Тишина

Чорный отвернулся, и на некоторое время замолчал. Его душил самый тяжелый гнев – бессильный. Не мог он сказать Пуховецкому того, что таил от всех: что был он вовсе не Иван Чорный, а наполовину татарин, и звался в детстве и юности Петькой Усовым, и был будущий грозный атаман незаконнорожденным сыном донского казака, Игнатия Уса, и пленной татарки, отца которой – деда Чорного – звали Абубакаром. Его мать не только не была женой Уса, но была даже и не наложницей, а просто служанкой, худенькой и некрасивой, которую казачина держал в черном теле и частенько бил. Не мог Чорный поделиться с уже и без того взбешенным Иваном своими замыслами относительно татар, с которыми он, благодаря своему происхождению и знанию языка – не только татарского, но и ногайского наречий – всегда поддерживал тесную и выгодную обеим сторонам связь. В этот раз атаман договорился с приближенными к хану мурзами о том, чтобы дождаться исхода приступа и, в случае поражения московитов, казаки просто ушли бы, а татары добили бы и взяли в плен остатки московского войска. Но если бы Шереметьеву сопутствовал успех, то запорожцы вошли бы в город вместе с ними, а затем и степняки, на плечах русских, должны были ворваться в крепость и разграбить ее, забирая в полон московитов, но не трогая казаков – не считая, конечно, большей части новобранцев-чуров, которых атаман также приготовил в жертву своим союзникам. Крепость была бы взята, и эту победу, за неимением в наличии неудачливого боярина и его подчиненных, атаман легко мог бы приписать себе. Ну а последующий набег кочевников, конечно, выглядел бы обычной военной случайностью, и ни привлек бы к себе особенного внимания. Два человека не дали безупречному замыслу атамана осуществиться: хитрый черт, князек Долгоруков, из-за которого татары, вместо того, чтобы выполнять задуманное, кинулись, как помешанные, на засевшую в шанцах московскую пехоту, и этот вот царевич подъяческого роду, смотревший на него свирепо исподлобья полупьяными от горилки и злости глазами. Атаманом на короткий миг овладела безудержная ярость, под действием которой он готов был уже придушить Пуховецкого, а это Чорный умел делать очень хорошо, особенно когда будущая жертва не ожидала нападения. Но он, конечно, никогда бы не стал тем непобедимым и грозным атаманом, если бы не умел себя сдерживать в такие мгновения. К тому же, подобная смерть была бы слишком простой для надоевшего атаману до одури самозванца, но, что было куда важнее, царский сын мог еще не раз пригодиться Чорному. Во всем этом, разумеется, Иван Дмитриевич, вопреки своим словам, вовсе не собирался исповедоваться, а вместо этого медленно повернулся к Пуховецкому, и тихо сказал:

– Ты бы, царское величество, играл, да не заигрывался. Я тебя из грязи вытащил, но смотри – могу ведь и обратно затолкать.

– Да неужто? И когда же, атаман, ты мне особенно помогал: когда москалям выдал, когда сапогом душил, или, может быть, когда к пушке на Сечи приковал?

