Тишина

Ни говоря ни слова, Бюстов и Драгон, а с ними и Джонс, зашли в притвор костела, и чуть ли не силой затащили туда же и Матвея. "Не будьте, черт возьми, язычником!" – раздраженно шипел сопротивлявшемуся Артемонову Драгон, а Бюстов напомнил ему, что Матвей, как никак, его подчиненный, и должен повиноваться. Церковь, бывшая красивой снаружи, внутри показалась Матвею простоватой, а раскрашенные яркими красками деревянные фигуры святых – и вовсе наивными. Костел был совершенно пуст, и лишь где-то в дальнем углу возился с книгами старенький ксендз. Пахло, как и в русских церквях, ладаном.

– Видите ли, Матвей… – начал Драгон.

– Знаю, знаю. Воевода, младший Шереметьев, так разошелся, что вам житья не стало, верно?

– О да, это совершенно верно! – с чувством сказал Бюстов.

– И я должен пойти к князю Борису, рассказать ему об этом, и попросить назначить меня воеводой на время его болезни, не так ли?

Все трое кивнули.

– Но пойти со мной никто из вас не хочет, поскольку, увидев рядом со мной вас, боярин может заподозрить немецкий заговор?

– Никто лучше вас и не смог бы изложить нашу к Вам просьбу, капитан! – душевно произнес Драгон.

– Отчего же? Я готов пойти! – решительно заявил вдруг Джонс.

Но тут все трое остальных дружно закачали головами: известно было, что боярин недолюбливал Джонса, как и покойного Кларка.

– Будь по-вашему, господа! Пойду. Но и вы хоть грамотку пришлите, челобитную от себя. Но знайте, что когда я на орду, или на польскую хоругвь соберусь идти – надеяться буду только на вас!

Офицеры радостно, хотя и не до конца понимая слов Матвея, закивали головами.

Глава 11

Матвей остановился в нескольких саженях от большой и добротной избы, в которой размещался воевода, и откуда, как, вероятно, из любого жилища, где хотя бы ненадолго останавливался боярин, пахло вкусной едой и брагой. Вместе с ним остановились и его спутники. Раздраженный пугливостью всех начальных людей, подговоривших его идти к Шереметьеву, Артемонов, скорее в шутку, предложил пойти с ним поручику Иноземцеву, который, к его удивлению, без колебаний согласился. Матвей усмехнулся, вспомнил рассказ о прошедших в бунтах, скитаниях и разбое детстве и юности поручика, и подумал, что эти испытания, возможно, и развили в Якове ту смелость, независимость и живость ума, которая и помогла ему пробиться в офицеры куда раньше многих дворянских детей. А может, было наоборот: именно эти качества не дали ему смириться с тиранией отчима, а потом прижиться холуем в дворянской усадьбе, и толкали Якова то в воровские притоны, то в неведомые и страшные для большинства немецкие полки. Повернуться эти черты, конечно, могли в разные стороны, примером чего был сбежавший с казаками Митрофан Наумов. Но в эту минуту Артемонов скорее грустил о том, что Митрошки сейчас нет с ним, нежели осуждал прапорщика. И он, и Яков казались Матвею листьями одного дерева, которые ветер разнес по разные стороны забора.

Но поручик был не единственным спутником Артемонова. Пуховецкий, как и обещал, прислал молодого казака, солидно представившегося Остапом, с на редкость цветисто написанной грамотой к Шереметьеву. Матвей не успел заметить, как казачок выхватил бумагу из-за широкого кушака и подал ему – так быстро тот все это проделал. Агей Кровков тоже направил с Артемоновым молодого драгунского прапорщика, как две капли воды похожего одновременно на Иноземцева, и на Остапа – трудно было понять, на кого больше. Немцы присылали пахнущую духами грамоту, написанную на редкость красивым почерком и чрезвычайно учтиво, хотя и не вполне естественными для русского языка выражениями.

