Тишина

– Да то-то и оно, Демид Карпович, что смотреть некому будет, если сейчас погорячимся зря.

– Вот что, Агей, ты как хочешь, а я так не могу, не привык. Хотя и поспорить с тобой трудно. Сделаем так…

Как собирался сделать капитан Бунаков, Агей не услышал, поскольку позади них, со стороны крепостных ворот, раздалось ржание и топот коней, тем более пугающие, что они не сопровождались ни воинственными криками, ни звуками труб или барабанов. Повернувшись, они увидели большой отряд литовской конницы, стремительно скакавший в сторону расположения стрельцов и пушкарей по тому же самому узкому проходу вдоль крепостных стен, где недавно прошли они сами. Не сговариваясь, капитан и майор от души выругались, и пришпорили коней.

Ни поражение дворянской конницы, ни проход московских рейтар и драгун мимо ворот крепости, не остались незамеченными осажденными. Получая донесения о неудачной атаке сотенных, Ролевский еще сомневался, но увидев спешащие вдаль отряды немецкого строя, он решительно приказал всем конникам готовиться к вылазке. Когда всадники выехали из крепости, над ближайшей рощей поднялась в небо большая стая ворон, и с криками полетела вдаль.

– Добрый знак! Не ждут они нас сегодня! – подбодрил Ролевский своих спутников.

Выстрелы цепи стрельцов, частью засевших в шанцах, а частью – прикрывшихся полупиками, и охранявших наряд , раздались раньше, чем литовские гусары и драгуны их увидели. Ролевский приказал не снижать скорости, и атаковать стрельцов сходу. Однако пока всадники добрались до построений пехоты, гусары и, особенно, слабее защищенные драгуны, понесли большие потери от плотного огня пехоты. Добравшись, наконец, до противника, поляки принялись с остервенением рубить стрельцов, однако успешно это удавалось только гусарам, тогда как драгуны, пойдя в непривычный им конный бой, изрядно страдали как от пик, так и от бердышей обороняющихся. Несмотря на все проклятия и угрозы Ролевского, драгуны начинали отступать, и спешиваться, чтобы начать самим стрелять, и только поредевшая хоругвь гусар прорвалась к пушкам, расстреливая на ходу скрывавшихся в лесу пушкарей. Что делать с захваченными тяжеленными орудиями было, однако, совершенно неясно, и Ролевский сотоварищи, взорвав пару бочек с порохом, повернул назад, чтобы напасть с тыла на стрельцов, уже вступивших в перестрелку с драгунами, бывшими в гораздо худшем положении из-за невозможности прятаться в окопах. В это время вдали показались возвращавшиеся сотни драгун и рейтар Бунакова и Кровкова, и полякам пришлось спешно прорываться обратно к крепости, поскольку разбить в конном бою рейтар, или, во всяком случае, прорвать их цепь было куда вероятнее, чем пробиться через стену огня, которую могли создать, правильно выстроившись, одновременно все три московских отряда. Литовские конники легко проскочили попрятавшихся в шанцы стрельцов, и обрушились на рейтар, но те уклонились от прямого столкновения с гусарами, разбились на две шеренги и начали расстреливать поляков с флангов, а сзади уже открыли огонь и стрельцы. Русские драгуны спешились, и начали готовить цепь, отрезавшую полякам путь обратно в крепость. Ролевский, понимая, что нельзя позволить тем выстроиться в боевой порядок, повел гусар в атаку на роты Бунакова. Драгуны, неожиданно для поляков, вдруг сломали строй и стали разбегаться в стороны.