Чорный лишь довольно усмехнулся: гнев Пуховецкого, как он и думал, сменился любопытством. Вскоре Иван узнал очень многое. Узнал он том, как атаман, договорившись с князем Долгоруковым, отправил вместе с посольством Ордина и Кровкова своего бывшего полкового писаря, Ермолая Неровного. Как затем устроил Чорный нападение ногайцев на посольский отряд, да упустили они, дурни, царского сына. Через несколько дней атаман не поверил своей удаче, когда узнал, что самозванец, которого он считал навсегда пропавшим, поскольку никому было не выжить в степи в одиночку и нескольких дней, неожиданно нашелся в стойбище того же самого мурзы. Оставлять в живых хоть кого-то из взрослых этой орды было никак нельзя, но, придя в предрассветный час, чтобы истребить опасных свидетелей, казаки Чорного только каким-то чудом чуть не прикончили вместе с кочевниками и так счастливо нашедшегося самозванца. Само это нападение, конечно, портило отношения с ногайцами, но иначе поступить атаман не мог, да и при тогдашнем своем могуществе, разговаривая нередко с самим ханом и его приближенными, Чорный мог не принимать близко к сердцу обиды небольшого и небогатого степного рода. Далее, Пуховецкий должен был сыграть важную роль в замыслах атамана, простых по сути, но опасных, и требовавших немало хитрости и удачи. То, что князь Долгоруков, один из ближайших к царю людей, оказывался теперь в руках атамана, было только частью этой игры, но на самого Ивана у Чорного были еще более серьезные виды. С его помощью, Иван Дмитриевич хотел оседлать ту волну надежд и веры в московского царя, которая, после многих лет кровавой смуты, а особенно – после недавних поражений от поляков, охватило рядовое казачество, вчерашних пахотных мужиков. Под действием этой силы, и сам гетман все ближе и ближе подходил к решению об окончательном подданстве Москве. Но одно дело – далекий и неприступный великий князь, являвшийся казакам лишь в лице своих слуг, высокомерных дворян и дьяков, мало чем отличающихся от польских панов, и совсем другое – обиженный боярами царевич, простой и добрый, да к тому же говорящий на мове и живущий совсем рядом, в соседнем курене. При правильном обращении, думал Чорный, эта карта могла принести царский выигрыш: давно ли такие, как Ванюша Пуховецкий, сиживали на московском троне? И на кого же они опирались, как не на мудрых и решительных запорожских да донских атаманов? При этой мысли у Чорного захватывало дух, но он старался поскорее унять воображение, напоминая сам себе, сколько удачи ума и выдержки потребуется, чтобы сделать эту мечту явью. И вот, как раз тогда, когда опальный царский сын вновь оказался в его руках, и надо было как следует исхитриться, чтобы убить сразу нескольких зайцев. Во-первых, следовало припугнуть царевича, да так, чтобы у него не оставалось сомнений касательно того, в чьих руках его жизнь, и кто волен ее продлить или оборвать. Во-вторых, нужно было присмотреться и к самому царскому сыну: не глуп ли, не чрезмерно ли упрям, и, главное, способен ли он вызывать приязнь и доверие у простых казаков? Все это надо было проделать так, чтобы никто, глядя со стороны, не заподозрил в происходящем игры атамана, а это уже зависело не только от самого Чорного, но и от тех немногих его соратников, которых он посвятил, отчасти, в свой замысел. Когда носки атаманских сапог сжимали горло Ивана, Чорный, представив на миг всю сложность задуманного, на миг захотел даже свести ноги посильнее, и покончить разом с этой захватывающей, но непредсказуемой игрой, как хочется завалиться на бок, когда, катясь с горы на санках, разгоняешься слишком сильно. Он бы, конечно, и так подавил бы в себе эту слабость, а тут еще и эта девка… До этого времени, Иван, на взгляд Чорного, проходил смотрины отлично: царевич оказался неглуп, решителен, и умел понравиться людям. Атаман удовлетворенно наблюдал за тем, как сиромашня с приязнью и доверием смотрит на Ивана. А тут еще, откуда ни возьмись, выскочила рыжая чертовка, и принялась с жаром защищать полузадушенного царевича. Чорный, разглядывая девушку, подумал, что неплохо было бы направить часть ее пыла и на собственную персону, но тут же оставил эту мысль, точнее говоря, решил отложить ее до более подходящего времени. А сейчас в его руках, в придачу к царевичу, оказывалась и царевна – на такую удачу и рассчитывать было нельзя. Чорный почувствовал, что с помощью этой девушки он сможет, со временем, водить буйного царского сына, как быка за кольцо, и будущее показало, что он не ошибся. Атаман пришел в самое приподнятое настроение, и не только разжал сапоги, но и сам бережно поднял Ивана с земли, досадуя, что перестарался, и опасаясь, не задушил ли он невзначай царского сына.