Остановился Матвей оттого, что его охватило сильное волнение, которого он вовсе не ожидал перед походом к добродушному боярину. Артемонов еще раз повторил про себя все слова, которые он заготовил заранее и которые, как он думал, должны были показаться Борису Семеновичу убедительными. Хотя что, по правде говоря, могло показаться убедительным отцу, только что потерявшему одного сына, когда его потребуют причинить боль и второму? По большому счету, у боярина будет повод и основания попросту казнить или бросить в темницу Матвея за неповиновение и бунт в военное время. Будь на месте Шереметьева другой, более крутой нравом воевода, и не будь сейчас в крепости каждый боец на счету, можно было бы не сомневаться, что этим матвеево челобитье и закончится. Все трое, сопровождавших Артемонова, молча и терпеливо ждали его с удивительно понимающим выражением на лицах.

– Ладно, будет стоять-то… – буркнул, наконец, Матвей, и двинулся к крыльцу, которое с самым неприступным видом, охраняли несколько стрельцов. Он поклонился и громко сказал, что просит боярина и князя Бориса Семеновича оказать ему, солдатскому капитану Артемонову, честь, и принять его для доклада. Голова стрельцов, которого Матвей прекрасно знал, принялся исполнять положенное, и с недовольным и презрительным видом расспрашивать того о том, зачем он пришел, и нельзя ли просто передать грамоты, не беспокоя воеводу.

– Да пусти ты их, не морочь людей! – раздался из избы знакомый, хотя и сильно ослабевший голос боярина, – Холуи… – прибавил тот чуть потише.

Стрелецкий голова отошел в сторону, Матвей, поклонившись и перекрестившись на висевший над дверью образ, прошел в избу, а сопровождавшая его троица, не кланяясь и не крестясь, смело проследовала за ним мимо опешивших стрельцов.

Князь Борис Семенович сидел за столом на лавке, и был бодр на вид, хотя и сильно похудел – что, впрочем, случилось со всеми без исключения защитниками крепости, даже и совершенно здоровыми. Из окна на горбоносый, с высоким лбом профиль князя падал луч слабого осеннего солнца, пахло яблоками, пирогами, свечным воском и немного – немецкими лечебными снадобьями, которыми воевода, судя по всему, не брезговал. Борис Семенович довольно оглядел вошедших, и покровительственно улыбнулся им.

– Ну, здравствуй, Матвей Сергеевич! Каких орлов привел: с такими крепости не сдадим! Что у вас, грамоты? Подходите по одному, докладывайте.

Князь с важным видом принял грамоты и отложил их, не читая, в сторону, щедро отвесив похвалы каждому из служивых. К удивлению Матвея, боярин откуда-то знал про быстроту и сметку Остапа, фехтовальные успехи Иноземцева и способности к руководству стрельбой драгунского капитана, фамилия которого оказалась Солозницын.

– Ну что, молодцы, давно ли ели досыта последний раз, и хорошего вина выпивали? Думаю так, что давненько. А у меня из воеводского припаса кое-что еще есть, прямо как для вас берег. Пойдите-ка во двор, там вас напоят-накормят. Ладно, ладно, не благодарите – ступайте лучше быстрее, пока слуги все с голодухи не съели.

Выпроводив таким необидным способом Иноземцева, Черепаху и Чернопятова, князь обратился к Артемонову:

– Молодец, капитан. Хороших ребят привел. Но давай теперь о серьезном деле без детей потолкуем.

Воевода тяжело поднялся с места, и проковылял к окну, в котором стал внимательно что-то разглядывать, не оборачиваясь к Матвею. Напускное веселье и радушие слетело с князя, и стало видно, как ему нелегко: Борис Семенович, кряхтя, потирал больную ногу и, казалось, забыл на время про Артемонова.

– Ты садись, садись… – сказал он, наконец, повернувшись – Может быть, винца, Матвей Сергеич?

– Давай после, боярин, если захочешь еще меня вином поить.