– Вот же, черт старый, чего делает! Хоть учи строю, хоть не учи… – ругался Агей Кровков, который пытался со своими ротами преследовать поляков, однако рейтарские кони были не чета гусарским, – Немного бы устояли – ни один бы гусаришка не ушел! Эх…

Но зря злился Агей на своего боевого товарища: стоило гусарам разъехаться в стороны, преследуя разбегавшихся драгун, как из старых, давно заброшенных и полузарытых шанцев, которые уже и не видны были, пока к ним вплотную не подойдешь, поднялись другие стрелки, и начали метко бить по находившимся совсем близко польским всадникам. Бежавшие драгуны тоже остановились, развернулись и открыли огонь по литовцам, а некоторые, подобравшись в неразберихе к ним поближе, всаживали пики в животы отменных гусарских скакунов. Гусары стали беспорядочно отступать к крепости, а находившийся в арьергарде Ролевский выронил саблю и схватился за руку. Приблизившиеся, наконец, польские драгуны даже не стали вступать в бой, и поспешили к крепостным воротам, куда с другой стороны уже скакали первые сотни татар.

– Эх… – досадливо поморщился Кровков, – Не преследовать! Стрельцам отходить сразу, ловите коней бесхозных, кто сможет. Пушкарям тяжелые пушки отводить, легкими стрелять по татарам, пока слишком близко не подойдут. Драгунам садиться на коней, мы отступление прикрываем. Отходить всем к шанцам!

– А чего это ты драгунами моими раскомандовался, а? – ехидно поинтересовался подъехавший к Агею Бунаков.

– Демид Карпович, дорогой ты мой! – Кровков испытывал прилив дружеских чувств к сослуживцу после его удачного маневра, – Да ведь я же майор, вроде, старший тут получаюсь.

– Это ты в своей шквадроне майор, а к себе и капралом не возьму, и не просись, Агейка! – рассмеялся Бунаков.

Пальба стрельцов, драгун и пушкарей легко рассеяла передовые отряды татар, основные силы которых, вероятно, продолжали делить за рекой добычу, и поредевшие роты московитов в порядке отступили севернее, к основной части войска, а пережившие вылазку поляки скрылись в крепости.

Князь Борис Семенович Шереметьев, узнавший о судьбе поместной конницы и вероятной судьбе старшего сына, был мрачнее тучи, и даже весть о разгроме польской вылазки не смогла его развеселить. Помимо Никифора, в дворянских сотнях служило много его добрых приятелей, а также сыновей и других родственников его московских друзей – и все они сейчас или лежали изрубленные и утыканные стрелами на злополучном лугу, или, плотно замотанные кожаными ремнями, готовились к отправке в крымскую неволю. Пропала та часть войска, которую боярин более всего ценил, и с которой лучше всего умел управляться. Шереметьев приказал рейтарам Кровкова и драгунам Бунакова оборонять левый фланг войска с той стороны, откуда могли наступать татары, а солдатам Бюстова и стрельцам, которых князь решил вести в бой сам, идти немедленно на приступ, пользуясь потерями, понесенными поляками на вылазке и неразберихой из-за отсутствия в крепости начальных людей. Часть пушек должна была помогать огнем против татар, а самые тяжелые орудия – разбивать стены крепости.

Раздались звуки флейт, литавр и барабанов, под которые подчиненные полковника Бюстова, включая и матвееву роту, стали медленно приближаться к стенам крепости, время от времени останавливаясь, чтобы дать залп. Вскоре, из-за рева орудий, звуки музыки стали почти не слышны, да и солдаты почти перестали видеть друг друга в пороховом дыму. Артемонов не мог не любоваться слаженным движением того механизма, в который превратил немец – не безучастия, впрочем, и командиров рот – странное сборище обедневших дворян, худородных детей боярских, казаков ни пойми какого войска, да и просто неизвестного роду-племени людей, которых, именовали то уважительно – "вольными", а чаще просто – "гулящими". Озноб и уныние, владевшие Матвеем с утра, полностью исчезли, сменившись воодушевлением и почти весельем, которое вселяли диковатые, устрашающие для врага звуки рожков и барабанов, да и сам треск и грохот выстрелов. Герардус Бюстов утратил свой обычный смирный и благообразный вид, и выглядел грозно – полковник отдавал команды громовым голосом, размахивая дорогой позолоченной тростью. Майор Драгон был сдержан, слегка улыбался краем рта, а при отдаче распоряжений больше полагался на громкость барабанов, чем на силу своих легких. Два Ивана, Джонс и Кларк, были, как всегда, веселы и подгоняли своих солдат гортанными криками – едва ли они успели толком протрезветь после вчерашнего пира, а, еще вероятнее, продолжили веселье уже с утра. Артемонов довольно поглядывал на Иноземцева с Наумовым, которые так хорошо справлялись с управлением ротой, что ему почти не приходилось вмешиваться. Прапорщик держал спину прямо, как будто версту проглотил, и двигался чеканным шагом, высоко держа над собою знамя с совой. Птица выглядела хищно, а из-за того, что знамя колебалось ветром, змеиный язык совы тоже, как будто, шевелился. Стрельцы старались не уступать солдатам, и также громко били в барабаны собственного производства и играли на рожках, а потом и вовсе завели какую-то воинственную песню. Пушки молотили по старинным стенам и, хотя пока и не разрушили их, казалось, что это вот-вот случится.