Но как это всегда и бывает, удача быстро сменилась неожиданными трудностями: оказалось, что кудрявый черт узнал откуда-то о спрятанных атаманом в старом татарском мавзолее драгоценностях. Также, как невозможно было предугадать появления Матрены, также невозможно было поверить и в то, что Иван, блуждая по ночному лесу, наткнется на атаманову сокровищницу, а все же и то, и другое было правдой. Но Чорный не был бы Чорным, если бы не смог и эти неожиданности обратить на пользу дела. Надзор над взявшимся не на шутку искать склеп Пуховецким был поручен Черепахе, которому удалось, хоть и не без труда, направить заплутавшего царевича в нужный овраг. Обрадованные находкой казаки, разумеется, прониклись еще большим расположением к странному обитателю ногайского стойбища и, что было важнее всего, Иван тут же приобрел у них славу человека удачливого и несущего удачу, что считалось у запорожцев едва ли не главным достоинством.

О своих сомнениях и неудачах, а особенно – о далеко идущих замыслах, Чорный не стал говорить Пуховецкому, зато постарался сполна убедить Ивана в том, что все с ним случившееся, от начала и до конца, было в руках атамана, и направлялось им. Особенное внимание Иван Дмитриевич уделил неприглядной роли Остапа-Черепахи, к которому, как он знал, самозванец относился с особым доверием.

– И что же, на Сечи, когда расковывали меня, и потом…

Не дожидаясь, пока Иван закончит, Чорный заливисто рассмеялся, и долго не мог успокоиться, утирая слезы рукавом, тряся головой и хлопая Пуховецкого по плечу.

– Ой… Ну и шутник… же ты, царское величество… Ну надо же подумать… В самой Сечи, да еще с дружищем моим старым, Ермолкой Неровным…

Атаман бессильно махнул рукой, и рассмеялся еще веселее.

– Ну, а когда помощников твоих на куски рвали, это что, вроде как тоже часть представления была?

Чорный мгновенно посерьезнел.

– Кто мне верно служит, Ваня, да против слова моего не идет – у того и волосок с головы не падает. Ну а кто иначе себя держит… Ты вот что, царское величество. Хоть и хочется тебе за великого князя московского постоять, а подумай и вот о чем. Останешься ты с москалями, и вдруг они даже от ляхов отсидятся, во что я, грешный, не верю. Сколько ты, Ваня, проживешь, когда выяснится, что ты – царский сын? И особенно, если ты князю в руки попадешься, Юрию Алексеевичу? Думаю, не дольше ведь, чем Матрена с Петрушкой, Царствие им обоим Небесное, и Пресветлый Рай…

– Что ты про них знаешь??

– Довольно знаю. Но сейчас недосуг рассказывать. А вот завтра…

– Завтра?! Да я тебя сегодня…

Иван вскочил и схватил атамана за грудки. Тот, совершенно не сопротивляясь, посмотрел на Ивана, как на расшалившегося ребенка: с досадой, и все же с лаской.

– Ну что же ты так, царское величество? Небось, когда заходил, видел, сколько народу меня стережет? Кликнуть их прикажешь? Ты лучше, Ваня, кафтан мой в покое оставь, поди остынь, да о словах моих подумай. Времени до заката еще много.

Гнев Ивана, под действием которого схватил он Чорного, был вызван не столько злостью на атамана, сколько безжалостной правотой его слов. Но сам же Чорный, не желая того, заставил Пуховецкого вспомнить причину, по которой он готов был надолго еще остаться в крепости. Словам атамана о гибели его семьи Иван не поверил – почему-то, из всей речи Чорного именно эта часть показалась ему неискренней – но все же был ими напуган, и решил сделать то, что давно собирался: поговорить с тем самым капитаном, захватившим его в деревне вместе с другими казаками. О судьбе Матрены и сына он должен был знать куда больше лживого атамана. Станет ли Артемонов откровенничать с ним Иван не знал, хотя можно было предполагать, что капитан, как и все московиты, будет не слишком разговорчив, однако, думал Пуховецкий, стоит применить немного казацкой смекалки, и выложит Артемонов все свои тайны, как миленький. Если бы не эта мысль, то, услышав рассказ атамана, Иван сам, не дожидаясь заката, может быть, бросился бы бежать из крепости, куда глаза глядят. Но теперь он твердо решил остаться, а заодно решил, хотя бы раз, сам провести Чорного, а не оказаться жертвой его хитрости.