– Да чего же ты такое страшное сказать мне хочешь? Уж не то ли… – князь усмехнулся и замолчал ненадолго. – Твоя правда: Сашка пока для воеводства зелен. Да и не готовили его…

Борис Семенович снова замолчал, на этот раз, отвернувшись к окну. Спина его слегка вздрагивала. Матвей понял, что воевода вспомнил сейчас про другого сына – того, которого готовили.

– Ну да что же теперь, – продолжил князь сухо и совершенно спокойно, снова повернувшись к Артемонову. – Раз для родовой чести от его воеводства убыток один, не быть ему пока воеводой.

Матвей, разумеется, не собирался перебивать князя, и хотел дождаться, какой же выход тот предложит, но боярин еще раз удивил Артемонова, полностью сменив предмет своих рассуждений.

– Вот ведь на эти немецкие полки взъелись. А чего в них, спрашивается, плохого? Где бы мы, Матвей, сейчас без них были? На бою-то они никак не хуже сотенных. А как боролись против них! Так бы против ляхов – дня бы Республика не устояла. Целый заговор на Москве-матушке устроили, да с дьяками приказными. Прянишниковы, Проестевы… Тьфу! Ну, боярское ли это дело?! Наше дело государевы указы выполнять, а не им противиться.

– Князь Борис, а эти вот самые… Прянишниковы да Проестевы… – похолодев, спросил Матвей.

– Стыдно и сказать: палки в колеса вставляли, как могли, рейтарскому и солдатскому набору. То приедут на Москву служивые – их Бог знает куда на жилье определят. В такую Тмутаракань, откуда и не выберешься. Без еды и без коней, вестимо. А если и дойдут те страдальцы до приказа – долго ли уездных дворянишек да сынчишек боярских заволочить? – разгорячившийся князь, сообразив, что эти уничижительные слова относятся и к Матвею, бросил на того извиняющийся взгляд. – Да…Не сразу это выяснилось, Матвей, какой-то из этих страдников исхитрился царю рассказать – Бог один знает, как он до него добрался, да не побоялся правду говорить. А то бы и по сей день не ведали…

– А кто же…

– Любознателен ты, Матвей Сергеич, – прищурился князь, – Ну да все одно, может, завтра помирать, так вроде исповеди будет. Кто-кто? Никитка Одоевский, кому же еще быть? Другой бы и начал хитрить, да тут же бы и срезался. Вон, Юрка Долгоруков – вот уж лиса, как на него поглядишь, а обмануть только самого себя у него и выходит. А Никита – тот умеет. Вот и когда раскрылось дело – вывернулся. Говорят, что не сам – помог ему… Ну да не будем, есть имена, которые называть зря не стоит. Прогневался царь, да на то князь Никита и есть князь Никита, чтобы на других людей перевести, а самому чистым остаться. Теперь-то взял его царь в поход, чтобы к себе поближе держать, потому как много от него, конечно, вреда на войне, но в тылу еще больше было бы.

– Князь Борис, но зачем? Неужели зла хотят?..