В это время, сначала вдалеке, а потом все ближе и ближе, раздался свист, вой и боевые крики ордынцев, а сразу после этого, неимоверно быстро, на рейтар и драгун обрушился ливень стрел. Татары, а, точнее, черкесы и буджакцы, первыми на своих быстроногих лошадях примчавшиеся к месту штурма, не стали, по обычной манере степняков, долго осыпать противника стрелами, а сходу ударили на московские полки с такой яростью, что уже рейтарам пришлось отступить в две стороны клином и заново выстраиваться в шеренги, а драгунам – выставить против татар, словно против отборной гусарии, частокол из полупик. Разъяренных черкесов, скакавших, выставив вперед сабли, и ногайцев не остановили ни наспех расставленные рогатки, ни возобновившаяся с двух сторон пальба рейтар, и они начали рубить и гнать драгун, которые бились храбро, но с трудом могли противостоять такому натиску. Увидев это, князь Шереметьев велел стрельцам оставить приступ и выстроиться второй линией в шанцах позади готовых уже отступить драгун. Стрельцы, более всех противников не любившие татар, быстрым бегом бросились выполнять приказ воеводы, однако немало их упало по дороге, попав под стрелы и выстрелы со стен крепости. Но когда буджакцам, наконец, удалось на участке в несколько саженей обратить драгун в бегство, они были встречены таким плотным огнем, что сами вынуждены были поспешно отступать, сбивая по дороге своих же товарищей и громко ругавшихся черкесов. Эта атака захлебнулась, и передовые отряды хана откатились назад, но и линия обороны московитов заметно сдвинулась к востоку, и приступ теперь приходилось вести на довольно узком участке стены, отгороженном с одной стороны построениями стрельцов и драгун, а с другой – заболоченным руслом реки. Не прошел даром и отвод стрельцов, который не только ослабил штурмующий отряд, но и, как и яростная атака татар, сильно воодушевил обороняющихся. К тому же и пушки, несмотря на грозный рев и чудовищные удары ядер о камни, никак не могли пробить стены. Теперь продвижение к крепости шло все медленнее, и давалось русским все более дорогой ценой, а прилив следующей волны татар был лишь вопросом времени. Артемонова вновь посетило то же чувство безнадежности и обреченности всей их затеи, и он, подобравшись поближе к полковнику Бюстову, стал кричать ему, почти не надеясь, что слова его пробьются сквозь шум боя, чтобы тот отдал приказ ускорить движение пехоты. Немец сначала не слышал Матвея, затем делал вид, что не слышал, одновременно косясь на капитана и досадливо морщась и, наконец, прокричал Артемонову в ответ на совсем неплохом русском языке:

– Не надо мне указывать, герр капитан. Тем более не надо меня учить – я провоевал двадцать лет, и брал крепости еще до Вашей конфирмации, – Артемонов призадумался, что имеет в виду полковник, но переспрашивать сейчас не приходилось, – Необдуманный рывок сейчас будет оборачиваться многими жертвами и полной остановкой, может быть и отступлением.