– Умеешь ты уговаривать, Иван Дмитрич. Подумаю, – сказал Пуховецкий, резко поднимаясь и направляясь к выходу из избы.

– Погоди, Иван – остановил его Чорный, – Это я ведь тебе про то рассказал, что будет, если ты останешься. А что будет, если со мной пойдешь – рассказать и не успел.

Иван поневоле остановился и повернул голову к атаману.

– Сейчас-то, Ваня, у мужичков наших сиромашенных на царя большая надежда – на того, что в Москве сидит. Но сдается мне, быстро им московские порядки разонравятся при близком знакомстве. И тогда разговор у них обычный будет: царь, де, хороший, да бояре и воеводы воруют, государя обманывают. Вот тут-то царский сын, который рядом, да еще и своего же казацкого роду – он товариществу куда милее станет. Да и воеводы московские разные есть, не все они царю, как псы, служить рады. Кого честью обошли, кого имением, кого – еще как обидели… Много рассказать не могу, но знай, что я не зря болтаю, видал я таких воевод. Понимаешь, царское величество, куда клоню? Москва – она ведь не так далеко, как кажется, а для нас поближе Варшавы будет. Вспомни смуту московскую: сперва чернец на престоле сидел, а за ним – казак! А за ними кто стоял, как не вольное товарищество? Потом и Ванька Заруцкий едва Белокаменную не взял. Ну а мы-то, Ваня, чем хуже тех Дмитриев и Заруцких? Ничем мы им не уступим!

Пуховецкий, молча и не глядя на атамана, вышел из избы. Он выскочил под дождь, не замечая его, и стал оглядываться по сторонам. Немногие оставшиеся на улице казаки были одеты по походному, а бегавшие из избы во двор и обратно чуры были явно озабочены сборами. Мимо прошел и Неровный, который, столкнувшись взглядом с Иваном, немедленно отвел глаза. Ермолай что-то быстро забормотал, но Пуховецкий, не слушая, прошел мимо. и направился к избам, где жили казаки попроще. Ядовитые стрелы, выпущенные в него атаманом Чорным, достигли цели. Иван размышлял о том, что, оставшись в крепости, он, может быть, и узнает что-то о судьбе Матрены и Петруши, но вот помочь им, сидя в царской темнице или лежа на плахе, вряд ли сможет. Но если осуществится, хотя бы отчасти, задуманное Чорным – а Иван, по своей натуре, склонен был увлекаться подобными замыслами – то, обладая властью и войском, сделать для них он сможет куда больше. Но за этими разумными рассуждениями стояло, руководя ими, совсем другое, и куда более сильное чувство: страх погибнуть в этой каменной мышеловке вместе с остатками московского войска.

У куреней было почти пусто, дождь лил стеной, и от него попряталось в избы почти все низовое лыцарство. Даже если и захотел бы Иван обратиться к товариществу с речью, его некому было бы слушать. Пуховецкий чувствовал, как падающая с неба стена воды как будто смывает его в тот поток, который уже скоро унесет в подземный ход, как старые листья в канаву, его и всех остальных запорожцев. Когда Иван уже собрался спрятаться от дождя в одном из куреней, к нему с заговорщическим видом подошел Ильяш, и тихо, бросая то и дело на Пуховецкого самые многозначительные взгляды, спросил:

– Ну что, твое царское величество?

Пуховецкий только махнул рукой, словно говоря, что знает все, о чем может завести сейчас речь карагот, но не желает этого обсуждать.

– Вот так ты, царь-батюшка, всех своих поданных руками-то и промашешь! – сердито и назидательно заметил Ильяш, – Коло надо созывать, пока не поздно, чего же медлить?

Иван только покачал головой, и карагот, заглянув ему в лицо, без слов все понял.

– Хорошие дела! Загрустил наш царевич, ох и загрустил. Ну что ж, придется, как всегда, старому Ильяшу за дело браться и всех выручать. Но ты поди, хоть в колокол ударь – на это, Ванюша, у тебя силы остались?