– Нет, нет, ну кто же зла хочет? Разве что, один враг рода человеческого, да его слуги, тьфу на них… Хотел князь Никита, да и многие вместе с ним, одного добра и блага государству. Мысль их простая, Матвей. Больше полувека нас ляхи били, как будто они заговоренные. Вроде, и не хуже мы ничем, и вооружены прилично, а как не схватимся – каждый раз им нечистая победить помогает. Я-то и сам на это насмотрелся, и в королевича Владислава приход насилу от казаков отбился под Одоевым. Ну, а сейчас с чего победы ждать было? После Смуты кое-как в себя пришли, но уж не сказать, что разбогатели. Решили мужичков прижать, чтобы казну наполнить – так бунт за бунтом, спасибо шурину царскому, еле от новой Смуты Бог уберег. А чтобы война, да без больших расходов – такого в мире еще не видано. Говорили мы все царю, и я, грешный, говорил: обожди еще хоть пяток лет, наберемся сил, и пойдем на ляхов, за море они от нас не убегут. Но молод царь, горяч, а тут еще и поп этот объявился, будь он… Да. Ко всему прочему, увлекся государь немецким строем. Он, может, строй этот и неплох, но больно уж дорог, да сотенным досаден. А на них, на немцев, в последние годы чуть ли не вся казна идти стала. Вот нам, помещикам, сидеть да думать: ты сам себя конями и оружием обеспечь, от татар отбейся, да к тому же налог с мужиков собери, а для чего? Для того, чтобы налог этот весь нехристям отдать, которые и языка русского не понимают? Обидно это, Матвей, тем более, когда нехристей этих царь выше своих старых слуг ставит. Нет, яйца государь на Пасху исправно придворным дарит, и речи приятные говорить умеет, а все же видно, к какому войску у него сердце лежит. Вот и боялись Никита сотоварищи, что начнется война, немцы разбегутся, поляки нас снова разобьют, мужики от поборов взбунтуются… Я и сам такого боялся, но служил исправно, а Никитка, князек, все думал, как бы сборы немецких полков затянуть, и придумал ведь. Да и то сказать: победим ляхов, так кому же победу припишут, как не немцам? Тогда и вовсе дворянству плохо: или им, немцам, в услужение идти – а там, чего доброго, и чулки да кудри б…дские носить заставят, да бороды стричь начнут – или оставаться при своих вотчинах и поместьях вроде приказчиков, а о военной службе забыть.

Князь вздохнул и замолчал, помалкивал, обдумывая, и Матвей.

– Пока благоволит нам удача, а все же может оказаться еще так, что и Никитка прав, – говорил князь, как будто уже самому себе, размышляя вслух, – Придут в себя ляхи, соберут войско, и… Давно ли и Троицын Дом от них отстаивать приходилось… Вот что, Матвей Сергеевич! – неожиданно громко сказал боярин, – Повелеваю тебе быть наказным воеводой, всем, находящимся в крепости, войском управлять, и в этом только передо мной ответ держать.

Артемонов вытянулся во фрунт, а потом низко поклонился воеводе.

– Кому же кроме тебя-то, Матвей… – продолжал князь уже прежним, домашним голосом, – Не заглянул бы – пришлось бы мне самому за тобой посылать. Агей бы еще справился, вояка он знатный, да на ум он тугой, и по-немецки ничего не разумеет. Но ты его держись. Может, быть вам… как их там? Енералами, что ли? Ну, иди, иди, нечего на мою слабость стариковскую любоваться! Иди, да знай, что самое трудное теперь только для тебя начинается. Пробовал лоскутное одеяло шить? Небось нет, а вот я эдаким бабским делом давно занимаюсь – теперь и тебе предстоит.

Матвей, еще раз поклонившись и перекрестившись на висевшие в углу образа, заторопился к выходу.

– Вино-то тогда пригодилось? – крикнул ему вдогонку князь Борис, – Только куда тебе пять бочек, одного не пойму?

– Да две же всего…

– Вот сукины дети! – рассмеялся князь.