Сказав это, Бюстов все же поневоле заторопился, но главное, что чувствуя изменение положения не в их пользу, заторопились и все начальные люди шквадроны, и, как это всегда случается при спешке, у них все и сразу разладилось. Солдаты начали ломать строй, хуже повиноваться счету барабанов и знакам труб, и от этого куда чаще попадать под выстрелы поляков – продвижение, несмотря на надрывные крики капралов и сержантов, почти остановилось. В это время Шереметьев, очевидно, отдал приказ драгунам и рейтарам перейти в контрнаступление и отогнать немного татар назад, чтобы расширить полосу приступа и освободить стрельцов для штурма. Немецкие полки бойко двинулись вперед, и начали палить так кучно, что все поле боя на какое-то время заволокло настолько густым дымом, что видно было едва ли на сажень, да и дышать стало трудно. Увидев это, Бюстов довольно кивнул, и несколькими точными командами навел порядок в наступающей пехоте. Еще полчаса или час, и московиты были бы у стен крепости, но этого времени ордынцы им не дали: раздался гул, по сравнению с которым прежние крики и вой буджакцев и черкесов казались криком чайки перед шумом волны, и выдвинувшихся вперед рейтар смела волна всадников на мохнатых низеньких лошадках и в подбитых мехом шапках. Татары, вопреки всем ожиданиям начали, хотя и небольшими кучками, выскакивать из лесу и бить прямо в тыл идущим на приступ солдатским ротам. Увидев это, стрельцы развернулись было обратно, чтобы поддержать драгун и рейтар, но перед их строем выскочил капитан Бунаков, который стал, размахивая саблей, гнать их обратно на приступ, а когда стрельцы нехотя двинулись обратно к стенам, Демид Карпович побежал с громким криком обратно к своей шквадроне. Полковник Бюстов, глядя на происходящее, покачал головой, сплюнул, и выругался, кажется, московским обычаем, после чего велел барабанщикам играть команду "Вперед без промедления".

Глава 4

Перед началом битвы, еще до рассвета, атаман Чорный разослал по всем окрестностям разведчиков, которые должны были доносить ему, как разворачивается сражение, и он едва ли не раньше воеводы Шереметьева узнал и о гибели дворянской конницы, и о вылазке поляков, а уж про сам приступ атаман знал все, вплоть до самых мелочей. Чорный, стараясь скрыть волнение, расхаживал взад и вперед вдоль небольшого рва, которым запорожцы окружили лагерь. Подчиненные атамана знали, что когда он пребывает в таком задумчивом и погруженном в себя состоянии, его лучше не беспокоить, и держались поодаль. Наконец, словно приняв какое-то решение, Чорный направился к стоявшим под березой казакам, но подошел почему-то не к одному из сотников, а к сидевшему в стороне Пуховецкому. Иван был раздражен поведением атамана и считал, что казакам давным-давно пора было вмешаться в бой и поддержать московитов, но, как и другие товарищи, заговорить с Чорным не решался.

– Твое царское величество! Уходить надо.

– Твое добродие! Да как же это…

– Как-как. Ты когда-нибудь слыхал, чтобы москали ляхов побили? И я такого не слыхал. Вот и сейчас этого не будет. Если бы еще не татары…

– Так ведь если мы сейчас ударим с ними вместе – возьмем ведь крепость, еле-еле ведь ляхи держатся.

Атаман скривил губы и грустно покачал головой.

– Нет, Ваня. Мало чего на свете товарищество славное низовое не умеет, но вот крепости брать – не наше дело. Там особенно умение нужно, а не число. От того, что вместе с москаликами и мы под той стеной поляжем – никому никакой корысти. А тут еще у поганых Бог знает, что на уме… Глядишь, москалей им мало покажется, они и нами решат поживиться. Так что, Ваня, я сейчас сотникам велю собирать рыцарство к отходу, а ты бы, твое царское величество, над холопом твоим Ванькой смилостивился, и мне не мешал, а то я твой горячий нрав знаю.