Удивленный Иван ударил несколько раз по старому шлему, подвешенному перед избами вместо колокола, без которого не могло обходиться даже такое слабое подобие Сечи, как нынешнее пристанище запорожцев. Из куреней стали – по одному, и весьма неохотно – выходить казаки, и собираться возле вскочившего на перевернутую бочку Ильяша. Пуховецкий заметил, что между избами стремительно, возникая то тут, то там, перемещается фигура, очень похожая на Черепаху. И тут Ивана словно отпустил тот морок, в котором он пребывал все время с тех пор, как зашел в горницу атамана Чорного. Сейчас он и сам вскочил бы на бочку, но Ильяша было уже не удержать. Карагот окинул собравшихся орлиным взором, и начал говорить – не сразу, медленно, и как будто нехотя, но этим он только заставлял собравшихся внимательнее вслушиваться и придавал веса своим словам. Иван сначала не без усмешки наблюдал за разошедшимся Ильяшем, когда тот, обводя настороженных казаков своими карими, слегка на выкате глазами, и хищно раздувая крылья крючковатого носа стал говорить про сечевые порядки, славу казацкую и лыцарскую честь. Также не без ехидства начинали слушать карагота и прочие запорожцы, но Ильяш, словно не прожил он всю жизнь в маленькой крымской деревеньке, выезжая время от времени на рынок в Кафе, а был старинным и прославленным лыцарем, находил такие слова, которые точно попадали в сердца и мысли каждого. Разгорячившийся Иван и сам стал пробираться поближе к бочке, встречаемый восторженными криками все увеличивавшейся толпы казаков.

Матвей Артемонов спал довольно долго, пока, наконец, закатный холод и роса не разбудили его. С трудом вспомнив где он, и почему здесь оказался, Матвей увидел сначала розовое огненное закатное небо, затем темные очертания стены, а потом череду фигур, скрывавшихся, одна за другой, в проломе у основания старой башни.

Глава 10

Прошло еще несколько дней, и осень окончательно вступила в свои права. Небо, казалось, навечно приобрело сизый железный цвет, который лишь на рассвете и на закате иногда сменялся тяжелым красным оттенком, как будто железо, из которого было отлито небо, ненадолго плавилось по краям. Равномерно и почти непрерывно дул холодный и злой ветер, который уже не смягчался влагой дождевых туч. Этот спокойный и безжалостный, проникающий повсюду холод остудил и пыл осаждавших, которым в их полевом лагере приходилось не легче, чем защитникам крепости. Противник все меньше обстреливал стены, все меньше гарцевали под ними задиристые гусары, а татары и вовсе прекратили свои ночные вылазки. Русские и казаки иногда, осторожно, и не веря сами себе, заговаривали о том, что степняки, чем черт не шутит, могли и вовсе уйти прочь от города: всем было известно, что татары больше всего на свете не любят крепостных осад.

Однако, осень охладила и отношения Александра Шереметьева и Казимира Ролевского. Молодой князь начал уже считать бывшего коменданта своим хорошим другом. Он знал о русинском происхождении шляхтича, а поскольку тот, к тому же, беспрерывно ругал, на чем свет стоит, все и всяческие порядки и положение дел в Республике, то Александр решил предложить Ролевскому принять подданство царя, уговорить сделать тоже других пленных поляков и литовцев, и возглавить отряд из тех, кто согласится. Казимир сначала посмотрел на князя долгим удивленным взглядом – и этот взгляд потом не один год колол остриями стыда и злобы сердце Александра – а потом сказал:

– Насколько мне известно, Ваше сиятельство, никогда еще сарматы не покорялись скифам.

Самому Ролевскому это казалось лишь шуткой, и притом, говоря без ложной скромности, довольно удачной, однако князя Александра такая острота совсем не развеселила. Молча поклонившись, Шереметьев, покрасневший до кончиков ушей, вышел вон из комнаты шляхтича, и больше там не появлялся.