Выйдя во двор, Матвей немедленно понял, о чем говорил Шереметьев: он стал смотреть на все вокруг другим взглядом. Раньше он был внимателен к солдатам своей роты и следил за ними, но на других служивых почти не обращал внимания, разве что с насмешкой отмечал, что у кого-то не заправлен кафтан или ружье не чищено, и думал, кто же из начальных людей не досмотрел за своим подчиненным. Теперь же у Артемонова проснулась болезненная чувствительность не только к внешнему виду попадавшихся ему на глаза солдат и стрельцов, но и вообще ко всей обстановке в крепости. У охранявших воеводу Шереметьева стрельцов, которые при первой встрече произвели на Матвея вполне благоприятное впечатление, теперь, как ему показалась, была выправка не очень, кафтаны грязноваты, да и вообще – зачем нужно было напускать на себя такую не идущую к делу звериную мрачность? Сам двор воеводы показался Артемонову весьма запущенным, а в глаза так и лезли перевернутые бочки, заросли опавшего бурьяна и прочая дрянь. Решив не начинать свое воеводское поприще с того, что сам он очень не любил, а именно с разноса подчиненных, Матвей молча вышел со двора, но не прошел он и пары саженей, как заметил непотребно грязного и обросшего солдата, в размотавшихся наполовину онучах, волокущего по земле мушкет. Тут он не выдержал, съездил служивому тем самым мушкетом по спине и, выяснив, чьей он роты, раздраженно пошел дальше. Как назло, ему тут же попалась пара пьяных казаков, невесть откуда взявших бутыль с вином, которые, опираясь друг на друга, брели куда-то по самой главной улице, вовсе никого не опасаясь. Эту парочку Матвей решил передать на суд Пуховецкому, и выяснил только, как зовут казаков, однако никакой уверенности, что те не соврали, не было. Кроме прочего, Артемонова все сильнее охватывал голодный упадок сил, который он уже было привык не замечать, но который теперь буквально не давал ему двигаться. Но еще больше, чем трудностей управления войском, Матвей боялся встречи и разговора с Александром Шереметьевым, надеясь только на то, что отцовский приказ дойдет до молодого князя раньше, чем тот встретит самого Артемонова. Матвей подошел к дорожке, которая вела к его любимому вязу возле башни, и малодушно свернул туда, решив немного посидеть под деревом и обдумать положение, в котором оказался, прежде, чем встречаться с кем-то из начальных людей и отдавать свои первые приказы. Корни вяза были, как всегда, гостеприимны, и даже ветер и дождь угомонились на время. Матвей присел под дерево, и начал размышлять, а потом и просто молиться пока, наконец, не раздался громкий шум, который издавали тысячи всадников и пехотинцев: звон оружия, ржание коней и звуки рожков и барабанов.

***

Этот шум издавало огромное войско, собравшееся на обширном поле у стен древнего подмосковного монастыря. Весна была в разгаре, пригревало утреннее солнце, немного подернутое дымкой, но начинавшая было расти на поле травка уже давно была вытоптана конскими копытами и сапогами. На поле, еще затемно, собрался один из полков большой армии, который первым должен был отправиться в поход на старинного врага. Это не был обычный полк пехотинцев или конников, а объединяемое лишь властью одного воеводы огромное собрание всех видов московского войска, Передовой полк. Здесь стояли рядом однообразно одетые рейтары в шлемах с козырьками и круглых панцирях и пестро наряженные в дорогие материи поместные дворянские сотни, стрельцы с бердышами и пищалями и солдаты с длинными пиками и мушкетами. Солдаты и стрельцы были одеты в кафтаны цвета своих полков, но шапки какого-нибудь другого цвета. Над войском колыхались десятки больших и маленьких полковых и ротных знамен. Были здесь и стоявшие немного в стороне казацкие послы в ярко синих шароварах, широких красных кушаках и пышных шапках. Все они терпеливо ждали, пока перед ними появится не один, а сразу два великих государя: царь и патриарх. Именно для них посреди поля был за несколько дней возведен целый деревянный городок: довольно большая церковь, пара изб и несколько помостов, с которых и должны были великие государи обращаться к войскам. Неподалеку, на дороге, идущей на запад, стояло что-то вроде ворот, через которые предстояло торжественно проходить войску. Все строения, несмотря на свою временность, были возведены на славу и богато украшены резьбой, иконами, дорогими тканями и кожами. На колокольню церкви были привезены и немалой величины колокола. Все служивые, изрядно уставшие и замерзшие, но больше того нетерпеливо ждавшие появления государей, с надеждой смотрели на высокую тонкую колокольню. И вот, наконец, по лестницам быстро взбежало несколько дьяков, и раздался громкий перезвон.