– Нет, атаман, твоя воля, а так нельзя. Если бы еще не пришли мы сюда, можно было бы и не вмешиваться, а так – все равно, что с поля боя бежать. Не по-казацки это.

– Ну, что по-казацки, а что – нет, это ты, Ваня, меня не учи. Я потому и пробыл кошевым атаманом бессменно больше дюжины лет, что всегда чувствую, когда по-казацки будет в драку лезть, а когда по-казацки будет уйти потихоньку. Поэтому и битвы ни одной не проиграл за эти годы – про что ты, царское величество, не хуже других знаешь. Так что, ты, Ваня, не дури, а иди-ка лучше пожитки собирай.

Пуховецкий метнул на атамана очень не понравившийся тому взгляд, и молча отошел, однако не стал собирать пожитки, а направился к курившим неподалеку Неровному, Черепахе и Ильяшу.

– Паны-браты! Не пора ли и нам трубки в сторону отложить, и в бой идти? Не засиделись ли?

Все трое, одновременно поворачивая головы, бросили недоуменные взгляды сначала на Ивана, затем на Чорного, и снова на Ивана. Неровный, как обычно, первым стал соображать, в чем дело.

– Иван, а что же атаман? Не ты ведь в бой нас поведешь?

– Атаман? А к чему нам атаман, если он сбежать решил? Скажите лучше – вы со мной?

Все трое, каждый по своему, уклонились от прямого ответа. Черепаха уставился в землю и густо покраснел, Неровный улыбался и качал головой, выигрывая время, чтобы подобрать слова, которые убедили бы Ивана, а карагот схватил Пуховецкого за рукав и быстро что-то затараторил.

– Ну, хорошо же! – бросил Иван, и устремился на небольшую площадь в середине лагеря на которой, по образцу Сечи, собирались обычно казаки.