– Учили же меня не шутить с дикарями, – пробормотал, пожав плечами, Казимир, который и представить не мог себе, как серьезны будут последствия его шутки.

Поведение Александра с этого дня полностью переменилось. Если раньше он без большого рвения занимался управлением войсками, делая исключение только для привычных ему пушкарей, то после размолвки с Ролевским молодой князь закатал рукава. Известное правило, согласно которому хорошего воеводу его подчиненные должны немного побаиваться, он стал применять настолько последовательно, что всем в крепости житья не стало от его приказов и разносов, противоречить которым, видя в действиях сына волю отца, никто не смел. Больше всего, разумеется, доставалось от рассвирепевшего Александра пленным полякам, казакам, а также и любимым до сих пор молодым князем немцам.

– Как свят – святом, так лях русину не будет братом, – с пониманием говорил, глядя на князя, Иван Пуховецкий, возглавивший, после ухода атамана Чорного, оставшихся в крепости запорожцев. Благодаря выдающемуся красноречию Ильяша, лишь малая часть казаков ушла вместе с Чорным, но с ними же покинули город немало солдат и стрельцов, среди которых был и прапорщик роты Матвея Артемонова, Митрофан Наумов. В порыве напрасного гнева, Матвей спрашивал поручика Иноземцева, отчего тот не присоединился к своему другу.

– Да что же я, на Москве на татей не насмотрелся? – хладнокровно пожал плечами поручик, – И вот еще, капитан…

Иноземцев знаком пригласил Артемонова следовать за ним. Яков привел Матвея во двор одной из заброшенных изб рядом с главной улицей, неподалеку от той, в которой квартировал атаман со старшиной и приближенными. Под густым кустом боярышника, в зарослях крапивы, которые, вероятно, еще недавно, пока не облетели с них листья, надежно прятали все, лежавшее под ними, скрывалась страшная находка. Тела дюжины или более горожан, в основном женщин, были небрежно свалены в кустах, и немного только присыпаны землей и ветками. Как раз тогда, когда Яков привел Артемонова в заброшенный двор, солдаты их роты стаскивали мертвецов в более глубокую яму, выкопанную ими рядом, и тут же засыпали их. Одна из женщин была почти полностью уже погребена, но небольшой кусочек ее платья еще оставался на поверхности. Хотя платье было подранным, истлевшим и замазанным глиной, не узнать его Матвей не мог: оно принадлежало той полячке, с которой столкнулся Артемонов на вечеринке со шляхтичами, и именно оно, шурша и колыхаясь, выглядывало из-за шкафа на кухне пустого каменного дома.

– Вот этого я тоже не хочу, Матвей Сергеич, поэтому с низовыми и не пошел, – все так же хладнокровно пояснил Иноземцев побелевшему и быстро шагающему прочь Артемонову.

– Ты вот что, Яков, – придя немного в себя сказал Матвей. – Постарайся сделать так, чтобы поменьше народу про это знало. Все же, те хлопцы, что здесь остались… в этом неповинны, – Артемонов со значением посмотрел на Якова, – Ни к чему на них и тень бросать, и с нашими служивыми их ссорить.

Иноземцев понимающе кивнул.

Выйдя на главную улицу, Артемонов почти сразу встретил Ивана, того самого кудрявого казака, что сначала ухитрился сбежать по дороге в ставку полка, а затем участвовал в окружении и штурме воротных башен. С ним был и другой запорожец, не совсем казацкого, но очень бравого вида: был он невысокого роста, черноволос, темноглаз и с крючковатым носом. "И правду говорят, что у них там татары через одного" – подумал, Артемонов, глядя на спутника Ивана. Матвею совершенно не хотелось, после увиденного, смотреть на казаков, а тем более, с ними разговаривать, но он ценил каждого оставшегося в крепости низового, а к тому же догадывался, что именно благодаря этим двоим атаману не удалось увести с собой весь отряд.

– Бог в помощь, капитан!

– И ты будь здоров!

Второй казак церемонно, но неглубоко, поклонился Артемонову.

– Матвей Сергеич, поговорить бы надо, – сказал Иван.