рождаться в виде первых проблем, конфликтов, стычек, притирок и взаимной на них реакции… Но каким бы ни был конфликт в этот момент, он непременно погаснет в лучах гораздо более мощной по своей светосиле вспышки страсти. Вообще говоря, уже ставши дедом, я всерьез уверился, что именно физическая близость – тот самый универсальный защитный механизм, позволяющий уберечь зарождающуюся настоящую любовь от случайного разрушения запущенной в порыве гнева сковородкой или телефоном: стоит лишь приблизится к визави на расстояние, достаточное для прохождения разряда, и осколки разбитого только что о стенку за вашей головой предмета гнева останутся лежать там до утра.

– Ты опять все перепутал. Стареешь…

– В смысле? – я совсем не удивляюсь ни тому, что ты сидишь в своем любимом кресле, вполоборота к Кадашам, с бокалом вина и сигаретой, ни тому, что ты комментируешь мои мысли.

– Сначала надо помириться. Страсть может случиться только после примирения. Ты просто забыл…

– Дед… А, может, давно не ссорились, – усмехаюсь я и перевожу взгляд с башенных часов на твое любимое пустое кресло. Ничего удивительного, я же всегда с тобой разговариваю, даже когда тебя нет рядом.

– Я знаю. Я же тебе всегда отвечаю.

– А что, от перестановки слагаемых… – это тоже свойство наших с тобой разговоров: фразу можно до конца не договаривать.

– Принципиально. У тебя получается, что двое собачатся, а потом, как животные, набрасываются друг на друга. Ты же о любви, а не об инстинктах?

– О любви.

– Значит, сначала надо помириться.

– Права…