***

Положение московского войска становилось все сложнее. Орудия по-прежнему не могли проломить стену, а ускоренное наступление, как и предсказывал Бюстов, привело только к большим жертвам, и почти уже захлебнулось – а приблизиться к крепости русским удалось лишь немногим больше, чем если бы они двигались с прежней скоростью. Наиболее смелые солдаты и урядники, шедшие впереди своих рот и ведшие их за собой, были уже в основном убиты или ранены, а оставшиеся, и без того менее решительные, видя судьбу смельчаков все больше теряли боевой дух и начинали медлить. Драгунам и рейтарам все тяжелее становилось сдерживать татар, да и отчаянная их борьба все более теряла смысл из-за того, что ордынцы успешно обходили их с фланга, и большой отряд кочевников уже собирался в самом тылу ведущих приступ солдат и стрельцов. Татары не торопились нападать, ожидая, пока мимо поредевших цепей драгун просочиться еще больше их товарищей, и можно будет атаковать русских, имея полное преимущество в численности. Глядя на это, капитан Бунаков решил, что единственная надежда заставить ордынцев отступить, и дать тем самым еще хоть немного времени штурмующим, это неожиданно и свирепо атаковать их, заставив ближайшие отряды откатиться назад, а пробравшихся в тыл – вернуться на помощь товарищам. Старый майор, прослуживший в царском войске больше четверти века, давно уже отвык думать о смерти и принимать возможность ее в расчет, собираясь действовать. Когда-то, по молодости, Демиду Карповичу, как и любому другому, хотелось пожить подольше, и ему иногда приходилось не без труда преодолевать свой страх перед сражениями. Прошло время, и Бунаков стал удивляться, почему смерть все эти годы так упорно обходит его стороной, хотя иных забирает уже в первые минуты их первого боя. Потом, уже перейдя служить в немецкие полки, он и удивляться перестал, и просто свыкся с мыслью, что в любое сражение ему лично можно идти, совершенно ничего не опасаясь. С возрастом, от тяжелой походной жизни, да и просто от старости, начали одолевать Демида Карповича болезни, и совсем ничего не болело у капитана теперь только в горячке боя, которую он за это еще сильнее полюбил. Бунаков понимал страх смерти у молодых, ожидавших, что все хорошее в их жизни еще впереди, но считал законченными дураками стариков вроде него самого, терявших голову при виде опасности. Понять их стремления продлить срок своей мучительной слабости и медленного угасания у капитана решительно не получалось. Поэтому в последнее время он стал не то, чтобы искать смерти, а как будто играть с нею. Костлявая не сдавалась, и сколько Демид Карпович не водил сам в атаку своих драгун, сколько не скакал в нескольких саженях от крепостной стены – ничего его не брало. Вот и теперь он решил совершить поступок, за который любой другой непременно поплатился бы жизнью, а Бунаков, обдумывая его, одновременно с этим размышлял о том, что предпринять, когда все уже закончится. Он отдал распоряжения всем капитанам и поручикам своих рот подниматься в атаку, отправил гонцов к Агею Кровкову, чтобы договориться об одновременном ударе рейтар, а сам первый с громким криком, бессмысленным, но воодушевляющим, выскочил из окопа и побежал в сторону татар с пикой наперевес, да так быстро, что сопровождавший его прапорщик со знаменем едва поспевал за седым майором. Вдруг кто-то сильно толкнул Бунакова в спину чем-то острым. Демид Карпович, подумавший, что это, должно быть, какой-то служивый, усердствуя не по разуму, задел его на бегу пикой, раздраженно обернулся назад, и увидел оперение татарской стрелы. Пока майор думал о том, как странно выглядит неподвижно висящая в воздухе стрела, и откуда она здесь взялась, необычное теплое спокойствие начало разливаться у него внутри, а ноги обмякли, и Бунаков медленно, как ему показалось, опустился на землю. Несколько находившихся рядом драгун подбежали к упавшему воеводе, но он только из последних сил махнул рукой, показывая, что не следует терять с ним время, а надо идти вперед. Уже лежа, Бунаков с радостью видел, что татары, не ожидавшие такого поворота событий, отступают, а драгуны, догоняя степняков, рубят их саблями и колют пиками. Но вскоре в глазах старого майора потемнело, и он уже не увидел, что задумка его увенчалась успехом. Драгуны погибли почти все, а шквадрона рейтар была разбита и рассеяна почти на квадратную версту, но и ордынцы вынуждены были далеко отступить, а скапливавшиеся в тылу штурмующих степняки отошли в лес, и шедшие на приступ отряды получили еще немного драгоценного времени, чтобы прорваться в крепость до того, как их затопит татарская лава.

Но и этого времени оказалось недостаточно: солдаты и стрельцы подошли к крепости, но пушки прежнему не могли разбить стен, и московитам оставалось только вести с осажденными перестрелку, в чем последние, защищенные бойницами, имели явное преимущество.

– Несите лестницы! – приказал Шереметьев.

Пытаться лезть на стены, когда штурмующие были едва ли не малочисленнее защитников крепости, было почти несомненным самоубийством, поскольку при таком способе приступа только каждый третий добирался до вершины стены живым, а не падал вниз, ломая конечности и позвоночник, обваренный смолой или с пробитой камнем головой. Поредевшее войско боярина Шереметьева и близко не могло позволить себе таких потерь. Но делать было нечего. Борис Семенович и полковник Бюстов обнялись, прощаясь, и разошлись: один к стрельцам, другой к солдатам.

Внезапно раздался звук выстрела из нескольких сотен стволов одновременно, настолько громкий, что его было слышно даже в оглушающем грохоте и шуме боя. Множество татар, а также и некоторые защитники крепости на стенах, попадали замертво, другие замешкались, но только для того, чтобы попасть под новый залп, прозвучавший менее, чем через минуту. Тут ордынцев охватил настоящий ужас, вызванный больше не потерями, а тем, что они никак не могли понять, откуда же по ним стреляют. Когда татары обратились в бегство, то отовсюду, из леса и камышей речной поймы, и даже, казалось, из-под земли высыпали конные казаки, которые с криками, не уступавшими в громкости и дикости татарским, догоняли и нещадно рубили отступающего противника. В это же время из рощицы на возвышении речного берега к стенам крепости побежали пешие запорожцы с пиками и саблями, стреляя на ходу из пищалей, карабинов и пистолетов. Казаки яростно обрушились на крепость, и лезли по невысоким старым стенам, сложенным из крупных камней даже без лестниц. Но вскоре мощь неожиданной запорожской атаки исчерпала себя, а татары и поляки, придя в чувство, начали теснить и конницу, и пехоту низовых. Казаки, столкнувшись с первыми неуспехами на стенах крепости, быстро утрачивали боевой пыл, и в беспорядке откатывались назад, ломая порядки солдатских и стрелецких рот. По всем законам военной науки, было бы лучше всего заменить казацкими отрядами почти погибшие драгунские и рейтарские роты, сдерживавшие татар на западном фланге, и об этом, кусая губы, думали все офицеры московского войска, знавшие, что низовые в обороне почти непобедимы, но толпа запорожцев была насколько отчаянно смелой, настолько же и неуправляемой. Судьба приступа опять повисла на волоске, и первоначальное воодушевление стало вновь сменяться безнадежностью, когда целый участок крепостной стены, до сих пор выдерживавший пальбу московских пушек с невероятной стойкостью, вдруг с чудовищным грохотом обрушился, и поле боя окончательно скрылось в облаках пыли. Еще громче шума падающей стены оказался крик радости казаков и московитов, которые хлынули в образовавшийся пролом с силой, которую никак не могли сдержать истощенные защитники крепости. К этому времени солдаты роты Артемонова, под руководством Иноземцева и Наумова, успели принести лестницы, в которых теперь уже не было необходимости. Матвей попытался приказать поручику и прапорщику оставить эту затею, но те сделали вид, что не услышали криков капитана, и с большой ловкостью установили лестницы в трех-четырех десятках саженей от пролома, а поскольку все защитники крепости обороняли именно его, часть штурмующих теперь могла беспрепятственно забираться на стены по лестницам. Этим путем воспользовался и сам Артемонов, и вскоре вывел роту в тыл полякам, заставив тех отступить далеко вглубь крепости.

Только тогда, когда почти все московское и казачье войско укрылось за стенами, стало ясно, какая опасность им угрожала: с северо-востока, из-за реки, со стороны, противоположной той, с которой до сих пор наступали татары, появился еще один большой отряд ордынцев, и оставшиеся снаружи русские оказались островком в бушующем степном море.

– Князь Александр Борисович, может, оставим пушки? – с ужасом глядя на ощетинившуюся пиками и луками орду спросил младшего Шереметьева сотник пушкарей.

– Я вот тебе оставлю! – срывающимся голосом прокричал Александр.

Наряд неимоверными усилиями был затащен в крепость, а, кроме того, были захвачены и крепостные пушки, из которых тут же начали стрелять по татарам. Те пошли на яростный приступ, но, потеряв пару сотен человек и поняв, что московиты и казаки уже прочно встали в оборону, ордынцы откатились и продолжали лишь осыпать стены градом стрел. Зная слабость степняков в штурме укреплений, их теперь можно было не опасаться, но жестокий бой на улицах городка только начинался.

Сразу за пробитой пушками в стене брешью начинался довольно крутой холм, с одной стороны почти не застроенный и покрытый садовыми деревьями, огородами, а местами и просто заросший бурьяном. Вдоль дороги, ближе к вершине холма, шли рядами самые обычные деревянные крестьянские избы, хотя по виду и зажиточные. Дорога выходила на городскую площадь, над которой возвышался старинный православный собор, а чуть южнее его и ниже по склону располагался построенный в итальянском стиле костел. Рядом с костелом находился заросший деревьями участок вероятно, католическое кладбище, а рядом с ним располагался ровный ряд небольших каменных домиков, обращенных к городской стене довольно обширными задними дворами с хозяйственными постройками. Конные казаки и рейтары быстро поскакали вверх по улице, преследуя отступивших в сторону площади защитников крепости, однако возле кладбища и изб были встречены выстрелами засевших там поляков, и вынуждены были остановиться и ждать подхода пехоты. Часть казаков поскакала по огибавшей с юга кладбище небольшой улочке, в надежде окружить прятавшихся на погосте стрелков. Однако засада была немногочисленна, и оставлена была лишь для того, чтобы задержать продвижение русских. Увидев, что основная сила войска приближается к площади, стрелявшие исчезли без следа. Казачьи разведчики скоро выяснили, что поляки устроили оборону около крепостных ворот, где располагались две особенно высокие и мощные башни и надвратная церковь с колоколенкой, еще древнерусской постройки, а стены были выстроены треугольными выступами, с которых удобно было расстреливать наступающего врага. Цитадели в крепости не было, но в ее привратной части обороняющиеся могли держаться еще долго, и немало крови попортить московитам и казакам. От площади, где располагался собор, костел и ратуша, шла главная улица городка, мощеная булыжником, и продвигаться к воротам можно было только по ней, поскольку все пространство возле привратных башен было застроено избами и заборами, а кроме того весь путь вдоль стены то здесь, то там перерезался довольно глубокими оврагами. На главной улицы располагались дома шляхты, некоторые из которых были каменные, построенные по европейской моде, а другие деревянные, иногда только с каменным первым этажом – ни дать, ни взять, деревенские барские дома в дворянских усадьбах. Почти в каждом из этих домов и в каждом переулке скрывались литовцы, метко и почти безнаказанно расстреливавшие наступавших. Разъяренные служивые врывались в дома, откуда слышались выстрелы, но лишь для того, чтобы обнаружить там перепуганных хозяев-мещан, которым не повезло попасться нападавшим под горячую руку. Горожане вообще мало участвовали в бою, и в основном, притаившись, ждали, чем закончится противостояние хоругвей Ролевского и московитов. На многих домах были вывешены в качестве белых флагов простыни и прочие полотнища, что, однако, не спасало ни штурмующих от выстрелов из таких домов, ни их жителей от гнева служивых. Многие стрельцы и казаки, забравшись в дома, уже не показывались оттуда, предавшись грабежу, отчего, добравшись до конца улицы, войско сильно поредело. Кроме того, значительная часть стрельцов осталась сторожить стены на случай татарского нападения, и поэтому, когда поляки встретили добравшийся до ворот небольшой отряд солдат и рейтар яростной пальбой, русские вынуждены были остановиться и сами занять оборону.

– Фердамт нох маль! – раздраженно закричал полковник Бюстов Артемонову, поскольку князь Шереметьев вместе с сыном остался руководить обороной стен, – Куда все разбежались? Крепость еще не взята. Ну что за татарский обычай начинать грабеж, не закончив штурма!

Бывшие здесь же Джонс, Кларк и Драгон понимающе усмехнулись, а густо покрасневший Артемонов вынужден был мрачно уставиться взглядом в землю. Спорить, однако, не приходилось: порядка в действиях войска, за исключением руководимых немцами солдатских рот, было немного. Найдись сейчас в крепости хотя бы небольшой, но крепкий польский отряд, который начал бы истреблять рассеявшихся по городу стрельцов и казаков, и половина московского войска могла бы быть легко перебита, а силы оставшейся половины вряд ли бы хватило для захвата башен с воротами. И если бы не чертовы казаки, думал Матвей, то и стрельцы бы так не увлеклись грабежом, а теперь пойди это объясни кому-нибудь, да и стоит ли такое объяснять.

– Герр капитан! – спокойным голосом обратился Бюстов к Артемонову, – Хоть мы с герром Драгоном и старше по званию, вы тут у нас один русский – примите командование на себя. Во всяком случае, пока фюрст Борис до нас не доберется.

Артемонов молча кивнул головой и отдал честь полковнику.